Валерий Терехин - В огонь
Описывая сообщества люмпенизированных разночинцев, Николай Дмитриевич Ахшарумов имел перед глазами зримые примеры: организованные первыми российскими нигилистами фаланстерские и прочие «коммуны» (вроде печально известных «слепцовской» или киевской) стремительно перерождались в притоны-ночлежки, в легальные публичные дома, куда спроваживали обкуренных в «кружках» курсисток. Безжалостные эмансипированные нигилистки всё чаще попадали в криминальную хронику…
В России, как повсюду в Европе, распространился пауперизм: массовое обнищание трудящихся масс в эпоху индустриализации вследствие безудержной эксплуатации и безработицы.
Отечественный криминальный мир тоже «реформировался»: конфликты из-за собственности разрешались теперь при помощи новых синтетических ядов, огнестрельного оружия, закоренелые преступники учились работать с промышленными химикатами. Санкт-Петербург, Москву, Киев, Одессу захлестнула волна «интеллектуальной» преступности, с которой правоохранительная система не справлялась.
В ту пору жизнь и служба у тех, кто обеспечивал внутренний порядок в Российской Империи, не была лёгкой. Её подробно описал безвестный Ф. Самохин, выступивший в 1859 г. со статьей «Несколько слов о становом приставе (Из записок станового пристава)» в журнале «Русское слово». Мелкий чиновник МВД, верно заметив: «…полиция – единственный проводник между народом и правительством и… если этот проводник хорош – хорошо народу и правительству…»; свою деятельность оценивал так: «Я – становой пристав!..краеугольный камень всей администрации, всего порядка на Руси; пристав – важнее, полезнее для государства иного директора департамента»[53].
Вот такие безликие, но дотошные служаки, скрупулёзно организующие следствие, становились героями произведений Н. Ахшарумова. Ведомый этими безликими персонажами, увлечённый поиском, разоблачением и поимкой убийц читатель незаметно для себя приобретал представление о тех градациях зла, которые бы ему пришлось пройти, если б он захотел стать «своим» среди разрушителей общества: нигилистов, носителей чуждых русскому обществу либеральных идей; начинал понимать, через какую цепь нравственных и физических страданий пришлось бы пройти ему самому, чтобы выпутаться из сетей призрачного «дела».
Опубликованный одновременно с «Бесами» после скандального «дела Нечаева» роман Николая Дмитриевича Ахшарумова «Концы в воду» воспринимается сегодня как наиболее ранний образец жанра традиционного детективного романа в отечественной прозе XIX века.
2012, IV–VI, г. МоскваУспехи и… неудача
Иван Ефремов / Ольга Ерёмина. Николай Смирнов. – М.: Молодая гвардия, 2013. – 682[6] с.: ил. – (Жизнь замечательных людей: сер. биогр.; вып. 1440)
Выход в свет наиболее полного сегодня жизнеописания Ивана Антоновича Ефремова вселял оптимизм. Казалось, закрыты последние «белые пятна» в биографии великого русского ученого, создателя тафономии – новой отрасли в палеонтологии и не менее великого русского писателя, в лучших своих произведениях выведшего жанр фантастики, а вслед за ней всю застрявшую в трясине соцреализма русскую литературу, на рельсы нового литературного направления – мультивременной асинхронный реализм.
Прилежные биографы работали увлеченно и сумели проследить день в день трудную, извилистую и во многом счастливую судьбу, в общем-то, удачливого по жизни человека. Но одна из ветвей биографического повествования – литературное творчество И. Ефремова – вызывает вопросы. Становление творческого метода писателя, судьба романа «Час Быка», своеобразно преподнесенные в данном издании серии «ЖЗЛ», станет предметом дальнейшего обсуждения.
Вопросы к авторам возникают при чтении девятой главы жизнеописания, где излагается история создания романа «Час Быка», дотошно выискиваются методологические скрепы, к которым прибегнул И. Ефремов. Уже здесь ясно обозначилось нежелание соавторов замечать некоторые обстоятельства, связанные с предыдущим изучением творчества писателя. Нарративное пространство сложного, насыщенного негуманитарным материалом текста, вобравшего интеллектуальные достижения тысячелетней человеческой мудрости, побуждает вдумчивого читателя к его неоднократному повторному восприятию. Но в угоду соображениям далёкого от российских реалий гималайского менталитета соавторы занавесили изначальные смыслы книги невнятно скомканными формулировками, продиктованными идеологическими пристрастиями.
