Ирина Щеглова - Родовое проклятие
Авдотья неожиданно разозлилась:
– Гадость такая! Дешевле картошки витамины африканские, а эти – так вообще считай даром. Возьмите, говорит, бабушка, возьмите! Она уже собиралась, а эти – на лотке у нее валяются…
– Кто? – спросила я.
– Да продавщица, – отмахнулась Авдотья, – Надо их кипятком! Я гребую, кто их там руками хватал, какой на них заразы только нет! – Она бросила связку в таз, пошла в дом, взяла с печки чайник, – горячий, сейчас мы их…
Бананы из грязно-желтых стали бурыми, а потом и вовсе коричневыми. Авдотья, казалось, удовлетворенная санобработкой, выудила один расползающийся от прикосновения плод, стала сдирать с него кожицу. Банановая мякоть разрушалась и оплывала грязноватой густой жижей, Авдотья подхватывала ее ртом и поспешно глотала, склонившись над тазом. Покончив с бананом, она швырнула пустую кожуру в помойное ведро.
– Вот зараза! – брезгливо встряхнула кистями рук и поспешно ополоснула их в той же посудине с оставшимися бананами.
– Ешьте, – предложила Авдотья, – Натуся, иди банан съешь, – крикнула она сестре.
– Баловство это, – бурчала Натуся, вылавливая в тазу коричневый банан. – А почему он темный такой, нешто они такими растут? – сомневалась Натуся. – Как яво исть-то? Я и ня знаю.
– Кожу сними. Да, стой, дай я сама, – досадовала на сестру Авдотья.
– Что нам бананы твои, – попыталась пошутить Валентина, – мы не дети, нам бы покрепче чего-нибудь…
Авдотья торжественно извлекла из сумки бутылку самогона, встряхнула, показывая.
– Ступайте, ступайте в дом, – засуетилась Натуся, – нечего в сенях базары разводить, нешто мы не люди.
– Люди, не люди, – негромко сказала Авдотья, – у самой, небось, рюмок в доме отродясь не было, лишней тарелки с ложкой не найдешь, а туда же!
– Ба, – остановила ее я. Авдотья лишь обреченно махнула рукой.
– Нам и тут хорошо, правда, Маша, – запела Валентина, – тут и воздух свежий. На дворе теплынь, а мы – в дом. Давайте тут.
Но Натуся не желала принимать гостей в сенях.
– Хто увидеть, скажуть, что родных дальше порога не пускаем… Идитя, идитя в дом!
Сели за столом в большой комнате. Авдотья достала из старой тумбы у печки посуду. Стопки нашлись – стаканчики граненые и тарелки.
– Для городских могу и вилки подать, а мы привыкли ложками исть, – гудела Натуся.
Валентина нарезала привезенные колбасу и сыр, открыла консервы, поставила на стол, хлеб не забыла, отошла полюбоваться:
– Эх, хорошо! – сказала громко.
Натуся принесла с огорода первые весенние редиски крупные и хвостатые, зеленый лук. Авдотья сразу же отобрала у нее овощи и принялась тщательно отмывать в освобожденной от бананов миске. Я сидела у окна и тоскливо созерцала бутыль с самогоном. Организм в предчувствии отравы сопротивлялся заранее, горло сжималось, подкатывала тошнота, а нос предательски вынюхивал из окружающего воздуха сивушный дух, словно этим духом было пропитано все вокруг…
Хотелось есть. Я успела перехватить что-то еще утром, и теперь вид немудреной закуски напомнил мне о моем пустом желудке.
– Валь, я не хочу самогон.
– Рюмку тяпнешь и не пей больше, – разрешила она.
– Я вообще не хочу.
– Бабок обидишь. Ладно тебе, хоть ты не кочевряжься!
Я вздохнула и уставилась на пустую стопку.
– Девочки, за стол! – крикнула Авдотья, внеся в комнату помытые редиску и лук.
Расселись. Валентина вытащила из бутылки бумажную пробку и аккуратно разлила самогон в стаканчики.
– Со свиданьицем, – подняла свою стопку Натуся.
Выпили. Авдотья меланхолично, словно воду, Валентина как всегда, с удовольствием крякнув, Натуся – по-мужицки, опрокинула самогон в раскрытый рот, я – брезгливо передернувшись, поспешно схватила кусок хлеба и прижала к носу.
Самогон подействовал быстро, и, словно умиротворяюще. Завязался негромкий разговор, прерывающийся время от времени громкими повторами, специально для Натуси. Старушечий конфликт как-то сам собой забылся, угас. Говорили о погоде, о посадке картошки, семенах, соседях… Я пить больше не стала, и остаток самогона был разлит на троих.
Пришла Феня – старинная подружка сестер и соседка Натуси. Увидев компанию застеснялась и поспешно выскочила из дома, побежала за выпивкой.
Вернулась скоро, с бутылкой и еще двумя бабушками. За столом сделалось шумно. Натуся пила мало, больше Авдотья.
