Маргарита Хемлин - Крайний
– Что из людей делали?
– Нет, что в магазинах не продавали, а штучный товар.
– Ага. Им же гидко было б евреями мыться взаправду. А для выставки сошло б. Я так думаю. А в музее всякое есть. Товарищу Сталину тоже всякие выставки дарили. И папаху громадную великанскую, и сапоги пятидесятого размера. Он же ж их носить не мог. Ни к чему вроде. А дарили ж. Вот теперь музей открыли. Подарочный. В самой Москве, в сердце нашей Родины. Я еще когда не бегал – в газетах читал. И на политинформации. Так и тут. Но ты, Гришка, мне зубы не заговаривай! Кидай торбу сюда!
Я для убедительности похлопал по земле рядышком с собой.
Гриша кинул.
Торба легкая, светится насквозь, как занавеска. Видно, таскал ее отец перетаскал с одного края света на второй. Я прощупал швы, каждую ниточку пальцем обвел. Ничего!
Гриша улыбнулся:
– Ты что, Нишка, думаешь, я ее со всех концов не щупал? Щупал! Ничего там нету! Сейчас прахом пойдет на воздухе. Пылюка одна. На тряпки даже не годится. А ты ее руками тягаешь во все стороны… Что, Нишка, обделался? Забирай свое мыло – и на суд иди. Как тебе Моисей завещал. Или ты не на суд? Или ты на базар пойдешь, а, Нишка?
И засмеялся. И я засмеялся. Так как не хотелось дальше затевать неприятности, и надо было отвести подозрение насчет ценностей, на которые я рассчитывал.
– Вставай, поснидаем, с жинкой познакомлю наново. Ты ее забыл, Шурку…
– Шурку помню. А ты запомни, что я при исполнении задания. И мыло тоже в задание входит. Я про ценности наплел, чтоб тебе глаза отвести. Ты ж про ценности понимаешь, а про голое задание тебе трын-трава.
Гриша обиделся:
– Нишка, если б я хотел за счет этого мыла несчастного забогатеть, я б его продал, и ты б его только и видел. Людям же ж все равно – что еврейское, что собачиное. Особенно если не знать.
Я согласился.
Гриша продолжил свои доводы:
– Мне в пайке мыло дают. У меня мыла хватает. Захочется веревку намылить – к тебе не побегу. Не беспокойся!
И язык прикусил.
Мне не терпелось уйти. Но я спросил Гришу, что, может, появлялся на его горизонте Субботин? Вроде я и сам знаю, но проверяю Гришину честность.
Гриша ответил, что не появлялся. И всем своим видом показал, что понимает, что я его проверяю. Дело такое.
Тогда я спросил, что, может, ищут меня, особенно через милицию? Гриша ответил отрицательно.
Тогда я спросил, что, может, в Остре появлялся Янкель?
Гриша ответил, что появлялся. С неделю тому назад. И очень даже появлялся. И рассказал мне в лицах, как кино. Что сам видел лично, и что ему бабы доложили.
Нога у Янкеля то заживала, то отживала. Он мучился. Вот и пришел в родные стенки успокоиться. Но успокоиться у него не получилось, так как он сильно выпил лишнего и пошел по Остру давать концерт. До войны, когда Янкель был молодым, с ним один раз подобное случилось. Мощность перла из него наружу, и он ее водкой пытался засунуть куда надо. А она не засовывалась. Его жена Идка с детьми с улицы забирала. От стыда не знала, куда глаза запрятать. Янкель тогда орал, чтоб люди добрые его не судили, что он от радости выпил. Был еврейский праздник Пурим, так что полагалось. Но подобные праздники не приветствовались властью. А Янкель всем встречным и поперечным раздавал печенье в виде ушек с маком, которые испекла его жена, и тем самым подставлял под удар и жену как отмечающую предрассудки.
Тогда Остёр смеялся и Янкель смеялся. И остался в памяти народа как Янкель с ушками. А теперь он с горя напился и стучал во все двери с предложением всеобщего собрания в театре – бывшей синагоге. Никто не шел. Так он за рукава тянул. Люди вышли на улицу.
Янкель взял речь:
– Дорогие сограждане. Сейчас я вам скажу. Я есть Янкель Цегельник. Вы меня знаете, кто с рождения, кто впоследствии, по мере жизни… – Сам еле на ногах своих хромых стоит. Но, правда, крепко стоит, потому что все-таки не падает. Только шатается. Примерно как молится по-еврейски. – Прошу каждого из вас высказать ко мне недоумения. Я на них отвечу со всей строгостью военного времени. – Обсмотрел толпу, выбрал глазами Гилю Мельника. Говорит: – Ну, Гиля, друг ты мой партизанский, кровью скрепленный. С тебя начнем. Есть ко мне у тебя обида?
Гиля говорит:
– Какая на тебя обида, Янкель… Нету у меня ничего. Не позорься, иди в хату!
Янкель сам по кругу пошел, в людей пальцем тыкает и каждого спрашивает, какие к нему вопросы.
Дети смеются, бабы прыскают.
Вера Кузьмовна на правах бедовой говорит:
– Янкель, у меня к тебе претензия. Ты неженатый. Почему не женишься?
