Елена Стяжкина - Всё так (сборник)
17 августа, утро
– Посмотри на эти картинки, – говорит детский психолог по имени Татьяна Ивановна.
Она симпатичная, кудрявая, не ленивая: встает рано, моет голову, вертит бигуди, сушит их феном, потом, не расчесывая, укладывает прядки. К вечеру прядки обвиснут, но это – ничего. Вечером мы ее не увидим.
– Посмотри на эти картинки. Они нам расскажут одну историю.
Психологу лет тридцать – сорок. Раньше она была инженером. Хорошо, если бы химиком. Толкового химика сейчас днем с огнем… Была инженером, работать негде, она и переучилась. Тем более что с детства мечтала. Но родители были против. Надо ли слушать родителей до самой собственной пенсии, на которую все равно жить нельзя?
Молодец Татьяна Ивановна! Вырвалась на свободу! Сначала, как водится, курсы. Тренинги. Консалтинг. Потом институт. Летел как ангел, упал как черт. Но без диплома никуда.
– …Маленькая девочка строит башню из кубиков, она рада, что башня получается такая красивая. Это первая картинка. Вдруг пришел один озорной мальчик и нарочно ногой разрушил башню. Это вторая, видишь? Девочка очень расстроилась и заплакала горькими слезами. Это третья…
– А где мальчик? Сквозь землю провалился? – спрашивает Миша. Без заключения психолога нас не возьмут в гимназию. А мы ее уже присмотрели.
– Какой мальчик? – тревожится Татьяна Ивановна. – Девочка плачет, а мальчика и след простыл!
– Все мужики – сволочи? Он ее бросил? – изо всех сил сочувствует Миша. – У моего друга Степана – знаете его, из моей группы? – папа тоже маму бросил… И зачем только она строила башню одна? Что за интерес? Она девочка-аутист?
– Миша, а скажи, пожалуйста, что сейчас надето на твоей маме? – Татьяна Ивановна не сдается. У нее навыки. И может быть, даже талант.
– Я не знаю. – Миша морщит нос: вспоминает меня. Визуализирует. Пытается повернуться и посмотреть.
– Нет-нет, не подглядывай.
– Черные брюки и зеленая рубашка? Синяя юбка и белая кофта? Пальто, плащ, шуба летом висят в шкафу. Я не знаю!
А я и сама не знаю, что на мне надето.
Татьяна Ивановна тяжело вздыхает. Она пишет нам «низкий уровень наблюдательности», «использование простых речевых оборотов» и «высокий уровень в умении находить нестандартные решения».
– Ее, кажется, тоже муж бросил, – говорит мне Миша, когда мы тихонько закрываем за собой дверь кабинета.
*
При разводе со мной родители Валерика Савельева вели себя здраво, спокойно и объективно. Отец (мы называли его «папа Гена») для порядка печалился, но черти сидели в его темных круглых глазах, черти плясали по лысине и катались, как с горки, по темным, но уже крашеным вискам.
Папа Гена неожиданно стал свободным. Вышел из партии, выбросил костюмы, оставил старую любовницу, защитил диссертацию по философии и порезал все галстуки на тряпочки. Он купил себе джинсы. И почти перестал бояться. «Не знаю, как тебе это объяснить, деточка, не знаю. Но ты вырастешь и поймешь, что так – лучше. Ты могла бы всю жизнь прожить в оковах… Один муж, одна жена, одна страна. Ужас».
Валерик рассказывал, что папа Гена и мама Маша были на «Нахимове». Тогда. В последний раз.
Им повезло: они ругались на верхней палубе, когда качнуло в первый раз. Папа Гена, случайно перепутавший прошлой ночью каюты, упал на колени и расстегнул мамы-Машины босоножки. Поцеловал ее щиколотки и с криком «Прости за всё!» прыгнул в воду, крепко прижимая к себе маму Машу и спасательный круг. Валерик говорит, что папа был выпивший, а мама – обалдевшая. Она вообще ничего вокруг не видела минут тридцать. Сначала думала о том, что папа шутит, и о том, что босоножки (чековые, из «Березки») кто-нибудь обязательно сопрет.
А когда пришла в себя, услышала, что папа Гена орет: «Маша! Ко мне! Я здесь! Маша! Ты где?! Я здесь!»
Орал и плыл. Плыл и держал ее крепко, под пояс. Орал и держал. Но не видел. В упор.
Это у них в семье было часто.
Валерик рассказывал, что они сами доплыли до берега, подцепив на круг еще парочку посторонних Маш детородного возраста.
В восемьдесят шестом году им, папе Гене и маме Маше, было лет по сорок…
Хорош врать! (Это я себе.) Я точно знаю, сколько им было лет. Я и теперь помню даты их рождений. Маше было сорок, Гене – сорок пять.
А в сорок восемь папа Гена сказал мне:
– Ужас.
Ужас, какую жизнь ты могла бы прожить.
Ужас, если ты будешь претендовать на нашу площадь.
Ужас, когда каждый день ты знаешь, что будет с тобой завтра.
Ужас, если ты подашь на алименты. Зачем тебе эти копейки?
