Ирина Витковская - Один рыжий, один зеленый. Повести и рассказы.
– Подайте, ради Бога… Подайте ради Бога…
Но подавали всё равно хлеб. Кто-то давал целую сайку, кто-то отламывал ситный. Покупательницы глядели на Марусю и только головой качали: что-то было странное в этой девочке, неубедительное. Несмотря на малый рост и щуплость, не верилось, что она голодает. Но как хлеба не дать? Что, хлеба жалко ребёнку?
Маруся сначала собирала куски хлеба в передник. Когда передник наполнился, стала складывать на подоконник, что выглядело ещё более странным. Маленькая девочка с горой хлеба за спиной, повторяющая как попугай:
– Подайте, ради Бога… Подайте ради Бога…
Но всё равно подавали. Кто её знает, может, ей много хлеба нужно, может, мать больная, а дома детей – мал мала меньше…
Денег не дали совсем. Народу в магазине значительно прибавилось, стало душно. Маруся устала, голова шла кругом. Предприятие надо было сворачивать. Хлеб из передника надо было тихонько переложить на окно (домой понести и объяснить его происхождение маме совершенно немыслимо) и незаметно улизнуть из магазина.
Маруся потихоньку двинулась спиной к подоконнику, как вдруг кто-то схватил её сздади за ворот, горло сдавило, и ноги от оторвались от земли. Тело крутанулось в воздухе, напротив её глаз всплыли Домашины вылезшие от гнева огромные буркалы и беззвучно шевелящиеся губы. Марусе даже подумать было страшно, какие слова они неслышно произносили, и она крепко зажмурилась.
Домаша выволокла её из магазина и погнала тычками в спину через весь двор домой. По ступенькам подвала Маруся летела, как по воздуху. Мама стирала, и Марусин бряк об пол и Домашин вопль: «Твоя-а-а Маруськя-а-а!» её будто подбросил…
Опустим занавес над этой постыдной сценой, ибо завершения истории Маруся всё равно не помнила. В памяти остались только пар над цинковым корытом, руки в охлопках пены, мамины тревожные глаза и горестно сведённые брови… Маруся не была дурочкой и выводы из неудавшихся авантюр делать умела. А может, мама хорошо умела объяснять, по крайней мере, просить что бы то ни было и у кого бы то ни было – зареклась навсегда… Однако жгучий интерес к странным людям остался у неё на всю жизнь.
Став немного постарше и переехав в свой родной Двор, Маруся, выполняя мамины поручения или играя в щепочки около сарая, всё время подсознательно высматривала Параню, пропустить появление которой было практически невозможно…
– Пар-р-раня! – в упоении орали мальчишки. – Па-раня прётся!
Вечно беременная Параня с неизменной полуулыбкой, как обычно, пробиралась вдоль забора.
Кажется, небеременной её не видел никто и никогда. Куда девались её дети? Этого никто не знал. По крайней мере, с ребёнком она нигде не появлялась, только с сестрой – суровой старухой в чёрной плюшевке с низко повязанным платком – зимой шерстяным, коричневым, летом – простым, белым.
Паранина сестра переводила себя и Параню через довольно оживлённую улицу III Интернационала весьма оригинальным способом: она никогда не пережидала идущий транспорт, а пёрла напролом, замахиваясь суковатым бадиком, и страшным низким голосом орала:
– Стойтя! Мы с Параней идём!
В одно из своих появлений у забора, пережив очередную горластую атаку мальчишек, Параня вдруг осталась одна. Да нет, не одна. Из калитки напротив на неё тихонько посматривала Маруся. Параня стояла, как всегда, бессмысленно улыбаясь одними губами и намертво приклеившись спиной к забору. Может, она и не понимала, что обидчиков больше нет?
Маруся тихонько засеменила на противоположную сторону и тронула рукой пыльную чёрную юбку. Серые глазки робко и жалостливо глянули на Параню.
– Парань, – срывающимся голоском спросила она, – а что ты себе готовишь… Ну что ты кушаешь там, дома?
И столько было в этом неожиданном вопросе нежности и жалости, так чисто и ясно сияли серые глазки, так мила была тёмная головка с проборчиком-ниточкой, что Параня, как ни странно, вопрос услышала. Глаза её перестали блуждать по окрестным предметам, лицо приобрело осмысленное выражение. Хрупкий посыл сочувствия и жалости, исходящий из Марусиной ручки, заставил её губы дрогнуть и обнажить опухшие дёсны с гнилыми обломками зубов.
– Фафлык, – ласково сказала она.