Хотела свести на хорошее.
А Янкель отвечает:
– Не женюсь. Правильно. Хоть могу по всем статьям. Если смотреть с одной видной стороны. Но я наказанный и заклятый, чтоб вы все знали. Моя Ида убитая лежит и меня ждет не дождется, чтоб я рядом с ней лег. И детки мои ждут, чтоб я их по головкам погладил. А они ж в земле. А земля мешает по головкам гладить. А вы мне скажите лучше, кто пробовал в земле лежать? Ну, кто?
Люди молчали. Некоторые начали расходиться задом, вроде чтоб незаметно. Осталось несколько человек. Женщины в основном.
Янкель не отступает:
– Что вы уходите? В землю пошли? А я в земле был. И лежал, и руками водил. Ничего у меня не получилось. Вышел я с земли. А мои там остались. Гилька, и твои остались. И твои, Зямка. И твои, Лейка. Евреи вы после этого и больше никто! Сидите по углам, жметесь! В земле лежать привольно мечтаете… Ждите! Скоро уже! Окончательно ляжете! С имуществом своим сраным. И после этого я вас спрашиваю: «Какие ко мне вопросы?» Что вы молчите?
Бабы Янкеля лаской скрутили и отвели домой. Там ему еще налили.
Он, перед тем как окончательно заснуть, сказал:
– Сегодня я последний день гуляю. Это мое вам веселье для памяти. Позовите Гришку Винниченку! Я видел, он с пистолетом своим стоял сбоку. Приведите его сюда.
Бабы не обратили внимания на просьбу, а Янкель требовал и требовал.
– Ведите! – говорит. – А то хуже будет!
И встал. И начал в хате крушение делать. Табуреткой в окно запустил.
Кто-то побежал за Гришей. Больше не для исполнения просьбы Янкеля, а как за представителем власти. Чтоб утихомирил.
Пришел Гришка.
Янкель баб отослал невежливо, выпхал за порог, и Грише говорит:
– Чтоб ты знал! Я сейчас засну. А утром пойду к Субботину. Хочешь, передай ему. Беги, чтоб успеть. Он же тебя шпионом оставил. Вот и шпионствуй.
И засмеялся, как черт.
Гриша отнесся с пониманием, подождал, пока Янкель затих, вернулся домой. Собрался срочно ехать к Субботину, чтоб предупредить. Но рассудил и решил не ехать. Если по зову каждого пьяного ехать, далеко можно заехать.
Наутро зашел проведать Янкеля. Хата закрытая. Пустота. Только сивушный дух летает.
А у Гриши любовь. Жена и прочее. Он вернулся к себе и, хоть тревожно оставалось на душе, никуда не двинулся. Он же ж от Субботина должен получить особое распоряжение, а не от Янкеля. А Субботин же ж особо не распорядился? Не распорядился. Ну и все.
Гриша добавил, что по стечению обстоятельств Дмитро Иванович умер через день. Похороны, поминки. Не до Янкелевых выбриков.
Я сразу подумал, что дело нечистое. Если Янкель спьяну болтанул про поход к Субботину – одно. А если и правда он к нему пошел? И куда пошел – прямо на работу? Другого адреса он не знал. Адрес я давал только Наталке. Может, Янкелю Наталка призналась, что была у Субботина с последствиями, что я ее туда направил, вот Янкель и взбесился? Начнет с Субботина, а потом за мной.
Я не боялся. Просто неприятно, что недоразумения меня окружили со всех сторон.
Жизнь отучила меня пороть горячку.
Я отказался от приглашения Гриши и направился к Гореликам. Поговорить начистоту с Наталкой.
Но торба с мылом лежала тяжким грузом у меня на плечах. Ни одно из подробных описаний разговора моего отца со старым Винниченкой не шло у меня из головы. Я и сам подозревал, что у моего отца остались не все дома. Больному простительно трепать языком что попало. Без ума человек остается благодаря полному отрыву от жизни. Мой отец оказался оторванным злой волей. Не его вина. Он говорил про суд. А ведь все газеты по всему миру писали про суд народов в немецком логове Нюрнберге. Суд сделал свой окончательный приговор. Отцу, получается, было мало. Он вынес в своих оставшихся мозгах особое мнение. Он, может, мечтал этим еврейским мылом веревки мылить виноватым. А его в Нюрнберг не позвали. Вот он и обиделся.
А может, он для отвода глаз наговорил полицаю Винниченке про суд, чтоб поддержать испуг. Чтоб полицай Винниченко до мыла не прикасался. И что?
И так у меня руки затрусились, что я и в лесок не зашел. Вывалил пять кусков на зеленую траву на краю шляха. Достал острую бритву и стал это мыло резать вдоль и поперек. Оно не поддается. Высохло. А я режу. Я, можно сказать, строгаю пластинками тонюсенько, строгаю, как мороженое сало. Строгаю и на свет просматриваю. Или нет там чего. Вдруг спрятал мой отец там мне что-то ценное, мои подъемные на случай жизни. Нет, ничего там не было. На случай смерти – было. А на случай жизни – ничего.