Ужас, если ты будешь надеяться на то, что он вернется. Или кто-нибудь. Вернуться можешь только ты сама.
«Да, – согласилась с ним Маша. – И кольца, пожалуйста, отдай. Мы не очень тебе доверяем, поэтому не только кольца, но и набор серебряных ложек, часы, две фарфоровые чашки, они, между прочим, антикварные, если ты не знаешь. Цепочку тебе Валерик дарил? Так она – моя. Кулон с рубином – это еще Гениной мамы. Я никогда не вру. Мы тебя не знаем. Мы боимся, что ты все это пропьешь, прогуляешь, а ребенок будет голодать. А у меня как в сейфе. Вот соберется она замуж, ты нам позвони, мы приедем и все нашей девочке привезем».
«По описи?» – пискнула я. Размерчик дерзости у меня был тогда два икса эс.
С тех пор вырос, но не намного.
17 августа, день
Мои подруги не в форме. От Люси-олигарха ушел муж-миллионер. К отцу. Отец разрешает ему пить водку и гонять чертей, а Люся-олигарх – нет.
Не то чтобы Люся-олигарх за чертей, она просто хочет, чтобы до окончательного распада личности ее Игорь успел составить нормальные дарственные и прочие завещания – ей и детям, а не папе и чертям.
Игорь двадцать пять лет подозревает Люсю-олигарха в корысти. Люся привыкла, но устала.
На свадьбу придет, но обещает быть грустной и одинокой. «А что Савельев? Будет?» – спрашивает она.
Инна тоже интересуется. И тоже не в форме. Отечество послало ее мужа модернизировать экономику регионов. Инна говорит, что пока не ясно, каких. Врет. Потому что стесняется. Инна хотела бы модернизировать экономику Парижа. Но у нее никто не спрашивает. У жен в нашей стране вообще не принято спрашивать. Они обычно ездят по путевкам, выписанным мужьям. Началось с декабристок, которых, кстати, никто не уполномочивал создавать такую сомнительную традицию.
– Ты сейчас где? – спрашиваю я.
– Ой, – вздыхает Инна. – Я уже обсмотрела здесь все музеи и театры, ночные клубы и spa-салоны. Я даже на рынке была… Такая серость! А что Савельев?
Что Савельев? Что? Что?
Марина, кстати, тоже не в форме. Который год на ночь она читает телефон Руслана. Мы с девочками пытались этому как-то воспрепятствовать. Инна предлагала заменить телефон на Коэльо и Дарью Донцову, Люся-олигарх – на Баха, «хоть Иоганна – в ухо, хоть Ричарда – в глаз». Но Марина сказала, что слов и музыки в телефоне Руслана достаточно для ее развития и удержания ситуации под контролем. Руслан – перформансист. Он с детства воспитывал мир творчеством: красил кошек хной, переодевался в бабушкину одежду и побирался возле храма Николая Чудотворца, рисовал на стеклах. На стеклах очков, классной комнаты, папиной «Волги». Еще он пел, сочинял короткую прозу, которую можно читать со сцены, показывал фокусы.
В общем, этим он живет и сейчас. Этим, Мариной и любовью публики. Любовь публики аккумулируется в эсэмэсках. Там рождаются дети, венерические заболевания, долги и угрозы «в следующий раз оторвать яйца».
Если разобраться, у Марины в телефоне действительно большое жанровое разнообразие. А у Руслана в день свадьбы будет гастроль. На ней, как говорит Марина, он и заночует.
Хуже всего у Томки… У ее бывшего асцит. Асцит – это жидкость в животе. Интернет дает восемьдесят процентов за то, что это цирроз печени. Врач дает все сто. Томкин бывший умрет, но не верит в это. Томка говорит: «Лишь бы не совпало, да?»
Да. Новая жена Томкиного бывшего не справляется с ситуацией. Томка злится и платит за палату, лекарства и специальную диетическую еду, которую ей готовят в корпоративной столовой. Еда без соли, жира, огня и вкуса. Полезная и печальная.
«Интересно, – спрашивает Томка, – а Савельев вообще живой?»
17 августа, вечер
Мои подруги – очень разные. Марина – брюнетка, Люся-олигарх – блондинка, Томка – принципиально седая, за Инной – не уследишь. Надо звонить и специально спрашивать.
У них разные интересы. Люся-олигарх управляет сетью фитнес-клубов. Ничего себе, всё людям. У Люси двадцать пять лишних килограммов – по одному на каждый год нашей дружбы. С ее мужем-миллионером я училась в одном классе. А ее мы нашли на помойке, возле столовой, в летнем трудовом лагере «Патриот». Люся была из другой, недружественной нам школы. В тот день, когда у них с Игорем случилась любовь, Люся дежурила в столовой, а мы прятались от полевых работ: Игорь, Инна, Руслан, Валерик, Слава и я.
Инна не любит Люсю. И едва терпит Марину. Для нее они обе – чужие женщины, которые увели наших мужчин. Инна уверена, что с ней бы Игорь не запил, а поднимал бы регионы.
