Александр Солин - Неон, она и не он
Когда им случалось разбирать какое-то горячее дело, и он становился похож на проницательного полководца, планирующего диспозицию победного сражения, она, восхищаясь его точностью, краткостью, решительностью и рокочущей компетенцией, испытывала вместе с тем фамильярную снисходительность, вспоминая его Эдипову привычку искать у нее на груди похвалы своему мужскому достоинству.
С ним она была свободна от некоторых действий щекотливого характера. Например, помимо извлечения из клиентов законной оплаты своего труда, часто похожего на извлечение звука из поломанного инструмента, она была избавлена от подкупа судейских – обычая столь же неприятного, сколь и привычного, в котором ей виделось унылое и безнадежное свидетельство общественного бессилия. В сравнении с ним даже циничный девиз Феноменко «клиент всегда прав, даже если он не прав, при условии, что он платит», мог бы считаться верхом благородства, способным занять место на его будущем дворянском гербе.
29
Следом за масштабами ей открылась глубина.
Он заставил ее подтянуть английский и увлек в международное право. Довольно скоро она овладела шаблонами делового письма и усвоила необходимый словарный запас, чтобы вести переписку и уверенно чувствовать себя на переговорах. Пять раз она выезжала с ним в Стокгольм, чтобы ассистировать шведским партнерам на заседании Арбитражного суда, где впервые познала неподкупную, уважительную силу европейских институтов. Несмотря на их внешнюю простоту и разумность, обращение с ними требовало высочайшей квалификации, и поскольку выливалось в состязание умов, а не кошельков, то и решения, принимаемые ими, можно было по праву считать истиной в последней инстанции. Именно из-за подобных открытий она великодушно прощала ему паралич воли и свое невнятное положение. Простила даже тот отвратительный случай, что произошел однажды в марте во время их короткого летучего визита в Стокгольм.
Из-за спешности им пришлось довольствоваться непритязательным, не соответствующим их статусу отелем, где демократичные, распущенные кровати гулким стуком спинки о стенку, как деревянным кулаком сообщали о совокуплении очередной парочки.
Он, как водится, получил свое и перебрался на соседнюю кровать. Посетив ванную и смыв следы его визита, она повозилась, повздыхала и уснула. Ей приснилось, что она в непривычно короткой, не скрывающей голых бедер сорочке находится среди одетых людей. Ей стало стыдно и захотелось убежать, но ноги не подчинились, и тогда она поспешила проснуться и открыть глаза. Тлеющая темнота номера отличалась от сумрачного пространства сна тем, что в ней жил голый, смутно белеющий призрак. Она испугалась и коротко ахнула.
«Это я, это я!» – забормотал призрак голосом Феноменко, и тут она проснулась окончательно.
Подол ее сорочки забрался ей на живот, а стоявший на коленях Феноменко оглаживал ее раздвинутые бедра. Как и когда он там оказался?! Рывком подтянув сорочку к подмышкам, он обнажил ее грудь и принялся месить короткими, твердыми пальцами.
«Леша, ты что, с ума сошел?! Что ты делаешь?!» – возмутилась она, отказываясь принимать сюрреализм происходящего.
«Иди ко мне, мое солнышко, иди скорей…» – навалившись на нее, пытался он целовать ее лицо.
Она растерялась, но вдруг мутная злоба затмила ей белый, если так можно выразиться ночью, свет. Вместо того чтобы уступить, она уперлась руками ему в грудь и принялась выворачиваться.
«Не хочу, не трогай меня, уйди, дурак!» – шипела она, пытаясь бороться, но он, утвердившись на ней неповоротливым бревном, по-жабьи раскинул жирные ляжки и подмял ее под себя, лишив возможности барахтаться. Тогда она впилась ногтями ему в спину. Глухо зарычав, он поймал и стиснул, словно клещами ее руки, рывком завел их ей за голову и придавил всем телом, как горой.
«Уйди, гад, уйди!..» – мотала она головой, спасаясь от его кислых торопливых поцелуев. Ему пришлось освободить руку, чтобы помочь своему уродливому, каменному снайперу поймать трепещущую цель. Она воспользовалась этим и, стиснув зубы, принялась свободной рукой таскать его за волосы, пока он, справившись, не вернул ее на место, после чего принялся продираться в ее глубины. К ее злобе прибавилась сухая боль. Она задергала ногами и запрокинула голову: «Пусти, пусти, гад, бо-ольно-о-о!..», но он грубо и безжалостно заполнил ее своим тугим безразмерным нетерпением и сначала медленно, а затем все быстрее задвигался на ней.
«Гад, гад, урод!» – сотрясаемая его напором, выталкивала она из себя в темноту.
