Ирина Витковская - Один рыжий, один зеленый. Повести и рассказы.
Смотреть было очень интересно.
Наконец вышел батюшка, освятил завтрашнюю трапезу, и дворовая компания засобиралась. Бабки, кряхтя и охая, слезли с пригорка, забрали куличи и пошлёпали домой, делясь впечатлениями. Маруся шла позади немного поодаль.
Солнышко ласково пригревало, а запах вокруг стоял необыкновенный. Маруся шла, прижмурив глаза, и мечтала о завтрашнем дне: как будут ходить гости и дарить детям разноцветные яйца, а потом ребятня будет биться этими яйцами и катать их по деревянным желобам…
Переходя мост через Студенец, компания выстроилась в длинную гусеницу, Маруся – позади всех. Вдруг кто-то с размаху толкнул её вбок, к перилам! Маруся беспомощно взмахнула руками, чтобы не упасть, и в этот момент какая-то сила выхватила у неё из руки узелок с куличом! По мостику, как вихрь, промчались босые ноги, хлопнули на ветру просторные портки, мелькнули белёсые, словно выгоревшие на солнце, волосы.
«На Ваню Белого похож», – мелькнуло в голове, Маруся завизжала.
Бабки оглянулись и дружно ахнули.
– Анчутка-а-а! Прах тя забери-и! Супоста-а-ат! – затопала ногами Дуня.
Бабки загалдели и бросились вслед за супостатом. Они бежали, тряся головами в белых платках, отклячив зады и тяжело переваливаясь, взмахивая одной рукой, потому что в другой был крепко зажат узелок с куличом. Больше всего они напоминали стадо гогочущих, странно однокрылых гусей. Так пробежали весь мост – да разве догонишь? Потом они задохнулись, перешли на шаг. Маруся плелась сзади, еле волоча ноги и всхлипывая.
Вот и дом родной. А на крыльце стоит мама, сдвинув брови в предчувствии плохих новостей.
Бабки бросились к крыльцу первыми и дружно загомонили:
– Луша, га-га-га, не ругай Маруську. Га-га-га…
Мама молча выдернула Марусю из толпы, пропустила в дверь и мягко притворила её. Дочка вошла в кухню, взглянула маме в глаза, набрала воздуха, открыла рот и выгнула губы некрасивым чапельником, готовясь зареветь…
– Тихо-тихо-тихо-тихо… – успокаивающей скороговоркой заговорила мама, утыкая дочкин нос в свой уютный домашний передник. Маруся повсхлипывала и успокоилась.
Из двери, ведущей в комнату, снова выглянула папина голова. Всё было понятно без слов.
– Ну, посвятила? – ехидно спросил он маму.
Маруся заревела ещё пуще. Мама замахала руками, голова убралась.
– Горе како-о-ое… – ласково сказала мама, – у людей вон какие горя…
«Конечно, горе, – думала Маруся. – Где же теперь кулич-то взять?» Настроение у неё совсем пропало. Она села в уголке кухни на табуретку, ссутулила свои худенькие плечики и долго-долго так сидела, думая невесёлые думки.
А без кулича они, конечно, не остались. До вечера нанесли столько четвертинок, половинок, щедрых ломтей, ноздреватых, ароматных, с крапинками сладчайшей коринки, а заодно и крашеных яиц, и пасхи, и даже холодца и ветчины. Маме уже и брать-то было неудобно, да как не возьмёшь – от души ведь!
И все действительно шли радостные, с доброй душой, заходили на крыльцо, потом в сенцы, входили в кухонную дверь и брякали об стол блюда и тарелки. И каждая торжественно говорила одно и то же:
– Луш, свячёный!
И шли домой, счастливые, просветлённые, – ведь что же лучше-то может быть, как одарить ближнего в канун светлой Пасхи тем, что ему больше всего сейчас нужно…
Потом началась война. И уж как справляли Пасхи военные, Маруся совсем не помнит. А что помнит? Бесконечные очереди за хлебом.
Мама день и ночь работала, папу призвали на фронт. Марусе пришлось срочно повзрослеть. Бабуня старенькая, с ребятишками, а уж на Марусе – всё остальное, в том числе и хлебные карточки.
Отоваривать их становились в очередь ни свет ни заря. Ох и настоялась Маруся! Уж, казалось бы, по нынешним меркам магазин был от них недалеко – угол Советской и Московской, а тогда… Плохо одетая, по раскисшей дороге, то в дождь, то в метель… Да и в очередях этих – горе, немощь, бессильное отчаяние. Такого порой наслушаешься…
Летом и ранней осенью частенько увязывались Иван с Раей. Зимой – нет, никогда: валенки-то у них были одни на двоих. А в тёплую погоду шли, держась за Марусину юбку, мечтая о самом прекрасном, что только может быть на свете, – о хлебном довеске.
Ах, довесок! Самое сладкое слово военных лет! Ма-а-ленький кусочек хлеба, который клали к основному куску, чтобы вес сошёлся тютелька в тютельку.
Продавщиц, отоваривавших карточки, было две. Одна не обращала на Раю с Иваном никакого внимания, а вторая, добрая, – жалела детей и хлеб всегда отпускала с довеском.
