Ян Бирчак - Анастасия. Вся нежность века (сборник)
Ольбромский по-прежнему нигде не показывался, проводя все дни и ночи в докторском особняке, и интерес к нему в городе начал спадать.
Шумного скандала не получилось. Об отставке он, как оказалось, хлопотал и прежде, а изувеченная Розали, наскучив однообразием своего положения, уже не вызывала жадного любопытства. Обесчещенная некрасивой историей безвестная хуторяночка, к тому же почти бесприданница, будь она хороша собой или навек обезображена, – сама по себе лишь ненадолго могла увлечь внимание городской публики.
Другое дело – Ольбромский. Но его почти не видели в городе и решили, что он уехал или готовится к отъезду, чтобы в вихре столичной жизни отринуться от неприятностей минувшего лета. Когда убедились, что «ему ничего за это не будет» и Бицкий не в претензии к полковнику за несчастье с дочерью, перед полковником вновь готовы были заискивать и признавать в нем право сильного.
Он жил затворником у доктора, даже не бывая на своей квартире, только изредка посылая прислугу за теми или иными необходимыми ему вещами. Дни он уступал врачам и сиделкам, а по ночам замирал со свечой у ее постели. Читать он не мог, как ни пытался, – фразы рассыпались на отдельные слова, утратившие связный смысл.
Он ждал. Он верил. Он даже улыбался от томительной нежности.
Несколько раз при нем Розали открывала глаза и смотрела сквозь него в пространство, слабо, без звука, шевеля губами. Он не пытался привлечь ее внимание, оставляя времени делать свою неспешную работу.
Иногда он видел, как пробуждается сознание в ее чертах и как громоздятся невысказанные вопросы. Она напряженно вглядывалась в его лицо и, обессилев, отворачивалась вновь.
Дамиан теперь не смел брать ее руку, не имея на то права, и подолгу вбирал взглядом неизъяснимый рисунок губ, по-детски вздрагивавших во сне, цепенея от желания прикоснуться к их живительному теплу.
Он едва не задремал, когда услышал, как изменилось ее дыхание. Он резко повел отяжелевшей головой, чтобы стряхнуть сонливость, и при свете свечи заметил, что Розали пристально и как-то недоуменно разглядывает его.
– Домко, это ты? – раздался ее тихий голос.
Он держался изо всех сил, чтоб нечаянно не спугнуть ее пробуждение.
Было слышно, как от их дыхания полощется огонь свечи.
– Что с тобой случилось? – после паузы снова спросила она и протянула руку к его седой голове.
…Остаток ночи они не отдали никому.
* * *До утра, пока не пришла на смену заспанная сиделка, в доме не знали, что к Розали вернулось сознание.
Дело теперь быстро пошло на лад. Уже к полудню Розали настойчиво потребовала принести ей зеркало. Чтобы не возбуждать в ней наихудших подозрений, долго возились, снимая со стены тяжелое трельяжное зеркало с желтоватой, от старости потрескавшейся амальгамой, в котором и на ярком свету отражались лишь размытые силуэты. Розали с удивлением рассматривала свое изменившееся лицо, короткие волосы, осторожно трогала небольшой белый шрамик над верхней губой. Никто не осмеливался рассказать ей, насколько она была искалечена, как долго оставалась без памяти.
Но когда в ранних осенних сумерках за окном стал пролетать первый редкий снежок, она расплакалась. У нее не было зимних ботинок, в чем она теперь выйдет? И новой юбки ей было жаль – что с ней, нельзя ли исправить? А черепаховый гребень, которым она так гордилась, – где он? Почему на ней нет кораллов?
Уже было совсем темно, и в домах постепенно гасли огни, когда Ольбромский нашел владельца лучшего в городе обувного магазина и под пистолетом заставил его открыть свое заведение и встать к прилавку. Он скупил всю обувь, какая только показалась полковнику достойной ножек юной панны Бицкой.
Доверху нагруженный пакетами, он вошел к опухшей от слез Розали и стал выкладывать покупки. Слезы быстро перешли в смех и восторги. Такие вещи Розали видела впервые. Ей не терпелось сразу все перемерить. Но доктор пока не разрешал вставать, и она попросила разложить покупки по всей комнате, чтобы можно было ими любоваться.
Наутро город узнал о «вооруженном нападении» и решил, что Ольбромский наконец пришел в себя и у него появилась новая пассия – это так на него похоже, так смело и романтично с его стороны. Стали вычислять, кто бы это мог быть? Счастливице украдкой завидовали, полковником вновь восхищались. Но когда выяснилось, что вся эта эскапада была устроена ради бедной искалеченной девочки – зачем ей столько обуви? Что за дикие причуды у этого Ольбромского?
А Розали с каждым днем набирала силы. Она расцветала.
