Елена Стяжкина - Всё так (сборник)
Инна не любит Люсю. И едва терпит Марину. Для нее они обе – чужие женщины, которые увели наших мужчин. Инна уверена, что с ней бы Игорь не запил, а поднимал бы регионы.
А Люся Инну жалеет. Потому что у Инны – только муж и ни одной своей копейки. И ни одного ребенка – ни в семье, ни на стороне. И вместо того чтобы плюнуть и забеременеть от здорового незнакомца или открыть парикмахерский салон, Инна терпеливо ждет. «А чего ждет? – спрашивает Люся-олигарх и сама себе отвечает: – Была дурой, дура и есть».
Зато Инна нравится Марине. Марина тоже хотела снимать документальное кино. Она была лучшей на нашем курсе. Она умела видеть простые вещи. Это редкий дар, между прочим. И наверное, опасный.
Простые вещи довольно бескомпромиссны: в кувшин не наливают бензин, а яблоками не стреляют из пушек. У них есть предназначение и достоинство. Они не мучаются вопросом «Зачем?».
Марина видела простые вещи в людях, в улицах, в рисунках, в стихах… А теперь она снимает клипы и читает телефон Руслана. Марина считает Инну цельной и настоящей. «Ты – как кусок хлеба», – говорит Инне Марина. После этого Инна год сидит на диете и тоскливо шепчет мне в трубку: «Почему она обозвала меня пампушкой?»
Они очень разные, мои подруги. И очень похожие.
Они все спросили: «А что Савельев?» И ни одна: «А что Слава?»
17 августа, ночь
Когда моя мама вышла замуж за папу, я уже была. Я ходила в детский сад, носила две тонкие косицы, упрямый взгляд и короткое платье в горох. Еще у меня были всегда приспущенные колготки, белые сандалии вместо правильных тапок в клетку, нелюбовь к молоку и иногда – глисты.
Глисты в детском саду хотели иметь все. Это было модно. «Глистовые дети» приносили пять сменных трусов, каждые двадцать минут их водили мыть руки, а раз в неделю в спичечных коробках они приносили кал.
Чтобы глисты поселились в организме, нужно было грызть ногти и «контактировать» с зараженными. Инна уже была среди них. А я нет. И это было очень обидно.
Пока я зарабатывала себе глисты, мама нашла папу. Воспитательницы детского сада называли его «неродным». И очень завидовали.
Когда папа повел маму знакомиться с родителями, я тоже уже была. Очень нарядная, в специальных белых колготках и голубом платье «на выход», с двумя «хвостами» и в новой шубе из меха натурального кролика.
Маме и мне все были рады. Особенно папина мама – бабушка Шура. Она вызвала маму в ванную, обняла и по секрету сказала, что кругом – колдуны. Для убедительности она взяла себя за волосы и сняла их. Так моя мама познакомилась с париками. Голова бабушки Шуры была совершенно лысой. Увидев ее, я подумала, что она – большая счастливица, потому что ей некуда вязать банты.
Бабушка Шура считалась сумасшедшей. Это было такое же постоянное явление, как погода, трехразовое питание, книги и поездка к морю в отпуск.
Иногда Шуру сдавали в дурдом. За побеги из дому, за уничтожение польской мебели, слив супов и бриллиантов в унитаз, за мгновенный обмен квартир с ухудшением жилищных условий всей семьи.
Если разобраться, вроде бы было за что. С другой стороны, лечить ее было уже поздно. И не очень честно.
Сумасшествие – удобный социальный диагноз. Гибкий.
18 августа, раннее утро
Она считалась нормальной, когда «забыла» французский, заменила отца-сахарозаводчика на «беднейшее крестьянство», перестала понимать немецкий и отправила Ге те в нужник…
…когда заговорила «чувырлами» и стала фрикативно выдыхать «хородская булка», когда однажды надела фуфайку, отрезала волосы и поехала на шахты, когда она одна из всей большой семьи «с высшим образованием» знала, что такое митенки и фрикасе, когда она, читая Чехова, не заглядывала в книгу, а, прикрыв глаза, декламировала, почти пела – по памяти…
…когда крестила всех попавшихся под руку еврейских детей и, выкрашивая губы предвоенным бантиком, ходила на «немецкие танцы» в клуб, а возвратившись, спала с мужем, бежавшим из фашистского плена красноармейцем Павлом, под кроватью…
…когда «спекулировала» мукой и сидела в «режимном заведении» в ожидании Павлуши, который поменяет ее – Шуру, а не муку – на союзнические сигареты, когда купила у безногого попрошайки пистолет и держала его под матрасом «на случай», когда играла на гитаре и тонким, но выученным, вышколенным голосом пела блатные песни вперемежку с Вертинским…
Нет, тогда она не считалась сумасшедшей.
