Татьяна Соломатина - Мало ли что говорят
Сцену прервал Джош, прокрякав что-то банальное о Сонином потрясающем виде. А то она не знала! Вид-то действительно представлял собой нечто однокоренное с русским существительным «трясучка». Ультракороткая стрижка, самый чёрный оттенок волос, найденный в арсенале салона, ярко-алые губы, развратный прозрачный гольф, короткая белая юбка с разрезом и чёрные замшевые сапоги-чулки. Им, привыкшим созерцать её милой уютной барышней в бежево-голубых тонах, было нелегко. Мужчина в замешательстве – жалкое, но порой весьма занятное зрелище.
Следующим разразился Майкл: «О да! Музей ведьм! Ценю твой тонкий юмор и отдаю должное бесподобному карнавалу!» («Упс! Тут где-то музей ведьм есть? Ну-ну… Пальцем в небо!») Джош, вернув свою выдержку, с непроницаемым ехидством поинтересовался, где продаются такие парички. Соня позволила ему потрогать себя за волосы, заверив со всей возможной «серьёзностью», что это не будет расценено как сексуальное домогательство. Майкл спросил, нельзя ли ему измерить длину юбки для Гиннесса…
В общем, все развеселились, кроме бедняги Джима. На него было действительно жалко смотреть. Он с трудом смог выдавить из себя: «Поехали».
Джош и Майкл уселись в свою машину. Бьорк изящно запрыгнул в «Тойоту», загруженную всяким скарбом, и привычно устроился на заднем диванчике. Соня же, кряхтя, вскарабкалась на переднее сиденье – каблуки и узкая юбка – неважная амуниция при попытке восхождения на подножку джипа.
Мумия Джима наблюдала это не приносящее эстетического наслаждения зрелище. Или наоборот?.. В любом случае, помочь не пыталась. Вся галантность куда-то испарилась, не выдержав амплитуды Сониного преображения. «Одной проблемой меньше», – подумала она, наконец усевшись.
Об одном только жалела – шуба одиноко болталась на вешалке где-то в далёком отечестве. «Магический» ритуал не был завершён. Что же это за «отворотное зелье» без «высушенного сердца ящерицы»?! Ну и ладно! Можно надеяться, что эффект всё-таки окажется долгосрочным.
Поездка была недолгой – там ехать-то всего ничего. Как из Москвы в Балашиху. Или из Одессы – в Ильичёвск. Под грустный джаз Глена Миллера Бьорк периодически устраивал пляски «Как-я-люблю-тебя-погладь-меня!» и нежно лизал Сонину руку. Мумия сосредоточенно гнала машину Джима в Салем и хранила воистину саркофагово молчание.
* * *Салем – игрушечный городок, производящий всякое благовпечатление. Благообразное-благопристойное-благоприятное и, разумеется, благоустроенное. Ухоженные аккуратные домики всевозможных расцветок – от зловеще-фиолетовых до барбиански-розовых и от цыплячьих до изумрудных.
Этот город старше «колыбели американской революции» – первыми поселенцами на территории современного Бостона были колонисты именно из Салема. В 1629 году они обосновались на мысе Чарльтон.
И тем не менее в этом уютном провинциальном городе – очень отдалённо напоминающем поволжский Мышкин (с разницей «в океан», разумеется) – развернулась когда-то одна из самых нелепых, бессмысленных и жестоких трагедий в истории Америки.
Просьба к отечественному читателю. Впитывая все эти, так хорошо знакомые по собственной истории эпитеты, не примеряйте на себя и соседа по планете разные масштабы. Америка большая, а это – одна ма-аленькая история. Но зато злая-презлая. Уж кому, как не нам, понять.
Итак…
Жил да был некий пастор – Сэмюэль Пэррис. Выращивал себе на приусадебном участке в ближнем подсалемье фасоль да кабачки. И, по ходу дела, проповеди читал прихожанам, которые переехали в Америку, чтобы спокойно богу молиться не по-англикански. Англиканская церковь их преследовала, а они, соответственно, не поддавались, предпочитая бросать насиженные места, и двигали на свободный континент – религиозные и прочие дела вершить исключительно на свой – пуританский манер. Естественно, и те и другие действовали «от имени и по поручению» самого Господа Бога.
