Мария Галина - Автохтоны
– Конечно знаю, – сказал он, – кто же этого не знает.
Его собеседник не уловил иронии.
– Ковач полагал, что высшие силы специально оставили для человека эту лазейку, но никто пока что не сумел ею воспользоваться.
– Бессмертие? Сверхмогущество?
Всем им нужно либо бессмертие, либо сверхмогущество. Либо и то и другое сразу.
Меломан обернул к нему бледное лицо со страдальческими глазами.
– Не знаю! – выкрикнул меломан, и два, нет три таких же бледных лица за соседними столиками обернулись к ним. – Я не знаю! Если бы я знал! Что он получил, чем за это заплатил…
Меломан глубоко вздохнул и овладел собой.
– Известно, что при первом исполнении своих опусов на тему «музыки сфер», – меломан говорил, прикрыв бледными веками глаза, словно бы читая по памяти, – Ковач испытал нечто вроде экстаза, с обострением всех чувств, за которым последовал припадок, судя по описанию, эпилептический. Сам он не очень внятно описывает это состояние как «хрустальное». С тех самых пор страдал припадками, которые принимал за откровение.
Меломан открыл глаза.
– И, конечно, – кисло сказал он, – это и было откровение. А во время этой самой «Смерти Петрония» втайне от исполнителей и слушателей был проигран фрагмент музыки сфер.
– Вот именно! – Меломан даже схватил его за руку, в которой он держал вилку с наколотым на нее кусочком бифштекса. – Вот именно! Этот фрагмент был как бы упрятан! Скрыт! Внутри партитуры! И он подсунул его оркестру. И оркестр сыграл!
– И впал в измененное состояние сознания, – сказал он, осторожно высвобождая руку.
– Там все впали в экстаз. Оркестр, исполнители. Публика. Публика тоже. Не было никаких шпанских мушек. Был восторг, единение, чудо общности. Чистая телесная реакция на переплетение гармоний. Память об этом передавалась от отца к сыну. От отца к сыну. Когда все кончилось, мир показался… таким бедным!
– Я понял. Публика не знала, в чем дело, но оркестранты-то поняли. Ну да. Но с чего вы взяли, что партитура вообще сохранилась?
– Была версия, что Ковач положил ее в гроб Валевской. Мы предприняли некоторые усилия, чтобы найти ее, но…
– Мы?
– Не сам я, понятно. Но да, мы. Искатели.
– Ах, ну да. Искатели. Да, я слышал, что Ковач положил в гроб какую-то рукопись, Кстати, вы в курсе? Есть и другая версия. Ковача арестовали до этого выстрела в театре.
– Никто не знает точно, что случилось с Ковачем. Очень противоречивая информация. Одна-единственная биография, и то… Мы пытались связаться с автором. Уточнить некоторые моменты.
– В смысле, вы, Искатели? Вы-то сами еще тогда и не родились.
– Да. Мы, Искатели. Так вот. Автора отыскать не удалось. Не было такого человека.
– В этом, – сказал он, – я и не сомневался.
Он допил пиво и поставил пустую кружку на стол.
– Этот самый Гитрев. О. Гитрев. Вы пробовали прочесть его фамилию наоборот?
* * *– Боже мой! – потрясенно сказал Искатель. – Боже мой!
– Вам не кажется, – спросил он вежливо, – что это открывает перед вами новые перспективы? Знаете, я уже пообедал. Хорошее место, правда. Неплохая кухня, большие порции и недорого. Я могу идти? Вы, конечно, вправе следить за мной и дальше. Более того, я настоятельно рекомендую следить за мной и дальше.
Он встал. Двое, нет, трое за соседними столиками встали тоже. Ага.
– Один только вопрос. Я уже понял, это не вы преследовали меня в музее восковых фигур. А по телефону в «Пионер» звонили вы?
– Я вообще не звонил в «Пионер». Никто из наших не звонил.
– Я так и подумал. Но кто-то тоже весьма увлеченный музыкой, да. Хотел поделиться своими соображениями касательно природы музыки. Довольно банальными, если честно. И тоже не назвался.
Как внезапно наступили сумерки, впрочем, здесь всегда так. Похоже, он опоздал к Вейнбауму. Жаль. Ничего, Вейнбаум наверняка будет у Юзефа.
Он бросил купюру на стол, кивнул напряженно застывшим в разных углах зала меломанам, натянул куртку и вышел. Сейчас они тоже кинутся одеваться, и выбегут за ним следом, и будут его, как это говорится, вести… На здоровье. Безобидные чудаки. Наверняка в музее восковых фигур был кто-то из них, просто постыдился признаться остальным в своем позорном бегстве. Сколько же вчера потребовалось им отваги, чтобы ограбить его!
– Сударь, вы, похоже, скучаете!
Котелок, подвитые усики, клетчатое пальто, тросточка. Экскурсоводы назойливей проституток.
– А ведь всего один визит в катакомбы, и ваш дух воспрянет! У нас просто превосходные катакомбы! Там, кстати, расположена старейшая пивная города. Я просто вижу по вашему лицу…
– Франтик, – сказал он душевно, – отвали.
