Давид Ланди - Биоген
Каждый из нас терпел до последнего вздоха, мешая юному организму избавиться от полония и прочих деликатесов, присутствующих в табаке[316]. После очередной затяжки следивший за шухером Пупок шепнул в мое правое ракушевидное ухо:
– Давидка, твоя мамка идет.
В этот момент Давидка как раз набирал полный рот дыма и расплывающимся, стелящимся по траве взглядом смотрел в пустоту. Услышав сквозь плотный слой затуманенного сознания позывной «Мамка идет!», я спрыгнул в котлован, выпустил из ротика дым и стал вылезать обратно, понимая, что, если мамка все заметила, – Давидке конец. Причем не такой, как обычно. А настоящий. Как это сказать… Широкий… кожаный… конец с бляшкой! Его подарил (не то мне, не то маме) болгарин Димитар, проходивший обучение в Следственной академии Волгограда.
– Листьями зажуй, чтобы не пахло! – сопел мне в ухо Пупок, засовывая в рот товарища по несчастью опавшую листву вяза. Я старательно пережевывал труху, борясь с внезапно появившимся желанием замычать и боднуть Пупка рогами в бок.
Листья имели неприятный вкус; отдавали горечью детской беззащитности, произволом возникшей ситуации и пролонгацией повторяющегося момента: в девяти случаях из десяти, когда взрослые общаются с детьми с позиции силы, а дети познают мир из любопытства, – силы притяжения всякого явления.
– Если мамка тебя засечет, скажи, чтобы она моей ничего не говорила! – шипел в другое ухо Соловей, заталкивая мне за щеку полынь. Еле шевеля нижней челюстью, уже неспособной соединять молочные зубы с альвеолярным отростком верхних клыков, я попытался объяснить Соловью, что я не хомячок и не корова. Но, восприняв мое дымчатое, зеленовато-пегое мычание как одобрение своих действий, умник присовокупил к уже имеющемуся стогу сена сорванный на ходу одуванчик.
Мама возникла над нашими головами в образе спустившегося с небес архангела, чтобы, задав риторический вопрос: «И кто тут, как Бог?»[317], пронзить наших драконов своим безоговорочным превосходством[318]. Находясь уже наполовину в аду, мы смотрели на нее из ямы, как грешники на деву Марию, – с надеждой и смирением.
– Здравствуйте, тетя Тамара! – заискивающе пискнул Соловей, желая заработать разовую симпатию.
– Здравствуйте! Тетя! Тамара! – звонко прокричал Пупок и, как всегда, засмеялся, давая тем самым понять, что он на стороне мамы, а смеется над нами – придурками, рассчитывающими своими невинными физиономиями ввести в заблуждение взрослого человека.
– Здрасьте, – буркнул Егор и потупил взгляд, не надеясь ни на что в принципе.
Я стоял молча с набитым листьями ртом, в которых, помимо горечи возникшей конфузии, скрежетал песок ускользающего времени на зубах исторического курьеза.
– Вылезай! – коротко скомандовала мама и, повернувшись, пошла назад, не ответив ни на чье приветствие…
Я полез.
– Давид! Не забудь попросить маму, чтобы она ничего не говорила моей! – умоляюще твердил Соловей, подталкивая меня плечами, головой и руками в попу.
Выбравшись и выплюнув на землю травяной кляп, я чихнул (из-за попавшего в мою ноздрю одуванчика) и, поперхнувшись соплями, поплелся вслед за мамой, сообразив по сухости ее обращения, что она обо всем догадалась.
«Сейчас будет большая порка», – удрученно мыслил я, глядя на обычных тупых детей, играющих на территории нашего двора в обычные тупые игры, вместо того чтобы, как мы – умные, пускать друг другу в глаза дым.
Наташка по кличке Дура опять висела на турнике вверх ногами, и ее юбка, опустившись, полностью открыла нижнюю часть тела, закрыв верхнюю вместе с головой. За этот трюк мы и прозвали ее Дурой.
Наташка жила с матерью, братом и отцом – жилистым, злым дядькой. Ее отец и мать постоянно пили, дрались и скандалили между собой, так часто, что Наташка больше времени проводила в подъезде, чем в квартире. Они были не то молдаване, не то цыгане, и когда у них начинались семейные дрязги, их крики разносились по всему двору, перекрывая шум трамваев и гул самолетов, облетающих наш двор стороной.
Ее братишка был мелким карапузом, и мы видели его, когда родители обязывали Наташку выгуливать брата на улице. Обычно она оставляла его кому-то из бабушек, сидящих около подъезда, а сама шла играть к девчонкам, которые шарахались от нее, как от ручной гранаты, только что потерявшей чеку.
