Валентин Бадрак - Чистилище. Книга 1. Вирус
Напрямую с этой верой были связаны появления одного неординарного посетителя, называвшего себя братом тяжелого больного. Правда, братом он вряд ли мог быть, ибо его звали Эдуардом Харитоновичем. Подчеркнуто учтивый, подтянутый, с высоко поднятой головой, Эдуард Харитонович был образчиком сомнительного великолепия, сумевшим соорудить себе подиум на основательно утрамбованной религиозной площадке.
Появляясь в больнице, он неизменно притаскивал пакет с соками, пюре, йогуртами и прочими продуктами и с торжественной предсказуемостью, как будто выступал перед полным залом прихожан, возвещал:
– Это, Олежа, от общины. Мы все о тебе заботимся и молимся. Бог нам всем поможет. Надо каяться. Надо молиться. Ты, Олежа, молишься?
При всей заботливой учтивости он спрашивал довольно сурово, подобно непреклонному волхву. В ответ Олег Олегович только глубоко вздыхал. Со своей койки Лантаров, как партизан из засады, наблюдал за разворачивавшимся театральным действом. Людмила Афанасьевна экзальтированно складывала руки у груди, молитвенно сплетя пальцы. Люся же просто взирала на Эдуарда Харитоновича с благоговейным страхом и поедала его безумным взглядом, невообразимо выпучив свои маленькие глазки и втянув голову в плечи. Обе млеющие сестры казались Лантарову утрированной декорацией к представлению. «Разве должен истинный Бог, – задавался вопросом недоумевающий Лантаров, – вызывать в людях такие рабские эмоции? И что они отыскали в этом желчном, важном, напоминающем жука, проповеднике?» Сам Лантаров никогда ни во что не верил, но даже его коробило от этой веры, в которой он не мог отыскать даже тени умиротворения и душевной радости.
Каждый раз Эдуард Харитонович, подобно подбадриваемому публикой любимому актеру на сцене, долго и пространно говорил о Боге, вере и откровениях свыше. Проповедник возвышался над кроватью больного, подобно клювастому хищнику; непредсказуем, он обретал силу призрака. И Лантаров помалкивал. Порой во время нравоучительной беседы голос Эдуарда Харитоновича напоминал, что жизнь – это данное человеку страдание. Лантаров иногда думал: хорошо бы этому мастодонту столкнуться лицом к лицу с Шурой и его непоколебимой философией.
– Апостольский дух снизошел на нашу общину, – возвещал Эдуард Харитонович триумфальным тоном, явно подразумевая себя. – Мы приняли за последний месяц еще десяток братьев и сестер. Но одного, ты его хорошо помнишь – Николая Георгиевича, – пришлось отлучить за недостойное поведение. Ты знаешь, серьезные прегрешения вынуждают исключать из общины. Но для блага их же самих, потому что Бог может вернуть заблудшего и он терпеливо ждет покаяния. Разве не так?
– Так, Эдик, – выдавливал из себя больной.
– Ты должен крепиться, закалять свой дух. Ты же помнишь, что мы тебя оставили в общине, несмотря на некоторые, прямо скажем, недостойные события.
– Да, Эдик, – нехотя соглашался прикованный к постели, хотя это давалось ему нелегко. А пришелец с пафосом продолжал:
– Мы все, Олежа, недолговечны. Наша жизнь, как цветок, утром расцветет, а к вечеру уже увянет… Но тех, кто истинно предан Богу, ждет вечная жизнь. Потому не печалься о бренном теле, а молись о спасении души.
– Конечно, – опять соглашался больной, с все нарастающим напряженным упорством глядя в потолок.
«Что он мелет, этот придурок?! – думал Лантаров с клокочущим у горла возмущением. – Лучше бы поддержал человека, успокоил».
Затем Эдуард Харитонович, словно намеренно не замечая душевных страданий брата, невозмутимо рассказывал о прошедших песнопениях в домах или квартирах членов общины, оповещал, у кого соберутся в следующий раз. Иной он раз рассказывал, сколько община выделила на его лечение, а сколько на помощь женщинам-сиделкам. Сценарий был настолько схожим, что Лантаров через некоторое время уже мог бы сам пересказать содержание очередной беседы. Лишь однажды он слышал, как сектантский пастырь медленно, с мечтательной полуулыбкой средневекового религиозного вельможи рассказал о снизошедшем на него Святом Духе.
– Вдруг ясно перед душой моей предстал Его светлый образ, окаймленный дивным сиянием, и я четко увидел огненный нимб. И Он не сказал мне ни слова, а только посмотрел на меня таким чудесным, полным любви и строгости, взглядом, что я тотчас упал к Его ногам, ошеломленный и рыдающий, как ребенок. И вот в награду за это дан нам, посвященным, апостольский дух, свободный от мук и от смерти. И открыт нам чудесный дар говорения на иностранных языках, которые мы сами даже не можем идентифицировать.
