Виктор Дьяков - Золото наших предков
Пашков воспринял дефолт спокойно. Когда Настя вышедшая на работу сообщила о всеобщей панике, он успокоил её:
– У нас почти все деньги в долларах и нам никакая рублёвая инфляция не страшна.
Жена и сама это понимала, а беспокоилась скорее по привычке, ведь один раз, когда обрушился Союз, их по тем временам не маленькие сбережения, всё что они накопили за время своей службы в армии, обесценились, сгорели. Сейчас они на эти же грабли уже не наступили, в то время когда многие вокруг, застыв от оцепенения, вновь получали «по лбу».
Придя в очередной раз к Матвееву, Пашков оторвал профессора от чтения какой-то газеты.
– Объясните Сергей мне, человеку хоть и разбирающемуся в общих принципах экономики, но от всех этих конкретных финансово-валютных хитросплетений далёкому, от всей этой коммерции… Вот в толк не возьму, почему вдруг такой моментальный обвал, что это, чьи-то козни, просчёт правительства?
– Всё вместе Виктор Михайлович. Этот коридор черномырдинский, в котором доллар удерживали, в нём всё дело. Рубль уже давно терял в реальной стоимости, а его искусственно держали, пока валютные резервы у Центробанка не кончились. А как кончились, всё и рухнуло.
– Вы хотите сказать, если бы не держали, а постепенно понижали курс рубля?…
– Конечно, всей этой паники не случилось бы бы. Сейчас же по всей стране всё производство, торговля, банковская деятельность, всё встало. Зарплату никто не платит, всё потому, что не понятно какой истинный курс рубля. Вон у нас в фирме только благодаря начальнику производства, он у нас мужик с головой, сумели деньги на зарплату достать.
– У нас в университете тоже бардадым, боюсь, как бы в трубу не вылетели. Хотя ректор ушлый, надеюсь вывернется, да и армяне московские помочь должны, он то им всегда помогал. Вроде бы и наплевать мне на него, но боюсь без дела остаться, не выдержу, опять запью. Извините, рассиропился, а вы ведь не для того пришли, чтобы мои переживания слушать… Итак, Сергей, что вы уяснили для себя из нашей последней лекции? – перешёл к делу профессор.
– Ну, – Пашков наморщил лоб в приятном раздумье. – Не знаю, понравится вам, или нет мой вывод, но я думаю, что в первой половине 19-го века русская культура впервые вышла на европейский уровень.
– Так, так… вы немного опережаете события. В первой половине 19-го века русская культу-ра могла уже, так сказать, тягаться с европейской, но вровень с ней она ещё не встала, нет. Но кое с какими нашими писателями, художниками, композиторами начинают считаться. В этот период мы тесно входили в фазу культурной интеграции с общеевропейскими течениями в искусстве. Но, при всём к ним уважении композитора Верстовского и даже Глинку нельзя равнять с Моцартом и Бетховеном. Лучше обстояло дело в литературе. Пушкин, Лермонтов и Гоголь соответствовали вершинам европейской культуры, но то были настолько чисто русские явления, что в Европе тогда их имена особенно не прозвучали.
– А художники?
– Увы, здесь отставание было ещё более заметным. Брюллов, Венецианов, Боровиковский, Левицкий… замечательные мастера, но это не уровень Давида, Гойи, Делакруа, Энгра. То о чём вы говорите, случилось в середине и во второй половине 19-го века. Именно тогда русская культура, искусство достигли своего наивысшего расцвета, а в некоторых областях, литературе например, вышла на передовые позиции. То было время торжества метода реализма. Реализм, это отобра-жение в искусстве действительности в форме самой жизни. Как метод искусства реализм сущест-вовал с семнадцатого века, в разных странах в разных формах. Если говорить о живописи, в Гол-ландии это был жанровый реализм, в произведениях испанцев Веласкеса, Гойи, Мурильо – это уже обличительный реализм, у французов Делакруа, Домье, Курбе – демократический. Ну, а у наших, это критический реализм, наиболее яркая фигура здесь, конечно, Федотов…
4
Сентябрь девяносто восьмого ознаменовался крахом многих российских банков, фирм, чаще других разорялись всевозможные мелкие ООО, ТОО… Калина крутился как белка в колесе. Он сумел внушить рабочим мысль, что сейчас от их работы, как никогда раньше, напрямую зависит их заработок. Нового материала не было – все организации приостановили поставки, ожидая прояснения экономической ситуации. Слава Богу, на складе имелся некоторый запас. Его перерабатывали, а в химлаборатории получали серебро и Калина тут же вёз всё это на приёмный пункт. На Рождественке он сумел заинтересовать приёмщиков, и те отбросив все сомнения, брали у него буквально всё, даже то, что принимать нельзя: чистое золото, серебро, платину. Не менее двух раз в неделю Калина наведывался туда и привозил директору доллары, которые не обесценивались. Все понимали, что в пиковой ситуации Калина спасает фирму от неминуемого краха. Шебаршин тоже не мог этого не понимать, но внешне воспринимал как само-собой разумеющееся. Он быстро привык, что в его сейф регулярно поступает валюта, реально, ему в руки, а не, как это было до того, на банковский счёт фирмы, о котором прекрасно было известно влиятельным покровителям из ВПК, под крылом которых он так безбедно существовал. С того счёта, просто так для себя сколько угодно он денег снять не мог, дядям-покровителям это бы не понравилось. Сейчас они не ведали про деньги в его сейфе, он являлся их полным властелином.
