Александр Товбин - Приключения сомнамбулы. Том 2
Четверо неподвижно сидели за длинным столом, накрытым льняной белой скатертью, смотрели, не мигая, прямо в какую-то одну, видимую только им точку; свиные бесцветные глазки, скрюченные пальцы вцепились в зеркальца с отражениями подстаканников; центральное, взятое в латунную рамку зеркало оставалось пустым.
стилистика против стиля– Естественно, выплески глобального насилия уценили надежды – светлые горизонты заволоклись багровым туманом. И поменялись законы художественной вселенной, обрушился стиль как концентрированная вкусовая деспотия коллективного идеала. Стиль ориентировал духовные поиски, признаки стиля служили катехизисом, объединяли, и вот… в судорожном вытеснении изма измом, в сужавшихся промежутках между новациями зарождалось принципиально иное состояние культуры. Итак, картина мира, изменчивая в веках, но для всякого поколения художников вполне прочная и цельная, раздробилась.
– Кокнулось зеркало, – злорадствовал Бызов.
– Вот-вот, – ускорял колебания языка Шанский, – лови теперь своим осколочком необозримый мир, благо в цене растёт непредвзятый оригинальный взгляд… ещё бы, стиль по природе своей авторитарен, стилистика – демократична, ибо личностна, субъективна. И, – вопрошал Шанский, – что отличает развернувшуюся гонку идей-форм, в которой книги по непродолжительности жизни скоро начнут обгонять газеты? Ясно, – торопился, – терпимость, вполне мирное сосуществование индивидуальных стилистик, исподволь складывающихся в многомерную и объективную, благодаря интеграции множества субъективных взглядов, картину мира… а зов полноты вменяет вчитывание, всматривание в любую мелочь.
– Кто-кто вменяет?
– Всесильный бог деталей, – нашёлся Даниил Бенедиктович.
– И, – продолжил Шанский, – стилистика парадоксально рвётся к полистилистике, жадно втискивая в свой осколочек зеркала не только весь мир, но и отражения его, пойманные другими художниками, – странно укрупняясь, индивидуальный взгляд поглощает разные взгляды, одинокий голос – многоголосие.
фон– Мурыжат в «Неве» последнюю поэму Лейна?
– Поэма никогда не стоит улыбки сладострастных уст, – автоматически забормотал Головчинер.
– Одическая басовитость Лейна давно наскучила!
– И чему мог научить Бродского?
– Разве что красавицам в тёмных дворах наступать на пятки.
– Как там теперь Иосиф?
– На Манхеттене есть тёмные дворы? То-то! И американок не купить живыми глазами, не позволят себе наступать на пятки.
– Вот и приходится меняться… стихи-то недаром стали совсем другими.
– Кузьминский с оказией «Биробиджан» прислал из Техаса, перед отъездом сочинил, а только сейчас прочтём.
– Уже прочли! – улыбнулся Головчинер.
– Лучше перечитывайте Кривулина, «Натюрморт с головками чеснока» великолепен.
Геннадий Иванович презрительно пил лимонад.
шум времени, разложенный на голоса– Вконец заврался искусство-ед! – опять разорался Бызов, – всё смешал, свалил, будто мусор, в кучу.
– Авось стихи вырастут, – дурачился Шанский.
– Хаос – партнёр порядка, генератор непредсказуемости, порождающий то, чего не было, – втолковывал Головчинер Милке.
– При чём же безударные гласные, как они…
– Как?! С их помощью усложняют ритм, каждый гений усложняет по-своему, а статистическую мозаику ударных и безударных гласных анализируют универсальным методом бинарных оппозиций и…
– А главное что, когда столько небывалого наворочено?
– Пожалуй, отбор, критерии отбора.
– Что-о? При нынешних-то умственных хворях? Доверить отбор случайным импульсам подсознания?
– В подсознании нет случайностей!
Бызов в пылу беспредметного спора успел сделать несколько коротких жадных затяжек, цедил сквозь зубы тугую тонкую струйку дыма.
– Какие критерии? Забыт кантовский императив… Не удивительно, хвалёный поток сознания обмелел, яркие герои умерщвлены вместе с сюжетосложением; прямую речь вытесняет косвенная, действие – описания. Настричь цитат, сблокировать мнения и дегероизированное чтиво готово, – у Гоши дрожали губы, пальцы, крошившие сигарету.
– О, брат Гоша, писать всё труднее.
– И где, где изящество, лёгкость стиля? В тяжеловесных описаниях-рассуждениях волшебное единство жизни подменяется бесплотной дробностью чувств, черт, стриптизными излияниями авторского начала – псевдонимы прозрачны до неприличия.
