Мария Галина - Автохтоны
– А эти… ушки ворога?
– Ушки кончились.
– Тогда кулеш. И пиво, будьте любезны. Лаггер. Бочковое.
– Я вам тут не официантка. – Он все-таки сумел вывести ее из себя. – У меня приказ.
– Да-да, – согласился он, – конечно. И проследите, чтобы холодное.
Она молча развернулась с такой силой и яростью, что полы черного фартука крутнулись вокруг сильных бедер, и удалилась. Он устроился на жестком комковатом матрасе, вдыхая сырой войлочный запах лежалой одежды, вонь несвежих тел и хлорки из отхожих мест. У стола человек в очках сложил карту и отдал человеку в берете. Человек в берете спрятал карту в планшет. Женщина у противоположной стены застегнула на груди вытянувшуюся линялую кофту и поудобней переложила ребенка.
Преданность делу может завести очень далеко, подумал он, ерзая и пытаясь продавить в матрасе удобную ямку. Так далеко, что ты в конце концов ухитряешься забыть, какому именно делу ты предан. И тогда то, что казалось лишь внешним, случайным, лишь средством для достижения цели, становится самой целью.
Может быть, Петронию просто нравилось участвовать в оргиях. А все эти рассуждения о благе отечества, о влиянии на тирана в конце концов стали просто самооправданием, ничем иным. Сладостное падение, прикрытое фиговым листиком ханжества. И в этом пижонском его уходе не было ничего, кроме жалкого позерства, желания выжать до капли последнее удовольствие последнего дня уходящей жизни?
Она вернулась, держа перед собой поцарапанный поднос из прессованной пластмассы, на котором дымилась алюминиевая миска. Фишка заведения, да. Но еще и удобно таскать вниз, в подполье. Шапка пены переползала через край кружки, как биомасса в известном фильме, и, чтобы не заляпать все пеной, она шла, плавно покачивая бедрами, той влекущей походкой, которая отличает женщин-водоносок, что бы они ни носили – коромысло или кувшин на голове.
– Спасибо, – сказал он и аккуратно поставил поднос рядом с матрасом. – Вообще-то я терпеть не могу есть в постели. Повсюду крошки и вообще… Очень негигиенично. А если вы будете все время так раздувать ноздри, то однажды ветер переменится, и вы…
– Придурок, – сказала она сдержанно, – шут.
– Вы влюблены в него, правда? В этого вашего команданте.
Она размахнулась и влепила ему пощечину. Он увернулся, но скулу она все равно задела. Рука у нее была тяжелая. Удачно, что он поставил поднос. Иначе был бы весь в пиве.
– Если бы не приказ… я бы…
– Поставили к стенке?
– Вы не заслужили даже пули.
– Серебряной?
– Что?
– Да это я так. Посидите со мной, Лидия. Просто так.
Холодное каменное лицо чуть дрогнуло, но она решительно тряхнула головой, словно знала специальное хитрое движение, которое вновь превращало живую плоть в мрамор.
– Вы – никто, – сказала она с прежним отвращением, – случайный человек. Я не понимаю, почему…
– Обо мне так печется этот ваш команданте? Я тоже не понимаю, – признался он.
Она пожала плечами и отвернулась, но он окликнул:
– Погодите! А еще ниже – что?
Она обернулась. Из-под косынки не выбивалось ни одной пряди.
– В каком смысле?
– Должен быть еще один уровень. Не может не быть. Что там? Храм Баал-Зебуба? Шуб-Ниггурата? Йог-Сотота? Еще одна дверь с табличкой «Вход воспрещен!». Еще одна лестница, ведущая вниз. Вон там, например!
– Туда нельзя!
– Разумеется, – сказал он устало. – Разумеется.
Края пластикового подноса выкрошились, словно бы их кто-то обгрыз. Кто-то маленький и вредный. Кто-то, кто питается прессованной пластмассой.
Он, скорчившись на матрасе, мельком подумал о четвертом уровне, где живут мутанты, люди икс, черепашки-ниндзя, пожиратели пластика, и о пятом уровне, и дальше, дальше, глубже, вплоть до огненного ядра Земли, где странные огненные существа ворочаются в раскаленной лаве, но додумать мысль не успел, потому что уснул.
* * *Ботинок был тяжелый и прочный. Вообще хороший был бы ботинок, если бы не двинул ему тупым носком в ребро. Он охнул и пошевелился.
Два ботинка. Ноги. Числом две. Все как положено.
Утро? Вечер? Электрический свет. Тусклый. Где это он? Ах, да.
Матрасы, люди на матрасах. Мать кормила грудью ребенка, старуха вязала носок. Мужчины в камуфляжке сгрудились у стола с расстеленной картой. Он не мог отсюда разглядеть, та это карта или уже другая. Девушка в фирменном фартуке, дважды обернутом вокруг худеньких бедер, катила сервировочный столик с алюминиевыми мисками и дымящимся чайником. Наверняка у них есть грузовой лифт или подъемник, не бегают же они по лестнице взад-вперед с подносами…
– Вставайте. – Она с отвращением поглядела на него. Очень он ей не нравился. Жаль. Или уже не жаль. – Пора. Я вас выведу.