Старухи заговорили о смертном. И говорили они о своих гробовых уборах так, как некогда в девках – о приданом. Заветные узелки, спрятанные в древних сундуках на самом дне, теперь лежали так, чтобы можно было достать и показать подружкам, похвалиться.
– Ты сабе како платье приготовила, Натусь? – спрашивали старушки.
– Ох, дюже хорошее, – и Натуся шустро встала, ушла в соседнюю комнату и вернулась торжественно с белым полотняным узлом в руках. Подружки расселись на диванчике, общими усилиями развязали узел и жадно бросились разглядывать то, в чем их подруга будет лежать в гробу на общем обозрении.
– Натусь, ты што, совсем ошалела!
– Што? – удивилась Натуся.
– Да ведь оно в цвятах все! – начали возмущаться бабки.
Натуся в качестве гробового наряда решила использовать недавно подаренное ей черное атласное платье с яркими цветами по полю, воротник – бантом и, что совсем уж недопустимо, короткими рукавами – фонариком.
– Ты бы ишшо мини сабе исделала, – смеялись старухи. Наталья с жалостью перебирала негнущимися пальцами приятно струящийся шелк.
– Дюже красивое, – вздохнула она.
– В гроб-то? Да уж куды дюжее! Ну ты и щеголиха! – посмеивались подружки, – нашла где хворсить!
– Авдотья. А у тебя какое? Авдотья поджала губы – точь в точь как старшая сестра. Она считала себя женщиной интеллигентной, к бывшим подружкам своего детства и юности относилась презрительно и в их посиделках и разговорах обычно не участвовала, ссылалась на занятость. Но сейчас, словно ждала вопроса.
– Дуня, ты все собрала-то?
– Собрала, – коротко ответила Авдотья и ушла за узелком.
Платье у нее там лежало коричневое, правильное, с длинным рукавом, платок белый, рейтузы. Чулки, тапочки, рубаха… Старухи склонились над раскладываемым богатством, кивали щупали.
– Дуня, а рубаха-то у табе ня новая, ношена поди?
Авдотья растерялась:
– Чистенькая…
– И бусгалтэр другой следовает…
Авдотья не дала договорить, быстро собрала вещи, стянула изо всех сил узел. Она испытывала чувство стыда, как будто именно сейчас ее состарившееся тело, лишенное жизни и беспомощное, вот именно сейчас ее будут обмывать эти товарки, и, разбирая ее смертное, станут обсуждать и то, как она сохранилась в смерти и то, какой она была при жизни.
Но старухи, насмотревшись на тряпки, продолжили свой разговор, как ни в чем не бывало. И Авдотья, прижимая узел к груди, спряталась от них в другую комнату.
– Я и свечи купила, – продолжала говорить Натуся.
– А полотенца-то, полотенца, – подсказывали подружки, – надо и на гроб и на поминки…
Валентина вмешалась, пообещала при всех справить Натусе хорошее платье.
– А эту-то куды, – сетовала Натуся, – жалко!
– Сейчас носи, – предложила Валентина.
– Куды ж мне?
– А, так ноне табе совестно. А в гроб, поди, в самый раз! – ехидничали бабки.
Скандал разразился ближе к ночи, когда гости уже ушли, и Авдотья помогала мне стелить постель. Она достала чистую простыню и, сильно встряхнув ее, накрыла диван. Расправляя складки, она принялась бурчать:
– Бабушка, бабушка… Все вам бабушка…
Кажется, я восприняла ее ворчание как шутку:
– Куда же мы без тебя, – мне хотелось польстить ей. Но она, неожиданно бросила простынь, уселась на диван и зарыдала:
– И когда же мне покой будет! Тьфу на вас, сволочи! Всю жизнь на мне ездите!
Я в растерянности присела рядом, попыталась обнять ее за плечи, Валентина кинулась к ней, гладила по голове, успокаивала, Натуся замерла в дверях, не решаясь сделать шаг. Авдотья разошлась еще больше:
– Убирайтесь! – зло крикнула она, – видеть вас не желаю! Кто такие, а? Кто это у нас? – ее голос стал притворно ласковым, она заглядывала мне в лицо, потом вскочила и, приседая и кривляясь, стала кланяться мне и спрашивать:
– Девушка! Ты кто такая? Как тебя зовут, а? Что-то я тебя не знаю…
– Ба, перестань, – тихо просила я.
– Мама, – пыталась остановить ее Валентина, – успокойся, – это мы, мы все тут свои. Это – Маша, ну, успокойся, пожалуйста!
– Какая я вам бабушка! Я вам не бабушка! Не знаю я вас и знать не хочу. – Она отталкивала Валентину и кричала, – Ах ты, гадина, убирайся! Убирайтесь все!
Я пошла спиной, ткнулась в дверь и опрометью выскочила из дома. Быстрым шагом пошла на остановку. Я знала, что это бессмысленно, уехать в это время мне не удастся, но все-таки шла, надо же было куда-то идти…
Я никогда не видела бабушку такой. Добрую, спокойную, мудрую бабушку. Никогда!