Кровать набрала ход и застучала о стенку, как поезд на стыках. С ужасом обнаружив свое полное бессилие, страдая от боли и унижения, она заплакала.
«Гад, гад, урод, тварь!» – давилась она словами и слезами.
Деревянный поезд, разогнавшись и равномерно постукивая, бежал в ночи среди молчаливых неоновых бликов, и вскоре тугое чавканье громко и некрасиво оповестило мир о предательской неразборчивости ее арфы, готовой, как оказалось, распевать в любых руках. Умирая от стыда и отвращения, она залилась слезами, подвывая тоненько, по-детски.
Похожий на уродливую пыхтящую жабу, ее благообразный любовник обратился в бездушную маслобойку. Он сопел, пыхтел, потел, неутомимо и размашисто гоняя туда-сюда свой набухший масляный поршень. Его одержимое усердие передалось кровати, и та, скрипя коленями и раскачиваясь, словно в трансе, обнаружила в его занятии неожиданный смысл, который извращенный наблюдатель вполне мог понять, как эстетическое резюме некоего перформанса, где голый пациент сумасшедшего дома, для которого женское тело – всего-навсего эластичная муфта, превращает кровать в метроном, предлагая уловить в его гулком, бездушном монологе отзвук космических ритмов.
Она вдруг сдалась и ослабела. Зажатая между пирсом кровати и грузной баржей его тела, она колыхалась, словно попавшая в плен волна, отзываясь сырым шлепаньем и издавая тот безвольный, безродный звук, который получается, если к искусственному дыханию добавить мычащую жалобу. Неожиданно что-то мутное, уродливое и незаконное взорвалось у нее в паху и растеклось по телу с горячим стыдом и отвращением. Голова ее запрокинулась, глаза закатились, сознание помутилось, и первобытный утробный стон расправил горло. Ее мучитель перехватил и проглотил его, словно возбуждающую таблетку, после чего запрыгал на ней с еще большим остервенением.
Оглушенная взрывом, сраженная тупой покорностью, она различала густое некрасивое чавканье ее лона, куда она вопреки своей воле добавила зычный и сочный подголосок. Ей чудилось, что пот, которым обливался ее насильник, скапливается у нее в паху, и оттуда, щекоча промежность, стекает на постель. В сыром шлепанье ей слышались мокрые дьявольские аплодисменты, брызги от которых летели во все стороны. Ей казалось, что еще немного, и она сойдет с ума!
Ее закинутые за голову руки находились в его распоряжении, и он принялся ползать по ним пляшущим ртом, оставляя на нежной сливочной коже болезненный щекочущий след. Спустившись к ее подмышке, он широким влажным языком принялся лизать пряную складку, едва не доведя ее дрожащую руку до конвульсии.
«Ну, не на-а-адо!..» – дергая рукой, простонала она, не узнавая свой сдавленный жалобой голос.
Он отстал и еще сильнее навалился на нее.
«Тяжело…» – произнесла она тем же придушенным голосом.
Тогда он, не снимая с ее запястий наручники железных пальцев, напряг руки, сгорбился и освободил ее грудь, после чего, неловко изгибаясь, принялся гоняться за ней, стараясь совместить в прицеле жадного рта тяжелый ритм маслобойки и норовистые соски.
«Хватит, хватит, не могу больше, не могу, не хочу-у-у!» – вдруг простонала она и вновь принялась выворачиваться, чувствуя, как из-за боли в быстро и зверски покусанных сосках, из-за сдавленных запястий, из-за тупого головокружительного ритма и стесненного дыхания у нее вот-вот начнется бурная истерика, которая даст ей нечеловеческие силы и пустит под откос проклятый поезд.
Он не послушался, а напротив, обрушился на нее и, сдавленным уханьем заглушая ее прерывистые жалобные стенания, принялся размашисто насиловать, терзая ее разбухшим до предсмертных размеров зверем, с каждым погружением приближавшимся к разрушительному апофеозу. Неизвестно, что с ней случилось бы, если бы не чутье ее муфты сцепления, которая по одним только ей известным признакам подсказала о приближении конечной станции, смирив тем самым ее порыв.
И действительно: в движении локомотива наметилось суетливое беспокойство, и вместо того чтобы тормозить, он добавил жару. Сигналя о своем приближении частыми «а-а-а» пассажирки и собачьим дыханием машиниста, поезд влетел на станцию, сбросил ход и, потряхиваемый стрелками, пополз к перрону, где долго и жалобно освобождался от судорог, прежде чем затихнуть окончательно…
Ощутив слабину, она напряглась и, изловчившись, одним толчком рук и всего тела, скинула с себя гнусную жабу. Он неловко свалился на спину, не удержался на краю узкой кровати и сорвался туда, где его ждал глухой короткий стук. Она кинулась в ванную.