Чудо, совершенное отставным армейским хирургом, не сделало его знаменитым. Но восторженные предания о его искусстве передаются у нас вперед на много поколений. Здесь нет места для возбуждающих кровожадное воображение жестоких натуралистических подробностей той дорожной драмы – многим из них не поверит всемогущая современная медицина. То, что оказалось под силу простому полковому лекарю в самом начале прошлого века, вряд ли кто отважится повторить и теперь, в обстоятельствах куда более благоприятных, подстрахованных возможностями научного прогресса.
* * *Я не знаю, исказило ли перенесенное несчастье черты моей юной прабабки или она стала еще краше после всего пережитого, но и в глубокой старости, сколько я ее помню, она внушала уважение подлинной неизбывной красотой породы, какой уже почти не приходится видеть в нынешние годы.
Разве могло посягнуть время на гордую посадку головы, великолепной лепки выпуклый лоб, летящую к вискам линию бровей, на этот тихий ровный свет необычайно серьезных серых глаз – даже мелкие пергаментные морщинки на лице, будто трещинки-кракелюры[1] на полотнах великих мастеров, не портили, но только оттеняли ее прирожденные достоинства.
Располневшая к старости, она оставалась на редкость осанистой и величавой. Все та же неизменная белоснежная блузка с белым же шелковым тонким шитьем и тяжелые низки крупных кораллов, стекающие к груди от высокой шеи. Будучи намного моложе прадеда, она, достигнув преклонного возраста, пережила его лишь двумя годами, заполненными спокойным и осознанным приготовлением к встрече и вечному воссоединению с ним.
Настоящая любовь трагична, она приходит к нам не от мира сего. Все для нее здесь чужое, ей не на что опереться, не за что ухватиться, кроме как за наши души. Но в неизбежной сшибке с земным, однозначным, вещным побеждает сила возвышенного и воспаряет над земным, уходит к себе, унося в своем переливчатом шлейфе частицы земного бытия.
Как сумели они, эти двое, оставаясь долго на земле, как Филемон и Бавкида, совместить тот высокий накал духа, что возможен лишь в вышних сферах, с мирской суетой и обыденностью, со всеми непотребствами беспощадного, грубого века? Не оттого ли, что всегда и везде оба одинаково ощущали над собой то непостижимо высокое опрокинутое небо и тот свет, что пролился на них оттуда?
* * *Время помалу делало свое дело, и близился день, когда Розали будет разрешено покинуть докторский особняк. Пока она металась между жизнью и смертью, пока непредсказуемость исхода держала всех в напряжении страха, Ольбромский не заговаривал с паном Михалом о дальнейшей судьбе Розали. Пока в нем нуждались и его помощь была необходима, никто не задумывался над странностью его положения в доме доктора. Но вот опасения за дочь остались позади, ситуация стала проясняться, и фигура Ольбромского при Розали начала вызывать все большее недоумение и неловкость.
Пан Михал ждал откровенного мужского разговора с полковником, но тот словно избегал серьезных тем. Да и Розали, как бы она ни повзрослела от пережитого, все же была слишком молода для определенных обязательств. И если полковник с ее выздоровлением сочтет свой долг выполненным, что станется с бедной девочкой? Ведь только слепой может не замечать, как сияют ее глаза при появлении Ольбромского. Не уготована ли ей впереди еще одна трагедия – горькое разочарование, которого она уже точно не перенесет? Пану Михалу было от чего супить брови и шумно вздыхать, ворочаясь по ночам в неудобной городской постели.
Одна лишь Мадлен не знала сомнений и усталости, все щебетала и суетилась вокруг Розали. Сблизившись с Мадлен в мелочах, Дамиан теперь во всем выказывал ей почтение и не позволял себе иронии или шутливого тона.
С полковником у нее установились такие доверительные отношения, что Бицкий только диву давался, как и на чем они могли сойтись. А Дамиану действительно было проще с Мадлен, в глазах Бицкого ему все виделся невысказанный укор.
* * *Но его неопытная наивная девочка оказалась не так проста, как мнилось пану Михалу. Она-то уж точно не сомневалась в намерениях Ольбромского, который и не пытался от нее что-либо скрывать. Еще не были произнесены между ними главные слова, но оба и не нуждались в таких словах.
Искушенный в науке любви, Ольбромский будто бы начисто забыл весь прошлый опыт и шел навстречу своей судьбе, ведомый лишь глубоким внутренним инстинктом, с обновленным, настежь раскрытым сердцем. Он давно не ждал от жизни подарков, но находиться вблизи Розали, слушать ее милый вздор, сносить капризы, выполнять желания и быть окруженным, опьяненным, околдованным мягким глубинным светом ее глаз – он не переставал удивляться, каким простым и нетребовательным оказывается настоящее счастье.
