Мариам Петросян - Дом, в котором… Том 3. Пустые гнезда
– Которые стали вашим вожаком? – подсказывает Слепой. Без тени иронии или обиды. В голосе Горбача он не расслышал убежденности. Только желание оскорбить.
– Можешь поверить мне на слово, Горбач, я существовал и за пределами Дома, без вашей помощи.
Возможно, Горбач улыбнулся. Слепому известно, на чем основано это суеверие. Больше всего на его привычке незаметно копировать интонации собеседника. Это происходит само собой, почти бессознательно. Приближает собеседника, помогает понять. Иногда это помогает угадывать чужие мысли. Но сама по себе такая привычка не могла бы внушить Горбачу желание обидеть его.
– У меня были мои сны, – говорит Горбач. – Только мои. Мое тайное место. Никто о нем не знал, кроме меня. А ты явился туда и все испоганил. Подсунул мне этого жуткого ребенка, который все время прячется, а потом выскакивает, когда не ждешь, кусается и царапается, как росомаха. Превратил мои сны в кошмар! Теперь я даже в спальне не могу находиться, все время кажется, что она вот-вот откуда-нибудь выскочит и вцепится в лицо. А уж спать не могу и подавно. Только на дереве и по чуть-чуть. И я знаю, зачем ты это сделал. Не можешь перенести, когда кто-то сбегает от тебя, да? Куда-то, где ты никто!
Слепой смеется.
– С чего ты взял, что это только твои сны? Что это вообще сны?
От Горбача начинает пахнуть опасностью. Запах настолько силен, что заставляет Слепого вцепиться в ближайшую ветку, хотя она недостаточно толста.
– Если сейчас я столкну тебя вниз, ты долетишь до земли? Или исчезнешь по дороге?
В голосе Горбача эхом отражается стук падения Слепого и хруст ломающихся веток. А может быть, костей.
– Я успею схватиться за тебя, и падать мы будем вместе.
– Это не ответ.
– Мне не понравился вопрос.
Горбач тяжело вздыхает.
– Это не сны, Горбач. Поверь мне. Это вовсе не сны, – говорит Слепой. – Ты ведь и сам догадываешься об этом.
Нанетта колотит по стволу клювом, играя в дятла. Слепой срывает щекочущий щеку лист и растирает его в руке. Ладонь делается липкой и начинает пахнуть Лесом. Это успокаивает. Всегда лучше пахнуть тем, что тебя окружает – одно из правил выживания в Лесу. Сделавшись его частью, отведешь беду. Немного похоже на копирование интонаций собеседника. Слепой верит в такой способ защиты издавна, с тех пор, как совсем маленьким поедал кусочки стен Дома.
– Что же это, если не сны? – спрашивает Горбач.
– Ты знаешь сам, – безразлично отвечает Слепой.
Горбач молчит. Поскребывая флейту. Солнечные пятна стали горячее, жгут отдельные участки на коже, эти укусы солнца блуждают, смещаясь от слабых порывов ветра, колышущих листву.
Когда-то, в той самой развилке, где Слепой сидит сейчас, его достала стрела, выпущенная из арбалета, не проткнула, а только зашибла. Он хорошо помнит, как испугался. Не удара и боли, а того, что сделавший это остался невидим. Он не мог угадать его, стоящего внизу, с самодельным оружием, модным тогда среди младших, не мог быть даже уверен, что это кто-то из сверстников, а не взрослый, и думать о том, что это может быть КТО УГОДНО, было страшнее, чем встретить десяток стрел от шумного, злорадствующего противника. Почему он вдруг вспомнил об этом? Только ли из-за места, где сидит? Или что-то похожее на оперенную стрелу всплыло в интонациях его собеседника? Почему человек иногда вновь переживает то или иное событие посреди разговора, ничем с ним не связанного? Пальцы Слепого проскальзывают под майку и гладят живот, в месте, где когда-то давно образовался синяк.
– Сколько нужно времени, чтобы сменить стрелу на арбалете? – спрашивает он.
Молчание Горбача выразительнее, чем крик. Слепой удивлен своим открытием. Так это все-таки был Горбач, благородный и великодушный уже в пять лет. Защитник бездомных животных и угнетаемых новичков. Нет, не зря он тогда испугался. Под деревом стоял с арбалетом тот, кто не мог и не должен был находиться в том месте и делать то, что делал. Отсюда молчание. Горбач стыдился своего поступка и молчал. Как молчал бы взрослый, совершив дурное.
– А сколько нужно времени, чтобы исчезнуть? – напряженно спрашивает Горбач. – Чтобы раствориться в воздухе, как будто тебя и не было?
– Ты не ответил на мой вопрос.
– А ты на мой.
Слепой выплевывает прядь волос, непонятным образом оказавшуюся у него во рту.
Можно ли объяснить нечто, что для тебя в порядке вещей, а для других невероятно и необъяснимо? Можно ли передать кому-то накопленный годами опыт, пользуясь одними словами? Последнее время ему приходиться заниматься этим все чаще, но легче от этого не становится.