– О-о-о, нас давно испытывает не экстремальная ситуация выбора, но туповатая повседневность, замаялись. Уценив гармоническую героику, время отринуло и божественную моцартовскую лёгкость, что же до автора, натужно одолевающего банальности, то ему не хочется умирать в вымышленных героях, он уже не лепщик образов, он лишь озвучивает условные голоса, в которые всё явственней вплетается его голос.
роман без концаЛавины слов! Что ещё за завтраком плёл Бухтин?
Лейн, Айман, Битов, стыдливо оправдываясь матримониальными обстоятельствами, выменяли промозглые петербургские сумасшествия на близость к стольным толстым журналам, на престижные переделкинские прогулки с сильными ли, бессильными сего литературного мира, на что ещё? Неужто за сюжетцами потянулись в жадную бучу? Ох, в их ли духе такое: жара, пролитое масло, голова, отрезанная трамваем? Раздули бог весть что из залежалого советского бурлеска, сдобренного тёпленьким малороссийским юмором да хохмочками «Гудка»; и библейский контрапункт притянут за уши… С ужасом и восхищением внимал Лев Яковлевич филологическим эскападам зарвавшегося любимчика! А если бы такое услышал? – Зато в нашенском болоте не одолевают соблазны славы, куда там, – подливал коньячок Бухтин, – питерская меланхолия мирит с безвестной смертью, в том числе – это-то как раз вдохновляет – смертью привычно-удобной прозы. Где ещё, как не в некрополе, присматриваться к неотвратимому? Глаз, к которому приравнялось перо, удивлённо и пытливо скользит, будто бы по незнакомой бескрайней поверхности, ощупывает холодный, аморфный из-за неохватности предмет – отчуждаемый мир.
Московского теоретика окутало голубое облако.
Шанский резко вскинул руки, стащил через голову свитер. – Да, с единобожием подкузьмили всех иудеи, мы беспомощны перед лицом единого бога – завхоз мироздания не справляется! Славненько жилось язычникам, к любому отраслевому богу можно было обратиться с конкретной просьбой, ну, к примеру, я бы сейчас взмолился. – Эол, будь милостив, мне душно, нещадно дымят курильщики.
Жена Художника разливала чай, приоткрыла форточку.
И ещё Валерка вещал в «Европейской» о дематериализации прозы стилем, об отстраняющей власти стиля… и о вечном споре формы с бесформенностью, ибо всякая художественная форма – о чём тут спорить? – является как бесформенность, новая гармония не улавливается, хотя она жива и пульсирует, её опознают позже.
Затем безо всякой связи с диалектикой формы о Свидерском со злостью вспомнил; годы щадили гада, скрюченный, еле из паралича вылез, а не угомонился, до сих пор командовал дружинниками – выпалывал сорняки.
На столе – вазочка с пилёным сахаром; ровные грани, строгая геометрия… такой же пилёный сахар, только на блюдечках, подавали днём, пока не сломалась машина, к кофе.
– У романа отнят конец, нет и не будет уже развязки – только начало. Это не похоже на недописанное письмо, оборванное на полуслове, нет, это, – посмеивался Валерка, – как жевание языка Шанским; жуёт, жуёт, но не прикусывает, слов всё больше, текст непрестанно преображается, по-иному развёртываясь от неожиданных добавлений, роман без конца вбирает и все остальные романы, давно написанные-дописанные, читанные и даже нечитанные автором.
– Бывает счастливое совпадение мышления с творчеством? – спросил Соснин.
– Бывает, у Набокова, – тотчас отозвался Шанский.
Гоша брезгливо передёрнулся от холодности языковых красот, постыдного, извращённого любопытства к человеку, как к насекомому.
– Не набиваюсь в арбитры вкуса, но…
– Валерка, конечно, приплетал Манна, хотя тот…
– Нет, Манн не компилятор, он лишь донёс до нас, помимо собственных, чужие идеи, сплавил всеобщие идейные искания с индивидуальным творчеством, – возражал словами Бухтина Шанский.
Бызова распирало негодование. – Поймите, самонадеянные слепцы, поймите! Генетически запрограммированы и цель жизни, и средства её, а сознание, психика, букеты идей и ощущений, которые порождают философию, науку, искусства, – суть побочные продукты не жизни, но жизнедеятельности, искать в них божественное назначение человека всё равно, что искать пропажу под фонарём.
будущее как прошлое…толпы первопроходцев век за веком топчут исторический круг – всё было; в египетской пирамиде отыскалась недавно модель двухмоторного самолёта, будто пионеры в авиакружке смастерили.
