Инна Тронина - Операция «Купюра»
Так или иначе, но вошли в дом беспрепятственно, и дворник даже не сделал попытки подойти поближе. Поднявшись на крылечко, Ружецкий позвонил прямо с улицы. Дверь тотчас же открылась, и невысокий сухой дядька с короткой седой бородкой впустил их в прихожую.
Одет он был неброско – как обычно зимой, за городом. Никаких перстней и цепей на нём Михаил с Тенгизом не заметили, да и пресловутая двухэтажная квартира роскошью не блистала. Больше всего Кулаков напоминал учёного, предпочитающего проводить весь год на даче. Свитер, душегрейка, ватные штаны, валенки – как у простого смертного. И ничто не выдавало в этом человеке одного из теневых воротил города.
Хозяин включил в прихожей электрический кованый фонарь, и Ружецкий сразу же обратил внимание на странное подёргивание его лица, будто бы сведённого сильной судорогой. Кроме того, верхняя губа Кулакова была рассечена и совсем недавно защита – судя по всему, в травмпункте.
– Дублёнки сюда вешайте! – отрывисто сказал Кулаков, отодвигая дверь встроенного шкафа. – И поднимемся в комнату – у нас мало времени. Шевелитесь, ребята.
Заинтригованные и притихшие, они поднялись по винтовой лесенке с резными перилами и вошли в комнату, где было очень тепло – по крайней мере, так показалось с мороза. Комната тоже оказалась самая обычная, без единого намёка на богатство хозяина. Обыкновенный кабинет учёного – письменный стол, кожаные кресла и такой же диван, стеллажи с книгами, журнальный столик. Единственное, что отличало жилище Бориса Кулакова от прочих, были клетки с птицами – тут их было штук десять. Михаил отметил, что большинство клеток – с канарейками. Похоже, перед тем, как раздался звонок, Кулаков задавал им корм. И сейчас, махнув пакетиком на кресла, он извинился.
– Одну минуту, я сейчас закончу. Оголодали мои пташки, пока я у врача был. Кушайте, кушайте! – Он любовно наблюдал за тем, как птицы клюют, пьют воду и чистят пёрышки. Потом оглянулся на гостей, скользнул взглядом по их лицам. Подумал немного и обратился к Михаилу. – А вы очень на своего отца похожи! Я знал его лично, несколько раз беседовал. У вас, кажется, ещё брат есть? Наконец, случай представился и с вами познакомиться…
Кулаков хотел ещё что-то добавить, но передумал. Тенгиз удивлённо взглянул на Михаила, и тот решил внести ясность.
– Простите, а чем вы тогда занимались? Ну, когда с отцом имели дело?
– Тогда-то? – Кулаков ответил не сразу – сначала послушал пение птиц. – Ну, водочкой приторговывали после горбачёвского Указа. Дело прошлое.
– Да, нынешний бизнес более выгодный, – понимающе кивнул Михаил.
– Да как вам сказать!.. – Кулаков открыл очередную клетку. – Тоже не ахти какая сладость, но жить можно. Сейчас закончу – чтобы потом не отвлекаться. У нас с вами разговор серьёзный будет…
Наконец хозяин накормил последнюю птичку и присел к столу. Тенгиз безмятежно смотрел на него и жевал резинку, а Михаил прикидывал, сколько же времени они здесь потратят. Батоно уговорил после Кулакова завернуть в солярий, где работал один из его земляков. Холод собачий, кровь заледенела – надо немного позагорать, погреться. Это недалеко, на улице Савушкина; единственная проблема – может не остаться времени.
– Ребята, – без церемоний начал Кулаков, сцепив пальцы в замок и всё так же дёргая щекой. – Вы понимаете, с кем связались? Денежная реформа растревожила столько осиных гнёзд, что премьер-министру Павлову этого никогда не простят. А уж вам-то – и подавно. Вы должны быть очень осмотрительны, – продолжал Кулаков своим профессорским тоном. – Во сто крат больше, чем сейчас… Другому человеку я бы вообще посоветовал отступить, но знаю, что сын Сириуса на это никогда не пойдёт. Я не только знал вашего отца, но следил за вами с братишкой. Не по злому умыслу – просто из интереса. И сейчас вам желаю только добра, как это ни парадоксально. Можете мне доверять, несмотря на мою неоднозначную репутацию.
Михаил, не скрывая этого, оглядел комнату Кулакова и поинтересовался:
– Вы один здесь живёте?
– Жена сейчас в Солнечном, в санатории. У неё легкие плохие – врачи посоветовали в городе бывать поменьше. Ну а мне и здесь хорошо…
– У вас разве дачи нет? – гортанно удивился Тенгиз. – При таких-то возможностях!..
– А куда мне эта дача? – пожал плечами Борис Ананьевич. – Лишние проблемы только. Работа у меня рисковая – сами видите, с кем дело имею. А то и просто хозяевам не угодишь, и – гаси свет. – Кулаков дотронулся мизинцем до шва на губе. – Люди они простые, университетов не кончали – в отличие от меня…
– Какой факультет? – оживился Тенгиз.
После того, как его старший сын Варлаам стал студентом, батоно начал сильно интересоваться проблемами высшего образования.
