Эфраим Баух - Над краем кратера
Я вышел из ее дома вечером, в воскресенье, за пару часов до приезда ее родителей. Я медленно брел в счастливом оцепенении. Меня толкали, теснили, и всё было продолжением прошедшей ночи этого дня. Меня не интересовали автобусы с надписями маршрутов, которые проскальзывали, не запоминаясь, словно я хотел продлить заброшенное ею в меня семя незнания этих вещей, я понимал это, как иную более прочную и высокую ориентировку – камень, небо, звезды, деревья, вода.
Дождь прекратился на время.
Я долго стоял и смотрел на поверхность вод, на которых отдаленно зыбился огнями, словно опрокинутый в воду, город. Текла вода, и с ней уплывало все второстепенное, случайное, но главное поднималось на уровень прошедшей ночи. Да, это было счастье. Можно было об этом не только подумать, но и произнести это затертое слово, гладкое до безликости. Но оно не ускользнуло, оставалось со мной, похоже было на бакен – башенку с фонарем, которая, казалось, все время ускользала, увлекаемая течением, но не сдвигалась с места. Два города, как две створки раковины, держали меня в себе – город надо мной и отраженный город подо мной, – удвоенное бытие, два мира, продолжающие друг друга, реальный и нереальный, сшитые по тонкой, возникающей и пропадающей линии, земной и зыбко-неземной. Только эти два мира, две огромности, могли вместить то, что было с нами, чем была неохватная ночь с узким припоем дня.
Все оставшееся до отлета время, что бы не делал, пребывал в счастливой расслабленности. Образцы, давно отправленные мной в Питер малой скоростью, все еще не прибыли. Их должны были вместо меня получить по доверенности, и уже после отпуска следовало браться за них вплотную. А пока я наводил порядок в ящиках стола, беседовал с шефом, обмывал отпуск с коллегами. И над всем этим недвижно и высоко, как неведомое озеро, стоял свет субботней ночи, беззвучно поглощая суету и дела оставшихся дней, но сам ни чуточки не убавляясь.
А дождь не переставал. Город казался отсыревшим. Ядовито зеленая бархатистость плесени пузырилась в щелях камней, уплотнялась, давала понизу бледный отсвет влажному воздуху, дождливым сумеркам. И потому почти неземной яркостью, расплавленным солнцем жил в моем воображении юг, куда мы улетали с ней. Сидя в своей комнатушке с распахнутым окном и сыро клубящимся мелким дождем за ним, я качался на радужных волнах, утопал в золотистом песке, убегал от мелких деталей. И райский угол, где мы должны были очутиться, представлялся тонкими, прозрачными, расплывающимися в глазах от солнца очертаниями пляжа, солярия, зданий, деревьев, далей, как на слабо проявленной пленке или как бывает в убаюкивающей дремоте.
Солнечная земля, на которой я должен был пребывать с ней, предполагала абсолютнейшее начало новой жизни, требовала соответствующих вещей. Не следовало брать с собой много и, главное, то, что впитало в себя прошлое чересчур близкое и отчетливое, вызывающее мгновенно всю боль. Положил на дно чемодана бинокль, совсем одряхлевшую «Илиаду», коричневый свитер, который купил в Москве перед отъездом в Питер. В этом свитере я был у нее. Положил костюм лавсановый. Он мне всегда нравился, потому что одевал я его в спокойные минуты, когда не предвиделось ни особой радости, ни разочарования. Две легкие цветные рубахи с длинными рукавами. Не люблю закатывать – залихватский вид делает меня глупым. Но и коротких рукавов не люблю. Рубахи кажутся недоделанными. В любое время года ношу длинные рукава, застегнутые. Нина как-то говорила мне, как Витёк меня расписывал, мол, рукава длинные носит, видела? Замкнутый, вредный, застегивается на все пуговицы. Кухарский это говорил, знаешь какой он психолог?
В шесть утра вскочил, умылся, побрился, галстука нового не надевал, как поется в популярной в нашей молодости песенке. Поправил стрелки часов. Время начиналось заново с этой секунды. И уже за его пределами была комнатка с койкой, столом и прочими предметами, и дождем в раскрытом окне. Внизу глухо ворчал город, ворочался, просыпался. И я ухнул в лифте с высоты еще спящего вымершего этажа общежития в суматоху улиц, дождя, ревущих машин, мигающих светофоров, людей, спешащих на работу. Ловил такси на перекрестке, мчался в аэропорт, видя расступающийся по сторонам город сквозь муть, которую пытались отбить дворники, шарящие по ветровому стеклу автомобиля. В аэропорту нервничал, но вот она появилась. Схватил еще и ее чемодан, вспотел, сбивался, застревал в толпе шныряющих, торопящихся, стоящих людей. Почувствовал облегчение, сдав багаж, и вот, наконец, мы сидим в салоне самолета, и слева от меня – она.
