Эдуард Тополь - Московский полет
– У меня было три, но гэбисты нашли только один, – улыбнулась Мария.
– А где были остальные?
– В пеленках моего сына. Ему тогда было три месяца, и у него был поносик. И весь самиздат мы держали в баке, под его грязными пеленками, в полиэтилене. Гэбисты, конечно, и туда полезли, но уж очень там пахло, они не стали рыться до дна. Но один экземпляр оказался на виду, на тахте – мой муж читал.
– Н-да… – сказал я. – Хотел бы я иметь хоть один экземпляр! У вас, случайно, не завалялось?
Она посмотрела на меня искоса, потом сказала:
– Собственно, именно этот подарок я и хотела вам сделать. Но вы все опошлили…
– Мария! – Я взял ее под руку. – Клянусь, я даже не зайду к вам в дом! Вы мне просто вынесете книжку! И с меня – любой презент! Пожалуйста, вот такси, поехали!
– Ну зачем на такси? – усмехнулась она. – Я возле Рижского вокзала живу. Это, если вы помните, тут рядом.
Действительно, минут через пять мы, не дойдя до Рижского вокзала, свернули налево, в Крестовский переулок. Обогнув рынок-барахолку, замусоренную и пустынную в это ночное время, мы прошли через какой-то двор и остановились перед старым кирпичным домом с начерно-темными окнами во всех четырех этажах.
– Вот, здесь я живу, – сказала Мария.
– Я подожду вас…
– Да уж ладно! – усмехнулась она в темноте. – Не могу же я американского писателя оставить на улице! Тем более автора «Гэбэшных псов». И вообще, у нас тут неспокойное место. Рынок же рядом – мафия, рэкетиры. Пойдемте! – И, взяв меня за руку, повела в подъезд. Ладонь у нее была узкая и прохладная, а на шее, возле ключицы, лежал пушистый локон, выбившийся из косы, – локон, который волновал меня весь вечер.
Я, конечно, сдержал себя. В полном мраке – света в подъезде не было и пахло – о, Господи! – Мария за руку повела меня вверх по ступенькам, и я шагал, как слепец, а она говорила громко:
– Ничего! Тут всего восемь ступенек, а потом площадка. И еще десять ступенек… У вас есть спички?
– Нет…
Под ногами что-то захрустело – стеклянное, мелкое.
– Сволочи! Опять тут наркоманы кололись! – сказала Мария.
На третьем этаже она остановилась перед какой-то дверью, достала из кармана юбки ключ и на ощупь вставила его в замочную скважину. Потом толкнула дверь и тут же справа, за дверью, щелкнула выключателем. Электрическая лампочка осветила длинный коридор коммунальной квартиры, заставленный какими-то комодами, с висящими на стене велосипедом и тазами… Но все это я рассмотрел позже, а в первую секунду, едва вспыхнул свет, Мария рывком втащила меня в прихожую, стремительно захлопнула дверь и тут же прижалась к ней спиной, откинув голову и закрыв глаза.
– Уф-ф! – выдохнула она с облегчением.
– Что такое?
– Да ничего… – Она усмехнулась и открыла глаза. – Так мы живем! Страшно в собственный подъезд войти. Из-за этого треклятого рынка у нас во всех подъездах шпана по ночам ошивается. Никаких лампочек не хватает – тут же выкручивают или разбивают…
Только теперь я понял, что она просто трусила одна зайти в свой подъезд, и потому говорила со мной на лестнице так громко, чтобы я подал свой мужской голос.
– Пошли, – сказала она и, опять взяв меня за руку, повела в глубину коридора, стуча каблуками своих туфель. По дороге задвинула ногой ящик, торчащий из облезлого комода, и спросила через плечо: – Вы давно не были в коммуналке?
– Да уж лет двадцать.
– Неужели в Штатах совсем нет коммунальных квартир?
– Думаю, что нет. Мне не попадались.
Я удивился, что она так громко разговаривает и так беспардонно стучит, ведь в коридор выходят несколько дверей, и, наверное, за каждой из них кто-то живет, спит. Но я промолчал. Еще одним ключом Мария открыла предпоследнюю в коридоре дверь. И в этот момент весь коридор наполнился нарастающим гулом, – это где-то совсем рядом грохотал на рельсах тяжелый и, кажется, бесконечный железнодорожный состав. Я вспомнил, что сразу за Крестовским проездом проходит железная дорога, а ближе к центру города находится Москва-Товарная.
Состав гремел так, что стены дрожали, и я подумал: «Господи, как же тут можно жить?»
– Прошу вас, – сказала Мария, включая свет и приглашая меня через порог. За грохотом поезда я, конечно, не расслышал ее слов, но угадал их по артикуляции и по жесту.