– На расстрел?
– Опять юродствуете?
– Нет. Честное слово, нет. Скажите, а прежде чем… я могу умыться?
– Умоетесь наверху.
Вот ведь плохая привычка каждое утро чистить зубы – не почистишь и уже чувствуешь себя не так.
– Я бы хотел не только умыться.
– Хорошо, – сказала она сухо.
Она ждала у двери обшарпанной, обложенной потрескавшимся кафелем кабинки. Конвоир. Возможно, прекрасный конвоир.
– Теперь я понимаю, почему в сортире хостела висит объявление «Дорогие пионеры, просьба бумагу и другие предметы в унитаз не бросать», – сказал он, выходя и машинально пробегая пальцами молнию ширинки. – Городские канализационные сети не рассчитаны на такую нагрузку. Сколько вас тут? Сто? Двести? Больше? Кстати, вы платите за коммунальные услуги?
– Прекратите глумиться.
Интересно, почему люди высоких идеалов так любят говорить штампами?
– Передайте своему команданте, он выбрал неправильную стратегию. Эти люди не справятся. Чтобы подняться против тирана и выстоять, надо быть свободным. А они всю жизнь провели в подземелье.
– Война начнется на поверхности, а закончится в бункерах. Они умеют жить под землей. А вы нет. Никто не умеет.
– Знаете, я предпочту погибнуть наверху. У меня клаустрофобия. Спасибо, что приютили. Кровью где расписаться? Что не выдам и все такое…
Она даже не дала себе труда ответить, только подтолкнула в спину, и он покорно пошел к выходу. Снаружи только-только светало.
* * *Хорошо, когда есть место, куда можно вернуться. Сейчас он поздоровается с Вероничкой, зайдет в свою комнату, поменяет рубашку и носки, побреется, почистит зубы, примет душ. Надо же, этой ночью мне ничего не снилось. То есть, совсем ничего.
С каждым очередным лестничным пролетом гарью пахло все сильнее. Он ускорил шаги.
Вероничка сидела на диванчике, скрестив босые ноги, и перекрашивала ногти в интенсивно-красный. Лоб у Веронички был в саже.
– Что стряслось?
Рукой, сжимающей пузырек лака, она показала на наушник. Отставила лак, опустила наушники на шею и вновь взялась за кисточку. Он услышал наконец музыку. Коэн. Она слушает Коэна?
Остро пахло ацетоном. Ко всему прочему.
– Я спрашиваю, что случилось? Пожар?
– Типа того. Задолбало уже. Вам повезло, что здесь не ночевали.
– Да? – Он ощутил неприятный холодок под ложечкой.
– Как раз ваша комната и выгорела. Кровать, и все такое… вещи… ой, вещи!
Кредитная карта, документы, телефон. Нетбук. Все при нем, и то хорошо.
– Мы уж и блюдечко с молоком ей ставили… И водой святой брызгали. А ей хоть бы хны.
– Кому?
– Да саламандре. – Вероничка склонилась над голой ступней с кисточкой и пузырьком наперевес, он видел только ее затылок с тонкими вьющимися волосами и трогательную ямку между атлантом и эпистрофеем. Ему вдруг остро захотелось стукнуть по этой ямке пожарным топориком.
– Кому, простите?
– Саламандра, – повторила Вероничка, подняв к нему лицо. – Мы надеялись, она уйдет. А она не уходит и гадости все время делает. Четвертый раз уже горим. Она раньше в камине жила, а камин пожарка запретила, вот она и пакостит. Не хочешь уходить, так прекрати хулиганить, а не нравится, так вали отсюда, я правильно говорю?
Неисправная проводка, конечно. Все тут у них прогнило. Замазывают каждый раз этим своим косметическим ремонтом. Вот сволочи.
– Я могу в комнату пройти? – спросил он покорно.
Вероничка засуетилась и уронила пузырек с лаком. Пузырек покатился, оставив дорожку из огненно-красных капель.
– А давайте мы вас к байкерам переселим.
– Этого еще не хватало!
– Да они съехали. Вчера съехали.
Вольные райдеры, значит, съехали. Ну-ну.
Пожар был и впрямь чудны́м. На его постели словно разорвалась шаровая молния, и немаленькая, от матраса остались оплавившиеся черные клочья. Апокалипсис на одном отдельно взятом квадратном метре.
Поверх суровых мужчин и женщин, поверх комбайнов и снопов тяжелых колосьев протянулись длинные языки сажи. Ей опять придется все рисовать заново. Ну ничего, дополнительный приработок.
Паркет тоже обуглился, но неровно, прерывистой чернопятнистой дорожкой, словно бы кто-то быстрый и юркий пробежал раскаленными лапками. А вот дорожная сумка погибла окончательно, словно бы и впрямь саламандра, повозившись на матрасе, игриво скакнула прямо в распахнутое нутро.