Вместе с Наташкой в этой коммуналке жил Сергей. Серега был на два года младше нас, и мы его звали просто Серя. Его мама, шикарная женщина с совершенно несоветской внешностью, сносила крышу не только бабуленциям, но и мужчинам всего двора, когда, выходя из подъезда с гордо поднятой головой, в больших темных очках и брюках клеш, отправлялась на трамвайную остановку. Она производила это действие с таким достоинством, словно шла садиться в пимпмобиль[319]. Мужчины вились около нее, как вьюны у плетня, и она меняла их как перчатки, потому что достойных в этом городе не было, а одноразовые быстро снашивались.
Итак, я двигался вслед за мамой, искоса поглядывая на злорадно улыбающихся старушек, увлеченных игрой в лото, и готовился к драматическому развитию событий. События развивались неторопливо, шоркая через весь двор унылой поступью военнопленного и приближая час расплаты, даже не беспокоились о моей судьбе, попе и ремне – ни капли. Капли то появлялись, то исчезали на глазах восьмилетки, боясь пропустить первые аккорды симфонии номер девять.
Мы поднялись на третий этаж, и мама сказала: «Дыхни!» Я дыхнул, очень надеясь на волшебные свойства вяза, но их в нем не оказалось.
«Бесполезное дерево! За сорок миллионов лет[320] так и не научилось отбивать запах табака, – с досадой подумал я, глядя на серьезное выражение маминого лица. – Наверное, решает, каким способом меня казнить. Или выбирает орудие пыток», – сделал я неутешительный вывод из ее внимательного взгляда и тяжело вздохнул.
После непродолжительного молчания мама заговорила сдержанным, официальным тоном нравомучителя. Она говорила, говорила, говорила, а я все ждал, ждал, ждал, пропуская через уши ее силлогизмы и пытаясь предугадать начало порки. Но время шло, а важнейшая фаза воспитания всех инициативных детей нашей планеты так и не начиналась, вводя в ступор и замешательство мои первородные инстинкты, подвергшиеся (за прошедшие восемь лет) множественным модификациям под влиянием индивидуальной жизненной практики.
Мама прочла лекцию о вреде сигарет, никотина и дыма, из которой я хоть ничего и не понял, но усвоил одну важную мысль – что, накурившись, можно не только сразу умереть от смеха, но и долго жить, мучаясь от самых разных болезней и подозрений на них.
Не то от сочувствия к курящим, не то от жалости к себе я прослезился, представив собственную кончину и скорбь всего двора в ближайшие несколько часов.
Умереть так глупо и так рано – в самом расцвете сил! Выкурив всего-то одну-единственную сигарету. И то не целиком, а лишь четвертую часть. Вот, блин, не повезло! – размазывался я, выслушивая мамин нарратив.
Эта лекция отпечаталась в моей памяти с такой силой, что я еще несколько лет не брал в руки сигарет и решил вернуться к дурной привычке только в шестом классе, так как дальнейшее воздержание начинало дурно сказываться на моем авторитете.
Мульт: Аффторитет требует жертв! А кроме здоровья, человеку жертвовать больше нечем… Поэтому – не относитесь к жизни слишком серьезно, ведь ничего серьезного (кроме самой жизни) в ней нет…
17Итак – первый учебный год подошел к своей развязке. Или, как говорят в народе, «подкрался незаметно». Это я к тому, что на последнем уроке учительница велела всем достать дневники и ручки для выставления оценок за год, а мне – веревку и мыло, для каких-то других нужд.
После окончания самого первого, самого героического, самого примитивного учебного года, когда я уже готов был встать на путь исправления, меня исключили из школы, к которой я начал потихоньку привыкать. Исключили не просто так, а с рекомендацией пройти обязательное обследование у психиатра, что по неопытности мама и сделала, так как я был у нее первым и, как оказалось, последним ребенком в жизни.
«Чистейшей воды анахронизм!» – как метко подметил Владимир Алексеевич Гиляровский. Ну, скажите мне: откуда в стране, где на правительственном уровне было доказано, что в природе не существует не только Бога, но и души, может появиться душевнобольная личность?
Мульт: Откуда?..
– А черт его знает! – хочется произнести автору, заканчивая рассказ о первом классе. Но, не желая останавливаться на достигнутом, я сяду вороной усталой на ветку голую… поищу глазами сыр исчезнувший – явь облезлую… и, не ждя лисы хитрой – санкций-гоблинов… каркну так, что весь лес вздрогнет иглами… и вонзятся они в волка серого… на загривке его ощетинятся… заерошатся, заерепенятся… И помчит он рысцой – Шапкой Красною… за границу в Париж белокаменный… чтобы выкрасть трубу позорную… чернодырую, оком стеклянную… и, взглянув из нее ясным соколом… в этот мир… егозою беззубою… я расправлю крыла безразмерные… взмою черной душой в небо синее… в небо синее – карлицей про клятой… чтобы рухнуть на землю, на милую… беспробудную, вековечнозеленую… не раскрыв глаз молочно-опаловых… не допив чашу жизни бездонную…
