Александр Лапин - Волчьи песни
Рюмочки совсем маленькие. С наперсток размером. А застольные речи длинные-длинные. И по-восточному витиеватые.
Слово дают по старшинству. Первым говорит дедушка:
– Мы собрались здесь, чтобы выпить за мир, который наша родина – свободная Ичкерия – заслужила всей своей историей, чтобы жизнь на нашей земле цвела и расцветала, чтобы дети наши и внуки наши жили долго и счастливо, чтобы не знали войны… Были мир и дружба между всеми народами…
Опрокидывают по «наперстку».
Дают слово Казакову. Он в ответ, взяв в руки «наперсток», говорит:
– Чечня теперь, скорее всего, будет независимым государством в составе России. Так дай Бог чеченскому народу счастья и возможность построить здесь, у себя, мирную, спокойную жизнь. Чтобы дети ходили в школу, учителя учили, все росло и расцветало… Был мир…
Так дипломатично, стараясь не касаться трудных вопросов и больных тем.
С тостами прошли по кругу. Говорить разрешили даже младшим. Но пить им – ни-ни. Возьмет в руки «наперсток». Слово скажет. И поставит на стол.
Мало-помалу завязался разговор. О том о сем. Оказалось, что седой, благообразный дедушка Ахмат очень по местным меркам образованный, грамотный человек. В советские времена был директором школы в Казахстане.
Вот он поправил папаху на бритой голове, потеребил бороду, взглянул на всех из-под бровей и образно, чеченской поговоркой сказал о том, что он думает о происшедшем в большой стране под названием «СССР»:
«Бык подох – мясо, арба поломалась – дрова». То есть получается у него, что Советский Союз превратился просто в кучу мусора. Ну а дальше он высказывается в том духе, что Россия вряд ли теперь поднимется как империя или сильное государство. А после того, как Ичкерия станет независимой, уйдут и другие республики Северного Кавказа.
Анатолий, конечно, не может согласиться с таким видением ситуации, показанной «большим человеком». И старается вежливо, без эмоций ему возразить.
– Чечня – это, извините меня, уважаемый, отдельная песня. Кабарда, Осетия присоединялись добровольно. Так что тут процесс несколько другой…
– Разве только мы обижены на Россию? А татары, башкиры? – возражает ему собеседник. – Мы уцелели потому, что сопротивлялись всегда до конца. И от этого страдали больше других. До сих пор в наших мифах и легендах существует злой дух Ярмуль. Людоед огромного роста. С зычным голосом. Он уничтожает наших людей, разрушает аулы. В Грозном в советское время стоял на высоком месте памятник ему – генералу Ермолову. Так каждую ночь этому памятнику что-нибудь отбивали. Такая вот история…
– У нас общая история, уважаемый, – примирительно говорит Анатолий.
– Нэт! У нас разные истории, – сухо, даже слегка раздраженно возражает дедушка Ахмат, выбирая морщинистой, старческой рукой помидор покраснее и отправляя его целиком в рот. – Есть такой русский писатель Приставкин. Он написал повесть «Ночевала тучка золотая». Вот он знал нашу историю. И рассказал, как с нами обошлись во время войны. Страшная история. Прошлое никуда не уходит. Оно живет с нами. И определяет будущее.
В эту минуту в комнату, где сидят мужчины, заходит сестра Вахида Фатима. Она из-под черного платка, целиком закрывшего всю голову, зло зыркает на русских и подает Вахиду какую-то бумажку.
Казаков, глядя на нее, ее бледное лицо-маску с прорезями для глаз, рта, думает: «Вот еще одна жертва ваххабитской пропаганды!» И молча провожает ее взглядом до двери в пристройку. А тихий дедушка, слегка захмелев, все еще буровит:
– Мы, нохчий, – свободный народ! У нас даже имам Шамиль не смог стать царем. Хотя пытался. А это был такой человек! Отчаянно сражался он с русскими. С казаками. Рассказывают, что, когда его родная мать по просьбе одного из племен пришла к нему и передала их слова, что они больше не могут сопротивляться натиску «белого царя» и хотят перейти в русское подданство, рыжебородый Шамиль приказал дать ей плетей. За то, что она осмелилась передать ему эту просьбу. Вот какой это был человек!
– Но в конце жизни он находился в плену, в Калуге. И преспокойно жил там. Его Россия приняла как героя…
– Это правда! Он был герой!
Барашек созрел. И младшие мужчины стали подавать жареное, пахнущее дымом мясо. Простое, не слишком изысканное угощение. Но среди проголодавшихся людей оно пошло на «ура».