– Тогда в аптеку, – сказал неунывающий Франтик, – вот она, рядом! Индивидуальный тур, а? Старейшая аптека города, просто, можно сказать, наша гордость. Музей аптекарского дела, а заодно…
– Франтик, – повторил он, – иди в жопу.
– Ну, если вы так ставите вопрос… – обиженно сказал Франтик.
Он повернулся и пошел дальше, поднимая на ходу капюшон, чтобы заслониться от ветра, летевшего ему в спину вместе с прощальным криком Франтика:
– Валеку, значит, можно, а мне нет? Да? А Валек ваш, между прочим…
Дальше он уже не услышал, потому что еще один порыв ветра толкнул его в спину. Ветер же унес слова Франтика… На углу, рядом со старейшей аптекой города, пани Агата едва удерживала свой смешной кружевной зонтик.
Собачка скулила и поочередно поднимала передние лапки.
Он в знак приветствия приложил два пальца к капюшону куртки. Пани Агата величественно кивнула, поджав тонкие губы. Вуалетка у нее была усеяна то ли каплями подтаявшего снега, то ли стеклярусом.
– А правда, вам Юзеф платит за рекомендацию? – спросил он неожиданно для себя.
Она нагнулась, подхватила дрожащую собачку и пошла прочь, аккуратно переступая ботами и придерживая вырывающийся зонтик свободной рукой. Он видел лишь собачкину задницу, выпирающую из-под попонки, и смешные кривые лапки с коготками.
* * *Он остановился у витрины аптеки, где меж фарфоровых ступок и медных гирек вызывающе красовался муляж человека без кожных покровов, и, прикрываясь рукой от ветра, вытащил из кармана мобилу.
Нет, сказала дриада, голос ее был ленив и равнодушен, еще не собрали. Потому что пассифлора, понимаете? Пассифлора вообще-то редкий цветок, ее пришлось заказать в оранжерее. Доставят только завтра. Это ничего? Это ничего, спасибо, сказал он и спрятал мобилу обратно; там, в тепле куртки, она чуть ощутимо благодарно вздрогнула и затихла.
Почему так хочется есть? Он же только что слопал такую здоровенную отбивную? Ах да, это потому что как раз время идти к Юзефу. Рефлекс. Как у собаки Павлова. Он замедлил шаг, раздумывая и даже испытывая некоторую неловкость, вызванную собственной пищевой невоздержанностью, но все-таки решил в пользу Юзефа. Во-первых, там наверняка будет Вейнбаум, во-вторых, чечевичная похлебка. Он никогда не думал, что пристрастится к чечевичной похлебке.
Темную фигуру сумерки как бы вытолкнули ему навстречу, и он вздрогнул, но тут же почуял знакомый запах мокрой псины и дубленой кожи.
– Мардук!
– Я Упырь, – укоризненно сказал Упырь.
– Прости, брат. В темноте не разглядел. А что ж ты один-то? Где Мардук? – спросил он, чтобы не казаться невежливым.
Почему мне не дают спокойно поесть чечевичной похлебки?
– Мардук очень занят, брат.
В рюкзаке у вольного райдера звякало и брякало. Опять пиво? Ох, нет. Только не это.
– Брат, – сказал он душевно, – давай не сегодня. Я устал. И вообще.
Упырь взял его лапой за локоть. Хватка была такой крепкой, что он чувствовал каждый упырский палец сквозь плотную ткань куртки…
– Тебе надо пройти со мной кое-куда, брат.
Глаза Упыря прятались в затененных впадинах глазниц и поблескивали оттуда. Неприятное лицо. Чужое. Упырь или зомби. Тьфу, он и есть Упырь. Сейчас скажет, что хочет съесть мой мозг. Он, собственно, уже ест мой мозг.
– Никуда я не хочу идти!
– Да-да, – миролюбиво сказал Упырь, – я знаю.
Огромной своей лапой в кожаной перчатке с обрезанными пальцами Упырь продолжал удерживать его локоть. Высвободиться не было никакой возможности.
– Куда ты меня тащишь?
Упырь приблизил большое лицо к его лицу. Мокрой псиной запахло еще сильнее.
– В одно место, – сказал вольный райдер раздельно, – где ты переночуешь. Ясно?
– Нет. Я ночую в хостеле. «Пионер» называется.
– Тебе нельзя в хостел.
– А к Юзефу – можно? Я хочу к Юзефу. Я всегда в это время хожу к Юзефу.
– Перетопчешься, – сказал Упырь.
– Ты невежлив, брат, – кротко сказал он. И второй, свободной рукой двинул Упыря под дых. Упырь даже не пошатнулся, только коротко выдохнул, а костяшки пальцев тут же заныли, словно бы он ударил в обшитый кожей железный лист.
– Жить хочешь? – просто сказал Упырь.
– Более или менее.
– Тогда пошли. Что ты, правда, как маленький. Пойдем-пойдем, тут буквально два шага.
