Ирина Щеглова - Родовое проклятие
– У Вас мальчик! – Я видела улыбающиеся лица, попыталась ответить, но поняла, что не смогу, губы и язык не повиновались.
– Это ничего, это наркоз, – успокаивали меня. А я все хотела спросить: «Где же обещанная дочь?». Удалось мне только:
– Я спать хочу! – Люди в белых халатах засмеялись.
– Ну, спите, спите…
Всю утыканную капельницами, меня отвезли в послеродовую палату.
– Лариса Васильевна, как мой сын? – я встретила заведующую этим вопросом, как только она появилась в палате.
– Все хорошо, – ответила она, повернулась к детской медсестре, сопровождавшей ее, – принесите ребенка!
– Лариса Васильевна, – взмолилась та, – может рано?
– Ничего не рано! Несите!
Через несколько минут медсестра вплыла в палату с голубым свертком. Я сразу попыталась сесть.
– Видите, – сказала Лариса Васильевна, – а Вы говорите – рано. Только что лежала зеленая, а теперь быстро встрепенулась. – Она помогла мне сесть.
– Дайте, – прошептала я, протягивая к свертку руки. Медсестра бережно положила моего сына рядом со мной, на подушку.
Он спал. Я наклонилась к нему, вглядываясь в крохотное светлое личико, стараясь уловить его дыхание.
– Митя, – позвала.
Лариса Васильевна стояла рядом с моей кроватью и победно глядела на нас.
Все чего я боялась, все мои ночные страхи в точности повторились. Валерка пропадал из дома, его забирали в милицию, он спал в каких-то подвалах, его подбирали на улице, приносили, приводили… Я устала ругаться с ним и увещевать его. Я понимала, что он болен, и все-таки продолжала тянуть лямку никому не нужных ставших абсурдными отношений.
26
Натуся гадала мне на бубнового короля. Мама советовала завести любовника.
А я разглядывала в зеркале синяки, оставшиеся от бесконечных капельниц и уколов, смеялась и говорила:
– Ага, заведу; а он разденет меня, глянет и заплачет.
…Вошла в огромный зал с колоннами, похожий на фойе в кинотеатре, пробиралась среди незнакомых разряженных людей, не понимая, что я здесь делаю.
Он взял меня за руку, вывел из толпы; мы поднялись по лестнице и остановились у окна. У него были длинные светлые волосы, они падали ему на лицо, и мне никак не удавалось его рассмотреть.
Он положил ладонь на подоконник, и тогда я увидела, что у него не человеческая рука, а черная когтистая птичья лапа.
Я боялась пьющих мужчин, поэтому своих потенциальных мужей обязательно возила в Новую Усмань и показывала им Шурку. Привезенные молодые люди, как правило, приходили в некоторое смятение чувств. Здесь играла роль история Шурки, которая начиналась бравурными аккордами, а заканчивалась…
Валерку я привезла, когда на первом же месяце нашей совместной жизни обратила внимание на пагубную склонность к выпивке малознакомого мне человека, неожиданно ставшего официальным ближайшим родственником.
Шурка настроенный крайне благодушно, подарил нам банку маринованных опят, собственного приготовления. Валерка, насмотревшись на быт деревенского алкаша, уехал в задумчивости и некотором смятении чувств. Он даже не смог выпить с Шуркой, только все пытался спросить, как так вышло, что летчик-инженер прозябает в такой дыре, в нетопленом доме…
– Происки недоброжелателей, – хохмил Шурка. Это он раньше напрягался от подобных вопросов, а теперь нет, теперь у него все нормально. Он достал старый расстроенный баян из-за дивана и, развернув широко мехи, запел: «играй, играй, рассказывай тальяночка сама…». Баян сипел и дребезжал, как и его хозяин. Но хозяин увлекся и не замечал огрехов, он, что называется, почувствовал драйв. Притопывая ногой в такт, одному ему слышный и понятный, Шурка со вкусом допел одну песню и сразу же принялся за другую. Я вежливо улыбалась, даже пыталась подпевать, чтоб дяде было приятно. Но Валерка ерзал на своем месте и просил меня о скорейшем уходе. «Напугала!» – радовалась я. Рано радовалась. Алкоголизм – это процесс настолько индивидуальный и непредсказуемый, невозможно предугадать и представить себе все, что может произойти с тем, или иным человеком, как и почему одни пьют всю жизнь, а другим достаточно нескольких месяцев, чтобы скатиться в полное дерьмо. Шурка, например, в прошлом был действительно летчиком испытателем. После школы он сразу же поступил в Тамбовское летное училище и диплом об окончании ему вручал сам знаменитый герой последней Большой Войны – Покрышкин.