* * *Возвращались они другой дорогой. Майор Казаков, сидя на переднем сиденье «Нивы», думает о разговоре: «Трудно нам будет с ними ужиться. Ермолов – Ярмуль. Надо же такое придумать! Барятинский, Воронцов, Толстой, Лермонтов. Какие люди тут побывали! Сложное чувство испытываешь, когда все это слушаешь. То ли дело американцы. У них похожая история. Они тоже продвигались на запад через леса и прерии, уничтожая и загоняя в резервации целые племена. И философия их проста: “Хороший индеец – мертвый индеец”. Где они теперь, эти могикане, сиу, дакота? Остались только в легендах. Вот тебе “Песнь о Гайавате”. Мы так не можем. Но и у нас есть о чем задуматься. Не зря нохчи спрашивают: “За что наш народ выслали в дикие степи? В Сибирь и Казахстан? Немцы же не дошли до Чечни”.
Это ведает только сам Иосиф Виссарионович. Это он со словами: “Я этот народ знаю!” подписал приказ на проведение операции под кодовым названием “Чечевица”. И пошло. И поехали вагоны для скота с деревянными скамейками. Буранные полустанки. Трупы вдоль всей дороги…
Ну а что, с русскими не так было? Логика истории. “Лес рубят – щепки летят”».
Они едут. А вокруг площади ликует народ. Чеченцы танцуют. Приплясывают. Палят из стволов вверх. В небо. Как сумасшедшие носятся на машинах, показывают друг другу два рогатых пальца. Что-то орут на своем языке. Вахид останавливается. Спрашивает у проходящего, в чем дело. Потом небрежно, скрывая радость, кидает в салон попутчикам:
– Договорились! Завтра в Хасавюрте будут подписывать мир!
«Ну-ну, – скептически думает майор, – посмотрим!» И хотя он вроде тоже как-то участвует в процессе, на душе у него погано и горько: «Мир, конечно, – это хорошо. Но какой-то он сомнительный!»
V
На бульваре Гоголя опадают клены,
На бульваре Гоголя соловьи поют.
Девочкам и мальчикам, по уши влюбленным,
Дворники проклятые встречаться не дают.
Навязшая на зубах мелодия дворовой песенки и раздражает, и смешит Дубравина. Какие уж тут «девочки и мальчики» – они, взрослые, состоявшиеся люди, вынуждены скрываться и прятаться от чужих глаз, чтобы снова увидеть друг друга и объясниться.
Вчера, в пятницу, к нему в кабинет заглянула приехавшая с периферии бой-баба Варвара Чугункина. Рассказала о делах на предприятии, выпросила кредит на развитие розничной торговли. А потом так хитро зыркнула своими черными недобрыми глазами и фальшиво-умильно проговорила:
– Была у Шушункиных! Виделась с Галиной!
– Ну и как? – спросил Дубравин, тоже изобразив на лице умильность.
– Собирается выйти на работу. Мальчишечка уже подрос. Но очень сложный, я скажу вам, ребенок. На Влада совсем не похож, – и так посмотрела на него, что и дураку станет понятно, на кого похож Георгий Шушункин.
Недолго думая, после ее ухода Дубравин набрал номер Галины. Ответа ждал долго. И облегченно вздохнул, когда она наконец подняла трубку:
– Здравствуй, солнышко мое! – так взволнованно произнес приветствие, что на том конце даже послышался смешок. – Слушай, тут ко мне сейчас заходила твоя бывшая начальница Варька Чугункина. Поговорили о том, о сем. А потом, ты ее, курву, знаешь, она мне заявила, что ребенок твой ну так на меня похож. Так похож! Ну прям вылитый я! Так что давай встретимся. Я хочу посмотреть на сына!
– Вот сучка! – единственное, что нашлась ответить она.
Машину с водителем он оставил подальше, а сам пешим ходом двинулся навстречу ей по бульвару Гоголя. Встретились почти у памятника великому писателю.
Он, честно говоря, страшно удивлен, когда она выходит из тени со складной колясочкой, на которой сидит уже «готовый» смуглый мальчишечка с соской во рту, одетый в крошечные джинсики, туфельки и рубашечку.
«Господи! Как быстро летит время! – думает Александр, вглядываясь в детское личико. – Кажется, еще вчера мы с нею миловались в Домбае, и вот налицо плод нашей любви».
Галина достает ребенка из коляски, берет на руки и прижимает к себе, словно опасаясь, что вот сейчас он выхватит Георгия у нее и унесет.
Дубравин протягивает к нему руки. И мальчишечка, улыбаясь, тянется с маминых рук к нему.
– Ходит? – спрашивает Дубравин, усаживая маленького поудобнее.
– Две недели как пошел! – с гордостью заявляет она.
Он чмокает ее в подставленную щеку.
– Надо же! – как-то странно замечает она. – Обычно он ни к кому не идет. Дичится. А тут!
– Ну, здравствуй, сынок! – говорит Дубравин, поднимая Георгия на вытянутых руках перед собой.