Самолет взлетает, прорывает пелену туч, оставляя дождь внизу, и мы летим в солнечном свете, оставив под собой недельное пространство дождей, кусок жизни, который никогда не забуду.
Она глядит в иллюминатор. Впервые вижу так долго ее лицо в солнечном свете. И нижняя губа ее кажется особенно оттопыренной, по-детски капризной, избалованной. Да, родителям ее с ней нелегко, каково будет мне. Но, как ни странно, меня это не пугает, а радует. Осторожно прикасаюсь к ее пальцам, она не отнимает руки, дает мне право прикасаться, сама с момента, как увидел ее, не сказав ни слова. Но мне и не нужны слова. Ровно гудят моторы, ровно светит солнце, такое долгое после туннельного сумрака дождей. И новая еще неизведанная радость медленно от самых кончиков пальцев ног, устанавливается в теле надолго. Устраиваюсь в ней удобней, опускаю спинку кресла.
Теперь я могу видеть ее чуть сзади, – волосы, плечо, – я утопаю в радости, не в силах ей сопротивляться. Закрываю глаза и пытаюсь представить себе, можно ли долго пребывать в такой радости, чтобы она стала новым пространством моей жизни. Изменятся ли мои чувства и восприятия в этом пространстве? Стану ли я добрее, чутче, или надменней? Надуюсь ли самодовольством, как индюк, от ощущения, что вот у меня всегда за всем есть эта незыблемая радость, которую лелею, могу отбросить и снова вернуться в любой миг, как сейчас – лишь открыть глаза – и она рядом.
Я не боюсь этой радости, хотя и кажется она впервые такой захлестывающей. Но припоминаю, что была у меня такая, короткая. Потом я ее утратил. Теперь она возникла и продолжает притекать целиком откуда-то из вполне определенного места, смутно различимого мной в памяти, но, тем не менее, существующего, канувшего в прошлое часа с таким же ярким долгим солнцем. Именно там я обнаружил эту радость, как находят в пути необычный волшебный посох. Он может чудесным образом изменить твою жизнь, но, еще не привыкнув к тому, что он стал неотъемлемой твоей частью, забываешь его где-то под кустом, у дерева или ручья.
Но вот эта радость снова обнаружилась, и я пытаюсь ее сделать прочной и обширной. И для этого хочу перенести в ее пространство, и как можно скорее, самые дорогие куски из прошлого, из детства и юности, – а для начала целиком прошедшую неделю, к ней уже остальное, чтобы сцепление нелегко было поколебать и разрушить.
Идем на посадку. Никаких облаков. Ясно до самой земли. В аэропорту снова суета. Садимся в такси, едем по улицам Одессы, привыкаем к виду города, к солнцу с голубым небом и июльской сухостью. Дом отдыха на Шестнадцатой станции. Оформляют нам двуместный номер, не спрашивая паспортов. Лишь заполняем карточки, и Настя платит за себя, как было заранее договорено по телефону. Все проходящие мужчины, увидев ее, в первый миг замирают, как спотыкаются, вызывая усмешку молоденькой смешливой администраторши. Получаем ключи, места в столовой, быстро переодеваемся, летим по ступенькам к морю, до которого рукой подать. Сбрасываем одежду, прыгаем в воду, молотим руками и ногами, так, что кроме брызг ничего не видно. Опрокидываемся на спины, замираем, едва перебирая руками и ногами. Она к тому же пловчиха, так что я несколько тушуюсь, и следую за ней.
Вода и небо. Размытость, мягкость акварели. Легкое белое пятно корабля на горизонте. И влажное, с едва различимым плеском, широкое вдаль – влажное дыхание.
* * *Этот южный город – наша с нею среда.
Белый корабль замер на горизонте. С утра, до завтрака, выскочив на берег, первым делом отыскиваем его взглядом. Устанавливается прочная связь.
К вечеру летим на трамвае, искры летят с проводов. Город полон темноты, задыхающегося шепота листьев. Город полон взаимности, углубляющей наше слитное с ней существование. Пары в парках встречаются, знакомятся или давно души друг в друге не чают, гуляют обнимку или, держась за руки. Сидят на скамейках, целуются.
Приятно затеряться среди них, ведь это и есть наша среда, сидеть и целоваться. Что-то, конечно, щемит сердце. Слишком как-то хорошо.
– Настя, ты действительно хочешь иметь от меня ребенка? Мы же не расписаны.
– Не узнаю твою спонтанную душу. Тебя что, волнует официальная сторона дела?
– Но мы же геологи?
– Послушай, лапа, мы же останемся в институте…
– Ты уверена?
– На все сто… А летом, на полевой период будет дитя у моих или твоих родителей.