– Мне было пять, когда я попал сюда, – говорит он, – и для меня все было просто. Дом был Домом Лося, а чудеса – делом его рук. Едва переступив порог, я понял, что знаю об этом месте больше, чем должен был знать, и что здесь я другой. Дом открыл передо мной все сны, двери, все пути, не имеющие конца, только самые мелкие предметы не пели мне о своем присутствии, когда я приближался к ним. Таким и должен был быть Дом Лося. Я ел по ночам кусочки его стен и верил, что приближаюсь к Лосю. Он был богом этого места, богом его лесов, болот и таинственных дорог. Когда он говорил мне: «Мир огромен, ему нет конца и края, когда-нибудь ты поймешь это, малыш…» – что я мог думать о его словах, кроме того, что мы говорим намеками о том, что известно лишь нам двоим?
Горбач молчит, затаив дыхание.
– Через много лет, – продолжает Слепой, – я пришел в ужас, когда понял, что он здесь вообще не при чем. Что он не создатель этого места, не его бог, что все это существует помимо него, что то, что я считал нашей общей тайной, принадлежит только мне одному. Потом оказалось, что не только мне, но меня это уже не утешило. Ведь главным для меня был он. А он ничего не знал. Жил себе на Дневной Стороне, жил тут и умер, а Дом не защитил его, как защитил бы меня, потому что я был его частью, а Лось – нет. Дом не отвечает за тех, кого не пускает в себя. Он не отвечает даже за тех, кого впустил. Если они заблудились, не вовремя испугались или не испугались вовремя, а особенно за тех, кто думает, что видит сны, в которых можно умереть, а потом проснуться. За таких, как ты. Считающих его Ночную Сторону сказкой. Она вся усеяна их костями и черепами, их истлевшей одеждой. Каждый сновидец считает, что это место принадлежит ему одному. Что он сам его создал, что ничего плохого с ним здесь не случится. Чаще всего случается именно с ними. И они просто однажды не просыпаются.
Горбач громко сглатывает слюну.
– А ты? – спрашивает он. – Ты с самого начала знал, что это не сон?
– Я не видел снов до того, – сухо отвечает Слепой. – Я, если ты помнишь, незрячий.
Горбач копошится на своей ветке, меняя позу. Щелкает зажигалкой. Щелкает и щелкает, много раз, пока вокруг не расплываются сладковатые облачка с ванильным запахом.
– Так я Прыгун? – спрашивает Горбач невнятно. Ему мешает трубка, зажатая в зубах. Вытащив ее, он признается:
– Меня всегда смешило это слово.
Слепой пожимает плечами.
– Можешь называть себя иначе. Суть от этого не изменится.
– А то маленькое чудовище, которое…
– Это Крестная, – перебивает его Слепой. – Мне пришлось ее туда затащить, и не моя вина, что она превратилась в то, во что превратилась. Я оставил ее у тебя, чтобы ты, наконец, проснулся.
Горбач молчит так долго, что Слепому начинает казаться, он уже не заговорит никогда. Дыма больше нет, трубка, должно быть, погасла.
– Черт, – наконец говорит Горбач. – Я знаю, что ты не врешь, но поверить в это все равно не смогу. Это правда, то, что болтают про нее и Стервятника?
– По большей части, – отвечает Слепой, вставая.
– Она здорово меня искусала.
– Знаю.
Горбач тоже встает.
– И ты влез сюда, только чтобы мне все это объяснить? – недоверчиво спрашивает он.
– Нет. Я влез сюда, чтобы попросить тебя сыграть мне. Мне нужен флейтист в выпускную ночь. Кто-то, кто и Прыгун, и играет на флейте.
– Зачем? – судя по тону, Горбач догадывается зачем, и ему это вовсе не нравится.
– Чтобы увести Неразумных.
Слепой догадывается, что Горбач смотрит на него с ужасом.
– Дюжину, – говорит он. – Мне нужен кто-то, за кем они побегут и поедут. Кто-то, кто сумеет их всех перевести. Гамельнский Крысолов. Он должен любить детей и животных. Он должен быть из тех, за кем увязываются бездомные щенки и голодные котята. Он должен суметь сыграть для них так, чтобы они знали – там, впереди – теплый дом и вкусная колбаса.
Горбач опять садится.
– Чушь какая-то, – бормочет он. – Полная чушь! Ты вообще понимаешь, что ты несешь, Слепой? Какой я тебе Крысолов? Он существует только в сказке! И я – не он! Я вообще в это не верю!
– Верить не обязательно.
Нанетта сбрасывает на голову Горбачу немного мусора и кокетливо каркает. Горбач стряхивает с волос мелкие веточки, которыми она его украсила.
– Уходи, – просит он. – Пожалуйста.
Слепой спускается на нижнюю ветку, но не успевает съехать по стволу до следующей развилки. Горбач хватает его за рукав.