Длинная, как пенал, душная комната с одним закрытым окном была когда-то частью большой гостиной – под потолком сохранилась лепка, которая резко обрывалась у левой боковой стены, завешанной ковром. А в самой комнате густо, почти впритык, стояла мебель: придвинутый к дивану обеденный стол, стулья, две этажерки с книгами, мощный высокий буфет с посудой, кресло-качалка, одежный шкаф, узкая детская кровать, а рядом – школьная парта, над ней, на стене, – карта мира, фотографии космонавтов и боксеров. А возле двери в углу – холодильник «Саратов», в другом углу – тумбочка с телевизором и семейными фотографиями, а в третьем – кадка с мандариновым деревом.
– Боже, вы тут еще и мандарины выращиваете! – сказал я, но Мария меня не расслышала: поезд продолжал грохотать за окном.
Я показал на кадку с деревом, Мария бессильно развела руками, и я прочел по ее губам:
– Мама…
– А где она? Где мама? Сын?
Конечно, я еще хотел спросить и про мужа, поскольку в комнате никого не было, но все равно Мария меня не слышала. И я смолчал.
А она подошла к окну, прислонилась лицом к темному стеклу и, как мне показалось, стала ждать, когда пройдет поезд. Мне ничего не оставалось, как присоединиться к этому занятию. И что-то было в стуке этих колес, в быстро проплывающих и неясных во тьме силуэтах вагонов и платформ, в их ритмичном бесконечном клацанье, в слабых, как вспышки сигарет, бликах света, мелькавших тут и там вдоль всего этого темного и плывущего состава, – что-то было во всем этом томящее и тревожное до озноба.
И так мы стояли, может быть, три или даже пять минут, думая каждый о своем, слушая стук вагонов и глядя на этот близкий, буквально в тридцати метрах от нас, состав. А когда последняя, с красным фонарем, платформа проклацала к Москве-Товарной, Мария повернула ко мне лицо и опять сказала:
– Вот. Так мы живем… Россия…
И в ее серых глазах уже не было радужных протуберанцев, а была только темная и тревожная ночная горечь.
Я поднял руку и осторожно погладил ее по волосам. А потом, взяв за плечи, привлек к себе и поцеловал в губы.
Она не отстранилась, только закрыла глаза. Но губы ее – мягкие, сухие, теплые губы – ответили на мой поцелуй каким-то быстрым, почти мимолетным ответом, а затем она резким нырком выскользнула из-под моей руки, шагнула к этажерке и вытащила из глубины увесистый томик в самодельном тряпичном переплете.
– Прошу вас! – сказала она с преувеличенной церемонностью. – Я это имела в виду…
Я взял в руки книгу, открыл.
ВАДИМ ПЛОТКИН
КРЕМЛЕВСКИЕ ЛИСЫ
Перевод с английского
1983
Эти слова были напечатаны на папиросной бумаге титульного листа плохим и нечетким от копирки машинописным шрифтом. И таким же шрифтом, на такой же бумаге была напечатана вся книга – убористо, без полей и без просвета меж строчек. Скорее всего это была седьмая или даже восьмая копия. Но, конечно, из всех изданий и переизданий этой книги – от Book of the Month Club [Клуб книги месяца] в США до издательств Ulstein в Германии и Chin-Cho-Sha в Японии – это самодельное и подпольное русское издание тут же стало для меня самым престижным.
– Потрясающе! – сказал я, листая книгу и гладя ее страницы. – Я даже не знаю, что сказать… Я сейчас лопну от гордости! Может быть, вы мне ее подпишете?
– Я – вам?! – изумилась Мария.
– Конечно… Пожалуйста!
Я протянул ей авторучку.
Она усмехнулась, и в ее глазах опять сверкнули радужные протуберанцы.
– Ну… Если вы так хотите… – И, облокотившись голым локтем о стол, Мария быстро написала на первой странице:
«Вадиму Плоткину, американскому писателю, от русской читательницы с Крестовского проезда».
Подумала, вызывающе тряхнула косой и, словно с отчаянной смелостью, добавила:
«Вы хороший писатель, только, пожалуйста, не будьте пошляком!
Мария».
В эту минуту новый грохот накатил на нас с севера, он был еще сильнее прежнего, даже парта поползла по полу и посуда загремела в буфете. Мария испуганно метнулась к окну. Но, поскольку в комнате горел свет, внизу были видны только неясные силуэты проплывающих вагонов.
– Извините, я выключу на минуту! – крикнула мне на ухо Мария, отбежала к выключателю и погасила свет. И теперь я сразу увидел, что на темных платформах проходившего в Москву состава плыли зачехленные брезентом танки. И – бронетранспортеры… И – снова танки… И – армейские грузовики… И – опять бронетранспортеры… И – пушки…
Мария нервно дернула шпингалеты и распахнула оконные створки. Ночная прохлада и упругие волны воздуха от проходящих рядом вагонов тронули наши лица. Казалось, эта вереница военной техники будет бесконечна, а тяжелое клацанье вагонных колес только обостряло ощущение тревоги. Так в кино убирают все посторонние звуки, кроме шагов злодея, чтобы подчеркнуть приближение опасности. И действительно, зачем они везут все это в Москву, да еще ночью? Танки, пушки, бронетранспортеры…