Ребята с трудом доставали до прилавка. Вставали на цыпочки, еле-еле удерживаясь, и ничего не говорили, а только умоляюще смотрели. У доброй тёти-продавщицы сил не было видеть две пары жалобно глядящих глаз, в которых написано: «довесок».
Вот кирпичик хлеба и вожделенный полупрозрачный кусочек получены и положены в обшарпанную клеёнчатую сумку. Ребята двинулись в обратный путь. Душу греет слабый кисленький запах хлеба, исходящий из сумки. Действие разворачивается в соответствии с заведённым порядком. Тронуть буханку – упаси боже! Ежедневную пайку делит и выдаёт только мама. А вот довесок… Довесок разрешается съесть.
Пока все чинно идут по тротуару. Доходят до храма.
– Мару-у-усь… – тоненьким голосом говорит Иван и показывает глазами на сумку.
Маруся останавливается, лезет в неё, отщипывает две крошки и кладёт в рот брату и сестре. Себе – никогда (Господи, и как только выдерживала!).
Крошка до-олго тает на языке у того и у другого, превращаясь в восхитительную сладковатую жижицу, а потом раз-раз – стекает с языка и девается неизвестно куда…
Когда доходят до моста, наступает Раина очередь:
– Мару-у-усь…
Следующая крошка – у аптеки (Иван), потом у перекрёстка (Рая), потом у госбанка… Довесок волшебным образом заканчивался у входа во двор.
Во дворе кислица, калачики, паслён… Можно немножко побегать, «попастись». Это когда летом. А зимой… Зимой только ждать Марусю из очереди.
Подкармливала бабуня. Осенью сорок третьего она слегла: отнялись ноги. Бабуня лежала на своей кровати возле печки и смотрела, как на полу копошится и топает ребятня. Хлеб свой есть она совсем перестала: ломала на малюсенькие кусочки и складывала под перину.
И вот – то Рая, то Иван – сунутся к кровати, а кровать высокая, да перина толстая на ней: личики полупрозрачные как раз напротив бабуниного лица:
– Бабу-унь… Дай хлебца!
А бабуня и достаёт сухарик – одному и другому.
Бабуня умерла весной сорок четвёртого. Теперь Рая знает – от голода. Весь свой хлеб им с Иваном скормила. Как это видела и пережила мама – до сих пор в голове не укладывается. Сколько всего понимается только сейчас…
Наверно, бабуне это казалось естественным – умереть самой, чтобы внуки жили… И они выжили. Рае семьдесят восемь лет. Ивана, правда, уже нет – его жизнь оказалась более короткой. Марусе – восемьдесят четыре. Она самая старшая в большой беспокойной семье.
Она всю жизнь не может наесться хлеба. За каким бы богато накрытым столом ни оказалась, какие бы яства ни красовались перед ней, первым делом она вполголоса говорит Рае:
– Хлеба дай-ка…
И ну лупить – один кусок, второй…
– Да ты что, в конце концов, – не разжимая губ, понизив голос, чтобы не услышали окружающие, раздражённо говорит Рая, – пре-кра-ти, слышишь? Ешь вот: холодец, салат, колбаса. Икра!..
– Сейчас, сейчас, – отвечает Маруся и набивает рот третьим куском хлеба…
Рая замолкает. Грустно смотрит на меня и качает головой: ничего тут не поделаешь. В войну не доела…
Гитлер, Золушка и фата Моргана
Послевоенный Двор был на удивление густо населён детьми. Двадцать пять огольцов клубились, гоняя дворовую пыль, сидели в сумерках на брёвнах, пугая друг друга всякой чушью, заходились восторженными воплями, играя в казаки-разбойники, лапту, войну…
Изредка Двор вспоминал, что состоит из двух половин – девчачьей и пацанской. В эти редкие тихие дни одна половина чинно играла в ножички и расшибалочку у глухой стены дома, а другая – укладывала самодельных тряпичных кукол на чьём-нибудь крыльце… Сильная половина с руками в карманах широких штанов сосредоточенно вглядывалась в начерченные ножичком на песке сплетающиеся линии или в причудливо разбросанные монетки, лихо плевалась и обменивалась краткими солидными замечаниями типа «фарт!» или «жила». А девчонки в застиранных до полной потери цвета платьицах, с вычесанными частыми гребешками «с керосинчиком» косичками, голенастые, тощие, девчонки хором выводили:
В э-той ма-ленькой кор-зинке
Есть по-мада и ду-хи,
Ленты, кружево, ботинки,
Что угодно для души…
Бог мой, как будили воображение эти смешные строчки! Волшебная бездонная корзинка, вмещавшая в себя волны струящихся атласных лент – алой и небесной, трофейное мыло розового цвета, так пахнущее земляникой, что его хотелось съесть, изящные и блестящие патрончики помад, хрустальные флаконы, полные духов, рулончики нежнейших кружев, намотанных на картонки, какой-то волшебный «креп-марокен», в полусне услышанный в женском вечернем трёпе о предвоенном…