Идеологическая константа в оценке художественного произведения – не новость. Она доминировала в 1920-х гг., когда пролетарские писатели выдумывали угодную победившей идеологии – марксизму-ленинизму – новую российскую (советскую в ту пору) реальность, совпадающую с их идейной убежденностью. Апологет «Пролеткульта» Н. Чужак призывал к «волевой стандартизации литературы», которая, по его мнению, двояко выражалась в «установке на завтра и установке на действие»[54]. После ознакомления с текстом жизнеописания (далее в скобках указываются конкретные страницы) наличие в нем приснопамятной «установки» становится очевидным. Страницы книги изобилуют авторскими отступлениями, в которых отдельные элементы сложных литературных образов романа «Час Быка» «натягиваются» на заранее отлаженную идеологическую конструкцию, не имеющую отношения к литературе. Для начала обратимся к истории создания произведения.
В жизнеописании вскользь упоминается его первоначальная редакция: то ли «повесть» (с. 466, абзац второй), то ли «роман» (с. 466, абзац третий) под названием «Долгая Заря», которую(ый) Иван Антонович, якобы, обдумывал уже в 1961 году. Соавторы не удосужились сослаться на источник, хотя бы на тетрадь, сохранившуюся в архиве вдовы писателя, включить ее сфотографированный титульный лист в черно-белую вклейку и т. п. В результате размывается хронология. Ведь «в интервью с автором», о котором мимоходом обмолвились Г. Еремина и Н. Смирнов (с. 486)[55], сам писатель четко указал: «Три года я роман писал». Любопытно, при исследовании предыдущего шедевра Ефремова «Туманность Андромеды» была упомянута в качестве источника статья писателя «На пути к роману «Туманность Андромеды» (с. 286). Но, приступая к разбору романа «Час Быка», авторы не удосужились воспроизвести название опубликованной в 1969 году беседы. А ведь замысел и его реализация – разные стадии творческого процесса. Из путанных объяснений «долгозаревской» версии вырисовывается следующее: Ефремов начал в указанный срок (1961 г.) работу над «повестью», которую приостановил, чтобы возвратиться вскоре к «мыслям о новом романе» (с. 466). К сожалению, не выдвинуто каких-либо веских доказательств (сопоставление структуры сюжетов, коллизий, характеров), убеждающих в том, что «Долгая Заря» является первым реальным наброском романа «Час Быка» (срок исполнения замысла удлиняется в таком случае с трех лет до семи, а это важно).
Между тем соавторы гнут свою линию: «Давно задуманная повесть – «Долгая Заря» – слишком долго ждет» (с. 466). «В 1964 году «Долгую Зарю» вновь пришлось отложить». Ну, а причина? «Последние повести Бориса и Аркадия Стругацких – “Далекая радуга” и “Трудно быть богом” – вызвали пристальное внимание партийного руководства к социологической линии в советской фантастике. …Ефремов опасался: если “Долгая Заря” выйдет в свет и привлечет внимание критики, то плохо осведомленное партийное начальство может принять какие-нибудь меры, губительные для молодых фантастов» (с. 468–469).
К сожалению, в современном российском литературоведении стало традиционным уравнивать значение творчества Стругацких и Ефремова (с подчиненной ролью второго). Выдающийся советский фантаст последней трети XX века Арк. Стругацкий и великий русский писатель второй половины XX века И. Ефремов (наравне с М. Шолоховым, А. Солженицыным, Л. Леоновым, невзирая на их неурядчивые или комплиментарные отношения между собой и с властью) – величины в творческом отношении несопоставимые. Не приведена ссылка на источник (единица хранения РГАЛИ, цитата из письма, наброска), подтверждающий сам факт «опасения». Приведенная выше цитата, скорее, свидетельствует о скрупулезном исполнении соавторами социального заказа обильно финансируемого прежде стругацковедения, поблекшего в последние годы в читательских глазах (что выразилось и в падении тиражей) на фоне неостановимого роста интереса к произведениям И. Ефремова.
Может, потому блистательное литературоведческое исследование «Лезвия бритвы» в восьмой главе жизнеописания разительно отличается от тенденциозного разбора романа «Час Быка», подчиненного узкопартийной цели, суть которой: поддержка рушащейся литературной группировки стругацковедов, ретуширование ее обломившихся, чуждых соборной многоконфессиональной российской культуре мировоззренческих скреп. Под сурдинку рассуждений о героике образов экипажа звездолета «Темное пламя» в девятой главе выполняется идеологическая задача, обставленная псевдолитературоведческими ширмами: навязать формирующемуся в новой России мультикультурному сообществу последователей Ивана Антоновича Ефремова псевдоучение о «живой этике»; выхолостить живую мысль романа, отвратить его читателей от самостоятельного осмысления текста.