Жил себе пастор, не тужил, да добра особо не нажил. А тут дочурки подросли. Бетти было девять, а её сестре Абигейл – двенадцать, когда они, ни с того ни с сего, вдруг начали подолгу биться в судорогах и выкрикивать всякие пакости, то плача, то хохоча. Весьма вероятно, что у них была обычная подростковая истерия – менархе[52] вот-вот должно было наступить, или же спорыньёй отравились – теперь уже не узнает никто. В общем, взять бы пастору ремень да надавать дочуркам по мягкому месту, ан нет… У того в голове «родилась мням-мням мысль». Видимо, Богом зароненная, как же ещё? И поднялся он на гору Си… пардон, Салемскую и возопил на манер бабки из Винницкой области: «Поробылы!» И объявил причиной внезапной хвори малолетних паршивок колдовство. «Колдовство и точка! К гадалке не ходи!» – во всеуслышание объявил пастор. Однако «за базар» ответ держать надо. А кто его будет держать? Вопрос с виду непростой. Но эта история – не детектив. Скорее «деревенские разборки» в духе Золя. Так что девочки-истерички кроме всякой пошлятины начали вдруг, ни с того ни с сего, выкрикивать ещё и имена горожан. Скорее всего тех, что имели неосторожность сделать им ранее пару замечаний – просили в скатерть не сморкаться, конфету зажилили или ещё чего в таком же духе.
Стали поначалу «рядить», да недолго. «Судить» – оно завсегда сподручней. А уж от имени Бога, да с нотариально заверенной «генералкой» – свидетелей полные залы набивались. Основным критерием достоверности свидетельских показаний малолетних пасторских дочек являлось наличие конвульсий. Возникают судороги у отроковиц во время дачи этих самых показаний? Значит, нечистая сила говорить мешает. Следовательно, обвиняемый виновен! Железная логика.
Очень скоро «процесс» принял лавинообразный характер. Девчушек стали возить по окрестным городкам и весям для выявления «ведьм» и «ведьмаков». Над всеми жителями округи нависла угроза обвинения в колдовстве со стороны недоброжелателей. Девочкам уже и конфеты носили, и обещали фамильные скатерти в качестве носовых платков – никакие посулы не помогали. Они вошли во вкус. Единственным способом избежать обвинения и казни – было присоединиться к толпе обвинителей и палачей. Смелых и порядочных во все времена было мало – своя рубашка ближе к телу.
За время салемской истерии погибло двадцать четыре человека – это, конечно, пыль по сравнению со средневековыми европейскими «охотами на ведьм». Ну так и век на дворе стоял почти восемнадцатый, и страна была – Америка. Методы дознания применялись патентованные, «цивилизацией» ничуть не переформированные, – фермер Джайлс Кори, например, отказавшийся отвечать на вопросы суда ввиду их явного идиотизма, скончался от разрыва внутренних органов – груз продавил ему грудную клетку. Естественно, пытали с именем Господа на «правоверных» устах.
Но внимательному читателю исторических документов кое-что может подсказать следующий факт – судили-то в основном не бедных жителей. Например, обеспеченного офицера в отставке Джона Олдена, которому на старости лет от нечего делать приспичило поколдовать. Или того же Филиппа Инглиша – владельца морской пристани, флота из двадцати кораблей и четырнадцати домов. Этому так точно некуда время было девать, кроме как на «скорпионов насушить»…
Куда же ошельмованных и убиенных граждан добро девалось-то?.. Вот именно. Пуританской церкви. Тому же пастору&company.
Главный лозунг агрессивного быдла всех времён и народов – «отнять и поделить».
Тут к месту вспомнить небольшой эпизодик из отечественной истории.
На третьем съезде Советов в 1918 году донской казак, прежде православной веры, ныне яростно кладущий поклоны товарищу Ульянову, выкрикнул бойкий социальный слоган: «Грабь награбленное!» Дедушке Ленину так понравился креатив, что, радостно смеясь, он хлопал себя по ляжкам, называл казака «гением» и восклицал: «Как же далеки мы от народа – далече декабристов и смотавшегося в Лондон Герцена! Умствуем тут, интеллигенция гнилая, – «экспроприация экспроприаторов», а простой донской мужик обходится простым, доходчивым русским словом!» В общем, грабилось Шамову легко и весело – под его началом было сорок шесть казачьих банд. Пардон – полков. Правда, недолго. Казачество столько награбило, что ГПУ опомнилось – и всех казаков под одну гребёнку уничтожили как класс. «Отграбили награбленное». Круговорот грабежа в природе. Обязательно чьим-то именем. Или под знаменем. И непременно – во главе с «пастором». Который если скомандует «Ату их!» – то чтобы все как один. А несогласных – под пресс!
Соня так и не узнала, как закончил жизнь Сэмюэль Пэррис и его дочери, хотя в Peabody Essex Museum по сей день хранятся пятьсот пятьдесят два документа, относящиеся к описанным судебным процессам. Да ей и узнавать было неохота, если честно. Её всегда больше интересовали живые люди, которые не творят зло чьим бы то ни было именем и во имя каких бы то ни было идей.