Ее сдавали в дурдом только тогда, когда бабушка Шура заявляла, что этот мир – заколдован. И другого объяснения у нее нет, но есть средства, чтобы бороться. Бороться с колдунами, которые время от времени вселяются в детей, в мужа, в унитазы, в компоты и соленые помидоры. Злые колдуны иногда вселяются в каждого.
Мою судьбу после развода решали на семейных советах, потому что она «не лезла ни в какие рамки».
Мама сказала: «Надо отнести и положить ее прямо на порог их квартиры. Позвонить и убежать. Это их! Пусть забирают…»
Папина сестра Танечка сказала: «Это как же так? Это ж взять и просто так поломать жизнь молодой девке! Это ж взять и навесить!»
Папин брат Гриша согласился: «Одно дело – хотя бы наполовину свое, а другое – вообще чужое».
Папа и дед Павел молча вздыхали. А бабушка Шура вызвала меня в коридор, скомандовала: «Бери ребенка, никаких колясок, будем делать ноги! Видишь, как оно? Вот как! А никто не верит! Заколдованные они, точно тебе говорю. Заколдованные…»
И мы убежали. Неделю ночевали у бабы-Шуриных знакомых, людей странных, немытых, но добрых. Катькины штаны стирали у одних, сушили у других. Но гладить не гладили. Бабы-Шурины знакомые были люди без утюга. А в конце недели мы ее окрестили. Катьку, а не бабу Шуру. Катьку и меня, если точно.
Свою дурную комсомольскую совесть я успокоила мыслью о том, что хотя бы раз в неделю младенцев надо купать.
18 августа, день
– Привет. – Сережа звонит с работы. – Как ты?
– Нормально.
– А я – нет.
– Что случилось?
– Ты знаешь, я – толстый. У меня висит живот. Я его втягиваю, а он не втягивается. Что делать, а?
– Давай купим тебе костюм.
– Зачем?! Я ж толстый, а не в гроб!!!
– Не кричи, – говорю я. – В гроб мы купим тебе другой…
– Ты думаешь, что я еще больше поправлюсь?! – перебивает меня Сережа.
– Нет. Просто на свадьбу нужно идти в костюме, а не в джинсах.
– А ты в чем пойдешь, если не в джинсах?
*
Варю мыло для собаки налогового инспектора. Старый каламбур, но люди очень давно любят собак. Даже если они не совсем чтобы люди, а налоговые инспекторы.
Мне было бы намного проще, если бы собаки или маленькие дети были у санитарного контроля, пожарников, коммунальщиков и прочих проверяющих органов. Платить мылом почему-то не так жалко, как деньгами.
И потом – мыло… Оно же должно делать человека чище. Человека или его собаку.
Собаку налогового инспектора зовут Грек. Грек – американский бульдог и жуткий аллергик. Ему все нельзя. От всего он покрывается волдырями и расчесывает их до крови. Греку надо сменить климат. Врач собаки говорит, что лучше всего подойдет Крым или Средиземноморье. Каждый визит к врачу обходится инспектору в сто долларов. Но доктор очень хороший. По воскресеньям он ведет курсы психоанализа для собак. Потому что Эдипов комплекс бывает у всех, у кого есть отец. Особенно если пациент – кобель. Курсы, визиты, прививки, смена климата… В общем, пока налоговый инспектор собирает деньги на переезд, я варю мыло для Грека по специальному рецепту. Мыло для лап на кукурузном масле. Мыло с чабрецом и ромашкой.
Раньше я думала, что налоговый инспектор – вымогатель. Теперь считаю его двигателем прогресса. Без Грека я бы ни за что не додумалась делать мыло для собак.
– Мама! – кричит в трубку Катя. – А нам надо заказывать шишки?
– Драку, в смысле? У нас уже и драку надо заказывать?! Ужас какой…
– Нет! Шишки для гостей. На память! Ну шишки… – ноет Катя. – Они нам подарок, а мы им шишку.
– Это неприлично…
– Это такой обычай. Нам сказали. Будет красиво.
– Позвони папе. Он лучше разбирается.
– А папа сказал, что по шишечкам у нас ты.
– Да как он смеет меня так оскорблять!
– Здравствуйте, Наташа, – берет трубку мой будущий зять. (Обязуюсь любить его нежно. Торжественно даже клянусь. Но зачем-то скрещиваю пальцы… Ай-ай-ай.) – Вы не волнуйтесь, пожалуйста. Если вы так категорически против шишек, мы можем заказать уточек…
– Хорошо, – говорю я. – Уточек – это хорошо. Тем более если обычай.
18 августа, ночь
– Вот эти шишки-уточки… Наш зять – еврей? – спрашивает Сережа.
– При чем тут евреи? Ты не знаешь традиций собственного народа…
– Почему? Я знаю: закрывать грудью вражеский дзот, упасть самолетом на колонну фашистских танков, вынести бабушку из горящего троллейбуса или еще как-нибудь геройски умереть.
18 августа, опять ночь