Всё это Шебаршин считал вполне обычным делом, как и всё, что происходило в его жизни раньше, как то, что он просто так, после школы которую окончил на 3 и 4, без труда поступил в престижный ВУЗ, после его окончания не поехал отрабатывать диплом в тьму-таракань, а остался в Москве, потом Совмин, где он ни шатко, ни валко двигался по служебной лестнице, опять же без всякого «тумана и запаха тайги». Развалился Союз, но не «утонули» ни отец, ни его друзья, и ему помогли удержаться «на плаву». И сейчас он воспринимал как должное то, что он начальник. Как тысячи людей работали под началом его отца, так и эти должны работать на него. Вот только воровать они не должны, ведь они берут то, что принадлежит ему по праву рождения.
Впрочем, эти мысли не будоражили сознание Шебаршина. Эту картину, своего рода доку-ментальный фильм, как мальчик-мажор с посредственными способностями эксплуатирует «капитал», приобретённый ещё в советское время отцом, и при этом использует деловые и прочие способности других, тех кто таким «капиталом» не обладал… Эту картину как-то в сердцах высказал-нарисовал Пашков Матвееву в преддверии одной из лекций. Ответ профессора его очень удивил:
– Вся история человечества, если упростить её до предела, есть модернизация рабовладельческого строя. При этом рабовладельцы далеко не всегда являются людьми способными и тем более положительными. Латифундист, феодал-помещик, капиталист-бизнесмен, номенклатурный работник советской эпохи, – это не что иное, как модернизированные рабовладельцы. Так же как крепостные крестьяне, наёмные рабочие, колхозники, даже значительная часть так называемой трудовой интеллегенции советского типа – не что иное, как модернизированные, со значительно степенью личной свободы, но рабы. Все они хотя бы на работе вынуждены делать не то что хотят, а то что им прямо или косвенно приказывают неорабовладельцы. И дальше эта модернизация будет продолжаться, одни будут эксплуатировать других, в различной степени, в различных формах, но будут, на этом всегда стоял мир и будет стоять, без этого нельзя. Это не зловещее пророчество, это аксиома. И никакие революции этого положения не изменят. Результатом всех революций становилось лишь то, что отдельные рабы и рабовладельца менялись местами…
Пашков после такого объяснения почувствовал себя неуютно. Он не хотел осознавать, что является и являлся чем-то вроде этого самого модернизированного раба. Позже, осмысливая слова профессора, он подумал о том, что его предки «прохлопали» ряд моментов в 20-м веке, когда можно было «поменяться местами». Не смогли они занять места рабовладельцев, когда таковые сна-чала «освободили» дворяне-помещики и потом, когда шла чехарда аж до середины века, когда новые господа насмерть грызлись, выпихивая друг друга с тёплых мест в преисподнюю ГУЛАГа, ими же сконструированную. Предки Пашкова, предки его жены, предки Калины, миллионы прочих простых смертных, так и остались в этой огромной рабской массе, косвенно обслуживая тех, кто пробивался наверх. Численное соотношение фактически не менялось: тех кого обслуживали (слушались, выполняли приказа, указания) было относительно немного, тех кто так или иначе обслуживал – тьма. Пашков, впрочем, отметил, что возможны и нехарактерные примеры, когда люди менялись местами не в результате социальных потрясений. Тот же Карпов чисто по личной «инициативе» выскочил из класса господ, и наоборот Ножкин попал в него по стечению обстоятельств.
Философское осмысливание обустройства общества сначала удручало Пашкова. Но по мере размышлений он стал жалеть не только себя, но и Калину, который так искренне хотел услужить, понравиться своему бессовестному господину. А тот вёл себя именно как и подобает господину в отношении своего раба. Но говорить Калине о своих умозаключениях Пашков, конечно, не стал.
