Мариам Петросян - Дом, в котором… Том 2. Шакалиный восьмидневник
В тонких руках Чумных Дохляков покачивались транспаранты. Фокусник стоял, выпучив глаза и стиснув зубы, и держал свой транспарант выше всех. Свекольного цвета Вонючка, увешанный значками, потрясал «посылками – хозяину!». Половинка простыни свисала с ручки так, что разобрать написанное было невозможно, и он просто размахивал ею как флагом. Сиамцы с застывшими лицами яростно барабанили в салатницу и в капкан. Слон с восторгом глядел на происходящее.
Вонючка монотонно завывал:
– Долой произвол! Долой воспитательское самоуправство! Долой!..
– Долой! – хором подхватывали остальные на выдохе.
Слон слабо подвывал. Красавица прятался в рядах колясников, пригибая голову, чтобы не бросаться в глаза. Хламовные стояли тут же полукругом, раскачиваясь в такт жестяной дроби.
Старшие смеялись. Кузнечику показалось, что кричащих намного больше, чем должно было быть. Потом он с удивлением понял, что Хламовные тоже кричат.
– Долой учителей! – визжал Плакса.
– Мир во всем мире! – не к месту заходился Зануда.
Крючок размахивал костылем и требовал:
– Пространство – калекам!
Но Вонючка заглушал всех. С грохотом салатницы и гудением в жестяную трубу его вопли составляли адскую какофонию, вынести которую было невозможно.
Старшие смеялись и затыкали уши.
– Может, директор давно уже выкинулся в окно? – прокричал Волк в ухо Кузнечику.
Директор никуда не выбросился. Целый, хотя и зеленоватый, он появился в дверях учительской и замахал руками, пытаясь перекричать шум.
Директор был маленьким. Седая, воинственно торчащая борода делала его похожим на пирата, но он не курил трубку, не покрывал себя татуировками и, вообще, если не считать головы – моряцкой, пиратской, волосатой, – был ближе к гному, чем к пирату.
– Внимание малявкам! – крикнул старшеклассник Кабан, подняв два пальца. Старшие захохотали. Вонючка, красный и величественный, махнул лапкой, командуя остановиться. Сиамцы перестали стучать.
– Немедленно… Беспорядки… Молокососы… Прекратить! – прорвался сквозь всеобщий гвалт голос директора.
– Тишина! – скомандовал Вонючка.
Директор вытащил платок и вытер лицо.
– Если мне дадут возможность сказать, – он подождал, пока стихнет смех. – Я надеялся уговорить этого молодого человека поделиться с другими тем, что ему прислали. Но боюсь, что до его согласия я не доживу. Мы еще выясним, откуда и как появились эти посылки. А теперь пусть он их забирает, и поскорее!
Сиамцы засвистели. Горбач зааплодировал. За спиной удрученного директора возник воспитатель Щепка с тележкой. Рядом шел Черный Ральф, спрятав руки в карманы, а замыкал шествие Лось с коробкой, набитой письмами. На тележке лежали свертки. Груда коробок в ярких обертках.
– Это что? Это откуда? – заинтересовались старшие.
– Это посылки хозяину, – объяснил Вонючка и кивнул Горбачу с Фокусником. – Принимайте добро.
Тележка перекочевала от Щепки к Горбачу. Фокусник сценичным движением набросил на свертки простыню с надписью «Руки прочь от достояния учащихся!», скрыв их от посторонних глаз. Дохляки двинулись к Чумной, толкая перед собой тележку. Мальчишки Хламовника расступались, провожая их недоумевающими взглядами. Старшие, пропуская шествие, любовались Вонючкой и заглядывали под простыню.
– Крутой малявка, – уважительно заметил Хромой. – Далеко уползет!
Вонючка кивали расточал зубастые улыбки.
– Минутку, – сказал он, останавливая шествие. – Один момент!
Он подъехал к тележке и порылся под простыней. Извлек самый маленький сверток в звездно-пупырчатой упаковке и бросил его Зануде:
– Это вам, ребята. За поддержку.
Старшие зааплодировали. Зануда ошарашен но уставился на сверток.
– Брось сейчас же! – прошипел Спортсмен, проталкиваясь к нему. – Брось подачку колясника! Быстро!
– Не брошу, – Зануда прижал сверток к груди. – С чего это? Сам бросай свои вещи, если не жалко!
Спортсмен влепил Зануде затрещину. Колясники возмущенно загалдели. Догоняя Дохляков с тележкой, Кузнечик обернулся.
Директор все еще стоял в дверях учительской. Воспитатели с двух сторон похлопывали его по плечам. Директор пустым взглядом смотрел перед собой.
«Может, он все таки сошел с ума, – подумал Кузнечик. – Мало ли…»
– Тележку вернете! – прокричал воспитатель Щепка, сверкнув стеклами очков. – Негодяи!Совсем другой коридор
Возвращаясь к себе, она всякий раз удивлялась разнице двух коридоров и не могла понять, в чем секрет. Не в том, конечно, что их коридор был уже и короче, не в окнах (которых не было там), не в ковровой дорожке… И только в тот вечер она поняла. Разница была в том, что их коридор не был коридором.