– Шашлык… – зачарованно прошептала Маруся и выпустила юбку, а потом ещё долго-долго смотрела вслед Паране, уходившей вдоль забора своей неровной, петляющей походкой…
Дядю Петю, папиного младшего брата, Маруся просто обожала. Красавец, балагур, щёголь, да ещё его карманы всегда были полны изумительных сладостей, – и где он их только брал? Мама покачивала головой, но ничего не говорила, а Маруся одну за другой разворачивала бумажки с диковинными леденцовыми огурцами и прочими Петиными гостинцами…
Дядя Петя служил в парикмахерской и был очень популярен среди мужского населения города. Любо-дорого было смотреть, как Петя с коротким деликатным хохотком волчком крутится вокруг клиента: «Полубокс?.. Височки?.. Шипр?..» Балагурство, анекдоты, пикантные истории, лёгкий матерок, кстати и вполголоса, создавали вокруг Пети лёгкую неповторимую праздничную атмосферу: народ валил валом. Но, как позже стала подозревать Маруся, не только Петино парикмахерское искусство было источником его благосостояния.
Как-то раз весенним и промозглым воскресным днём дядя Петя пришёл к ним домой, отпрашивать Марусю в кино. В ответ на горячую Петину речь и умоляюще сложенные Марусины ручки мама только молчаливо покачивала головой, но в конце концов отпустила.
Кинотеатр находился на первых двух этажах большого старинного здания из красного кирпича. Петя, как примерная хлопотливая наседка, не отпускал Марусю ни на шаг: водил её в буфет пить ситро, чинно выгуливал по фойе, удобно устраивал на сиденье, угрожающе-вежливо просил впереди сидящих «чтоб не застили», грел в руках её крошечные озябшие лапки.
Что за фильм они тогда смотрели, Маруся потом так и не могла вспомнить, но то, как дядя Петя выводил её из кинотеатра, забыть не смогла. Тёмная толпа хлынула на выход к тяжёлым и высоченным, массивным дверям, распахнув их настежь. Крошечная Маруся оказалась в душном плену животов и задов, облачённых в пыльные перелицованные пальто. Дядя Петя левой рукой бережно сжимал Марусину ручку, возмущённо поводил всем корпусом и плечами, отсекая от ребёнка особо настырных; на лице его застыло мучительное выражение заботы и страха за своего дорогого птенца. Он поминутно наклонялся и заглядывал ей в лицо, возмущённо крутил головой, а в это время… В это время его правая рука (это было хорошо видно только маленькой Марусе) жила своей отдельной жизнью. Она, выставив вперёд указательный и средний пальцы, виртуозно, гибко и органично, как змея, вползла в чей-то карман и что-то неслышно оттуда потянула… Что это было, Маруся не видела, потому как сразу от ужаса крепко зажмурила глаза. А когда открыла – уже и не было ничего.
Она вместе с дядей благополучно миновала выход, дошлёпала до дома, механически кивая его словам и хохотку… Заметил ли Петя перемену в её состоянии – непонятно: по крайней мере, виду он не подал. А Маруся весь остаток дня провела в волнении и тревоге: бесцельно колобродила по комнатам, периодически замирая в самых неподходящих местах, путалась у всех под ногами, провожаемая внимательным маминым взглядом…
Наконец улучив момент, в кухонном закутке мама усадила Марусю на табуретку.
– Рассказывай, – коротко сказала она.
И тут Марусю прорвало. Мама слушала её с непроницаемым лицом, а по окончании бурного рассказа спросила:
– Видела? – Маруся только судорожно вздохнула и кивнула. – А теперь забудь. – Маруся опять кивнула.
Больше не было сказано ничего. Но магические слова мамы, всегда способные всё расставить по местам и решить самые большие проблемы, возымели обычный эффект – Маруся взобралась на высокую кровать, нырнула носом в перину и тут же заснула.
Райка и Маруся
Райка и Маруся жили в этом дворе с самого рождения. Шебутной густонаселённый двор в самом центре города, обрамлённый группками одно– и двухэтажных домов был вместилищем огромного количества переселенцев из деревень, обобранных, напуганных, сбежавших из них в тридцатые годы.
Марусе десять лет. Пробор-ниточка в тёмных волосах, заплетённые высоко и уложенные корзинкой тяжёлые косы. Штопаное-перештопаное поплиновое платьице, белые носочки, парусиновые тапочки, тощий портфельчик. Серьёзные серые глаза, рот сердечком. В отсутствие мамы и папы, работавших с утра до ночи, Маруся – глава семьи. На ней двое малышей – трёхлетний брат и четырёхлетняя сестра, вода, помои, мытьё полов, мелкая стирка и полупарализованная бабуня.
Маруся – страстная книгочейка. Самые интересные книги находили её сами собой: попадали в её руки с каких-то чердаков или из тяжёлых сундуков «бывших» гувернанток или модисток, имевшихся в составе пёстрого населения двора. Но просто читать Марусе неинтересно. Момента её появления вечером во дворе ждала вся детвора от восьми до четырнадцати лет: на брёвнах, на крыльце, на скамейке, в любом месте, откуда только не погонят, сидеть бы да слушать сказки и романтические истории в Марусином исполнении. И смотреть на сцепленные на коленях ручки, на ротик сердечком, округло и вкусно роняющий слова…