– Геологический, – с улыбкой ответил Кулаков. – Я ещё успел застать романтику, поработать в своей профессии. Нефть в Сибири нашли тоже при моём скромном участии. Так что не одни грехи на моей совести – есть и заслуги. Ладно, давайте о главном! – Борис Ананьевич провёл ладонью по лицу, словно стирая с него ностальгически-расслабленное выражение. Теперь перед ними сидел жёсткий и цепкий пахан. – Что вы знаете об участниках данной операции? Я имею в виду дело об убийстве Гаврилова и всё, что с этим связано…
– Знаю, что Стеличек имеет свой интерес, – небрежно, будто не придавая этому никакого значения, начал Ружецкий.
– Это верно, – сразу согласился Кулаков. – Он лично привёз из Италии партию оружия, средства от продажи которого отмывали и спасали в ходе обмена. Но вы, похоже, ничего не знаете о главном игроке – Святославе Иващуге. Слышали про такого?
– Нет! – Михаил удивлённо посмотрел на Тенгиза. – А ты, батоно?
– Впервые слышу, Мишико, – сразу же ответил тот.
– Он с Западной Украины, из семьи оуновцев. Но по-русски говорит прекрасно – без малейшего диалекта. Кстати, сын профессора Львовского университета. Долгое время свои политически взгляды семья тщательно скрывала, а теперь всё наружу выплыло. Он любит, когда его называют «проводник» – это на их сленге командир, вождь. Всегда ходит в дымчатых очках, одежда часто бывает в клетку. С виду он похож разве что на книжного спекулянта, и потому в глаза не бросается. Немудрено, что Иващуга не попал в вашу картотеку – умеет маскироваться на местности, как ядовитая змея…
Кулаков замолчал, потёр свитер над сердцем, и несколько мгновений ловил ртом воздух. Потом, немного успокоившись, продолжил.
– Все мы, вместе взятые, ему в подмётки не годимся. Простоватые ребята – замели нас когда-то, дела сшили. Теперь милиция всё про нас знает. И про Дмитрия в том числе, – заметил Кулаков. – Может, сам он и не полез бы на рожон, да Иващуга заставил. С Проводником спорить не решился бы даже его славный дядя, Веталь Холодаев. Есть «отмороженные», которых вся «братва» боится. Вот, Иващуга как раз такой и есть…
Кулаков смотрел в окно, которое выходило в сторону кладбища. По одноколейке простучала колёсами электричка, идущая в сторону Сестрорецка; её окна были белыми, заледеневшими. Со стороны Серафимовского, опираясь на палку, то ли дело останавливаясь, ковыляла старуха в тулупе и валенках с галошами. Она хрипела и кашляла так громко, что слышно было даже здесь, в квартире.
– Хорошо, что мы с вами встретились, – ещё раз отметил Борис Ананьевич. – И я постараюсь облегчить ваш труд. Насчёт Проводника – первое вам предупреждение. Я не стану говорить о возможных покушениях – хотя бы потому, что вы не испугаетесь. Я, в отличие от многих наших пацанов, с уважением отношусь к кадрам из Шестого управления. А также – к гебистам, которые занимаются чёрной работой, а не молотят языками. – Кулаков задумался, постукивая сжатым кулаком по столешнице. Потом поднял глаза – голубые, чистые, прозрачные. – Нет, обычное покушение – ещё не самое плохое…
– Что же тогда? – Ружецкий отпил немного кофе. Хозяин сервировал стол ещё до их прихода, и между делом принёс с кухни горячий кофейник. Орехи и печенье горками лежали в разноцветных вазочках.
– Тогда? – Кулакова, похоже, не интересовало, записывается ли их беседа на диктофон. – Пусть я – аферист, вор и жулик, успел зону потоптать и прочими подвигами себя опозорить. Смолчал бы сейчас – и поимел бы потом не только дачу на Карельском перешейке, а много что ещё. Народ застрёман, кругом – всеобщий психоз, и умные люди быстро делают себе состояния. Даже те, кто в КПСС строил карьеру, сейчас отрекаются, как апостол Пётр. Мне на главного нашего бунтаря, тёзку моего, смотреть очень забавно. И на других помельче, тоже. Сколько же у нас, оказывается, диссидентов было! Только мы про них ничего не знали. Они, родимые, скрывали свои демократические устремления и берегли себя для славных дел! А публика ушами хлопает, верит в это фуфло, на площадях орёт. И даже слушать не хочет, что дело совсем не в свободе, не в демократии. А в том, что пираньи эти голодные до кресел, до корыта дорваться хотят; и многие уже дорвались. Таких вот купюр много было зарыто по тайникам, потому что вложить было некуда. Так и сгинули денежки бесславно. Но те, кто в золото, в камешки, в валюту вложился – сейчас на коне. И, похоже, подгрызут эти крысы корни векового дуба… – Кулаков с хитрецой посмотрел на своих гостей. Те сидели молча и пили кофе, а в кармане у Ружецкого крутил колёсиками диктофон. – Ради того, чтобы своего добиться, эти ребята на всё пойдут. Любое препятствие сметут, не глядя, даже если это руководители страны. Ведь землица наша сказочно богата – я как геолог говорю вам! И, если прибрать к рукам эти несметные кладовые, получить их в частную собственность – даже далёким потомкам нынешних борцов за свободу хватит. Иващуга, коли доживёт, тоже своего не упустит. И мне там кусок полагается, да что-то аппетита нет. Тошнит, и всё тут! Могло ли так случиться, чтобы какой-нибудь рейхсляйтер* вовремя разочаровался в Гитлере, порвал свой партбилет, а потом возглавил новую Германию? Даже подумать невозможно! А у нас, как видите, запросто. Много у нас доверчивых – вот что плохо. Мне бы радоваться – да не выходит. Ворочается что-то в груди, скребёт, не даёт покоя…