Старый директор… бывший директор (белая борода, а лица она уже не помнила) благоволил к девушкам, и это отразилось в разнице между двумя коридорами – их и мальчиковым. Белобородого не было уже давно, а привилегии остались. Одна спальня на четверых – пусть маленькие комнатки-кельи, но только четверо, и всегда можно захлопнуть дверь. Это и ковровые дорожки, лысеющие по краям, шторы на шнурах и телевизоры. Когда-то белобородый поставил их в каждой спальне, но его не было уже давно, телевизоры ломались, пока не осталось только два… Сейчас один из этих двух светился у стены, а перед ним лежали и сидели на выуженных из спален матрасах и расстеленных пледах, внимая (чего они, интересно, ждут оттуда?), особи женского пола, собравшиеся из всех спален. Пробираясь в темноте меж их руками и ногами, наступая на подушки и в блюдца с яблочной кожурой, она наконец осознала разницу. Их коридор не был чем-то отдельным от спален, он был одной общей спальней, местом, где с наступлением ночи можно было заснуть.
Голубоватый свет прыгал по лицам. Она выбралась из гущи лежащих тел и, отворив дверь (если бы было светло, можно было бы разглядеть на ней смазанное изображение кошки), вошла в спальню. Горчичный сумрак, четыре матраса на полу и блеск глаз той, кого называли Кошатницей. Она включила свет. Швырнула на пол рюкзак:
– Это я. Почему так тихо?
– Гуляют, – ответил мягкий голос. – Разве ты не видела там?.
«Там» чуть заметно подчеркнуто, чуткое ухо расслышит.
– Все рассосались по спальням, – ответила она нехотя. – Я никого не видела. А почему ты в темноте? У тебя болят глаза?
– У меня нет.
Подчеркнуто. Едва заметно. Имеющий уши сразу спросит: а у кого же они болят? И получит ответ. Кошатница обладала двумя способами воздействия на окружающих: голос и глаза. И оба использовала в полную силу. Не считая конечно, еще котов. В эти глаза – над ворохом одежды и тремя пушистыми шкурками, лучше не смотреть… Она вытряхнула содержимое карманов на матрас. Дары «оттуда», от «там» и от «тех». И каким бы они ни были хламом, храниться им в ящиках, бережно завернутыми в платки и в серебристую бумагу, потому что подарки не выбрасывают и не дарят другим.
Ночь бездонными дырами в окнах. Кошатница встряхнулась, и с пиджаком на матрас упали три одинаковых дымчато-серых кота, обнажая костлявые плечи. Лицо – длинное, как клинок, бесцветные волосы – секущими иглами. Коты полезли обратно, она отогнала их, свистом отослав одного в нужную сторону. Кот просеменил к окну, дернул штору за шнур – и черные дыры окон затянуло белым. Брезгливо потряхивая лапой, кот вернулся на матрас. Ах, если бы они еще умели варить кофе, как неоднократно повторялось жадными до зрелищ!
– Если бы они умели, – прошептала Рыжая. Она не различала котов, их никто не различал, кроме хозяйки. Сев рядом с дарами, Рыжая принялась их рассеянно перебирать. – У кого же болят глаза?
Кошатница обволоклась пиджаком и котами.
– У Крысы, – сказала она. – Которая вернулась.
Рыжая настороженно вытянула шею:
– Откуда на этот раз?
– Разве поймешь? Говорит, со дна реки. Где водоросли и песочные люди. Хватит с нас и одной Русалки, как ты думаешь?
– Да… – Рыжая подобрала с пола волос. Бесконечный Русалочий волос. Выуживая его, она подняла руку, но конец так и остался на паркете, невидимо поблескивая, скручиваясь и убегая под матрас. Коты хищно следили со своих мест. Они и глаза их хозяйки. Рыжая встала.
– Пойду поищу ее. Хочу послушать про реку.
Коридорный выключатель – у каждой двери. Еще одна привилегия. Возмущенные крики встретили свет – и стихли, недовольно пришепетывая. Осмотревшись, она нашла. У стены, за спинами смотревших телевизор, горбилась одинокая фигура в кожаной куртке. Свет погас. Рыжая пробралась сквозь тела и зыбкий дух парфюмерии и, присев, затрясла Крысу за плечо.
– Крыса! Эй, проснись!
– Зачем ее будить? Не стоит, – застонали голоса у экрана. – Пусть себе спит. Пусть видит сны…
Рыжая тряхнула сильнее.
Даже в темноте они обожгли, сумрачно горящие глаза.
– Зачем отпугивать сны? Зачем рвать одежду? Зачем?
Девушка, худая, как скелет (о том, что это девушка, надо было суметь догадаться), черные лужи глаз, черный лак прилипших к голове волос, черная куцая куртка с эполетами, бледные губы. Крыса, та, что Летун – уходящий в Наружность – с полумесяцем бритвы (под каким из ногтей?), – встала с пола, затуманенно глядя на экран.