Лантаров видел, как больной отвернулся в этот момент от здорового, а сам вдруг подумал, что, верно, эти фразы были прорицателем попросту откуда-то выписаны и заучены и повторялись периодически, подобно родительской страшилке для зарвавшихся детей. И если женщины благоговели пред этим Эдуардом Харитоновичем, как перед самим пророком, то брат по общине, кажется, его тихо, но люто ненавидел. В самом деле, было в религиозном идеологе нечто отталкивающее и пошлое, но Лантаров сначала не мог разобрать, что именно. А со временем понял. Невыносимыми были фонтаном рвущаяся из него напускная, пустоватая надменность и неуместное для надломленного больного превосходство. Но еще удивительнее было то, что сам пророк местной закваски болезненное отношение больного к его проповедям попросту игнорировал, делая вид, что все происходит, как и должно быть. Он являлся, как оборотень, предвестник скорого Страшного суда.
«Хорошо еще, что он ко мне не пристает», – думал Лантаров. Лицо, самочинно объявившее себя духовным, его попросту не замечало. Правда, однажды он задумался: почему все, решительно все люди, которых он видит в новой, переломанной жизни, вызывают у него преимущественно негативные эмоции? Пожалуй, единственным человеком, кого Лантаров вспоминал с добрыми чувствами, был Шура. Но его уже не было рядом и, не исключено, вообще никогда не будет.
И все же смена палаты ознаменовала основательную перемену в новой жизни Лантарова. Парень догадывался, что, вероятно, это Шура проявил заботу о нем и оплатил несколько облегченное существование в больничных условиях. С некоторых пор медики не заговаривали с ним ни о деньгах, ни о родственниках. Но зачем Шура это сделал? Ведь сам он оставался до выписки в общей палате, а вот о нем позаботился. Кирилл испытывал давно утерянное чувство сыновней благодарности и признательности. Как терпящий бедствие в море, которого с тонущего корабля пересадили наконец на спасательную шлюпку. И Лантаров пообещал себе, что отблагодарит товарища.
Впрочем, отношение к Шуре окружающих, как случайно выяснил Лантаров, было неоднозначным. Однажды он оказался свидетелем прелюбопытного спора двух медсестер, менявших постельное белье в их палате. Одна из них, худощавая женщина лет тридцати, обращаясь к нему, язвительно спросила:
– Что, не приходит благодетель? А я сразу определила: ненормальный. И не ошиблась. Говорю тебе, не приедет.
Лантаров не сразу понял, что речь о Шуре.
– Ну, чего ты, Маша, вредничаешь? – возразила ей вторая, полная и с виду простодушная женщина. – Хороший ведь мужик. И шоколадку принесет, и людям добрые слова скажет, и больным гостинцы носит.
И женщины принялись ловко управляться с его телом, вытаскивая одну и одновременно подстилая другую простынь. Действовали они осторожно, быстрыми, выверенными движениями.
– Да нет же, Тамара, я знаю, что говорю, – как-то недружелюбно настаивала первая. – Советы раздавал направо и налево, умник… Чего лезешь со своими советами, ты что, врач, что ли?!
– Да он просто в современную медицину не очень верит, – вторая продолжала защищать Шуру. – Я за ним наблюдала. Говорят, он болел сильно, но сам себя излечил…
– Ну, да, верь бредням всяким. Небось, слухи распускает, чтобы цену себе набить, целитель хренов… Чего тогда в больницу приперся, если знаток такой?
Вот оно что! Лантарова осенило: наверняка Шура что-то сказал такое, что шло вразрез с рецептами докторов. А эта стерва, видно, невзлюбила Шуру. А вдруг врачи ему запретили приезжать сюда? Ужас перед одиночеством оказался острым и всепоглощающим. В мыслях он уже стал ярым защитником Шуры, отстаивая в душе его доброе имя.
Но правда была и в том, что не всегда мысли, пробужденные Шурой, уводили его к светлым просторам. «Человек страдает не столько от того, что происходит, сколько от того, как он оценивает, что происходит». Как-то, выписав в свой блокнотик этот афоризм французского философа Монтеня, Лантаров долго не мог успокоиться. Все, казалось бы, просто: возьми да и оцени свои переломанные тазовые кости так, словно ничего значительного не произошло. Но ведь на самом-то деле вся его жизнь перевернулась в один миг! Он был молодым, здоровым и преуспевающим, а теперь может стать калекой, инвалидом. И как с этим мириться?! Но, даже если и согласиться с Шурой, то все равно это не меняло ровным счетом ничего, – он ведь не знал, как именно надо принимать существующий мир. А теперь, в отсутствие Шуры, тревожные мысли о прошлом атаковали его таким ошеломляющим шквалом, что ничего хорошего уже попросту не приходило в голову. Временами молодой человек сомневался, был ли он вообще когда-нибудь счастливым.