Шурка нравился женщинам. Еще бы: высокий, статный, светловолосый и сероглазый – он был похож, скорее, на утонченного отпрыска какой-нибудь европейской королевской фамилии, а никак не на деревенского парня-безотцовщину.
Вскоре после распределения он женился на Нине, отбил ее у кого-то из старших офицеров.
Спился Шурка быстро, за год. Сначала его сняли с полетов и перевели в диспетчерскую службу, а потом предложили пройти курс лечения. Шурка обиделся. Прихватив жену и только что родившуюся дочку, укатил к матери в деревню. На этом его карьера закончилась. Мать и тетка, воспитавшие ненаглядного Сашеньку приняли его с распростертыми объятьями, жалели, наливали и выслушивали. Нина первая и единственная пыталась бороться, Шурка метался между ней и матерью. Он, то устраивался на работу, давая себе слово – не пить, но стоило ему получить зарплату, как вокруг него сразу же образовывалось некоторое количество друзей, жаждущих выпить за новую жизнь. Нинка была «сука», она стала тем единственным раздражителем, который не жалел и не понимал. На нее была возложена вина за все неприятности, произошедшие с Шуркой, и такое противостояние молодой женщины против всего поселка долго продолжаться не могло.
Помню безобразную драку, когда пьяный Шурка привел компанию местных алкашей и стал требовать у матери деньги на продолжение гульбища. Натусе денег было жаль и она робко отказывала сыну, тихо увещевала его, уговаривала отправить друзей и ложиться спать. Друзья ждали и шумно гомонили во дворе, Шурка вдруг взъярился и пошел на мать с кулаками:
– Даш ты мне денег! Меня люди ждут!
Натуся в ужасе отступала к двери. А сын шел на нее, размахивая перед ее лицом большими своими руками, он стал страшен. Тогда Нина, до сих пор безучастно сидевшая на диване и молча глядевшая в телевизор, вскочила, в два прыжка догнала мужа, оторвала от матери и, вцепившись в грудки, выволокла на крыльцо, там, встряхнув его, она швырнула Шурку на штакетник забора. Шурка полетел вперед спиной, широко расставив руки. Забор прогнулся под его тяжестью, но выдержал. Шурка даже не ушибся, только испуганно хихикал, глядя на возвышающуюся над ним жену.
– Шурка! – крикнула мать, сбегая к нему с крыльца. – Ох, убила, окаянная! – Она ухватила сына за руку, пытаясь приподнять, но он был слишком тяжелым для нее и потому продолжал покачиваться на заборе и глупо улыбаться. Друзья быстро удалились. В палисаднике стояла я вместе с бабушкой Авдотьей и наблюдала за происходящим, как смотрят кино на большом экране кинозала в полной темноте. «Он шутит», – тихонько говорила мне бабушка, сжимая мою ладошку в своей: «они все шутят», – твердила бабушка.
Всю ночь Шурка буянил по деревне, стучал в окна, требовал денег и водки и грозился поджечь дом.
Нина ушла в тот же вечер, больше я никогда не видела ни ее, ни Свету – мою троюродную сестру. Нина вернулась к своей матери в Калининград, где вышла замуж, родила сына, а сейчас уже нянчит внуков.
Шурка подавился собственной вставной челюстью, когда неудачно выпил с похмелья пива в местной забегаловке.
Я была на его похоронах. Почти перед самым новым годом. Мите едва исполнилось пять месяцев, я рискнула оставить его с Валеркой, хотя на тот момент мой муж мало чем отличался от Шурки, каким тот был при жизни, разве что возрастом.
Шуркино длинное тело едва помещалось в гробу. Почему-то запомнились его ступни в старых остроносых туфлях: пятки вместе, носки врозь. Это последняя и единственная привычка, намертво оставшаяся со времен короткого Шуркиного офицерства.
Кажется, именно на тех похоронах я впервые познакомилась с родственниками бабушки Авдотьи. Натуся называла их почему-то Комаревские, или просто – Комари. Оставшиеся от некогда многочисленной поросли, нынешние Комари представляли собой двух бабушкиных племянниц, одна из которых так и не вышла замуж. Зато у второй была дочь и муж. Во время поминок обе женщины приставали к Валентине.
– Валя, у тебя много знакомых, найди кого-нибудь для Любы, – просила более удачливая сестра за толстую Любу, а та лишь скромно розовела щеками и опускала голову.
Валентина оглядывала тучную фигуру Любы, и, судя по всему не понимая значения просьб, соглашалась.
– Она хорошая, – продолжала громко нахваливать сестру замужняя Вера. – За подтверждением своих слов она обращалась к обезумевшей от горя Натусе, – скажи, тетя Наташа, Люба – она очень хорошая!
– Дюже, дюже хорошая. Гляди, какая справная, – Натуся пыталась переключиться от лежащего в гробу Шурки на живых родных.
