Валида Будакиду - Пасынки отца народов. Квадрология. Книга вторая. Мне спустит шлюпку капитан
– Оля сказала, что волосы лезут от перхоти! Она сказала, что меня к врачу надо повести и полечить, – Аделаида уже готова расплакаться.
– Это какая такая очень умная Оля?! У которой та мерзкая тетрадь была?! Это она говорит что ты – больная?! Она сама больная, это её саму лечить надо!
– Нет! Это была Ленкина тетрадь! – Аделаида всеми силами старается отмазать Ольку, надеясь, что мама не помнит на самом деле, чья же это была «Тетрадь» со страшными вопросами.
– Что это ещё за «Ленка» такая?! Миллион раз тебе говорила: нет имени «Ленка», есть имя «Лена». Одно дерьмо: твои Оли, Моли, Лены, Мены! Я хорошо помню, чья она была! Тебе вся эта шваль дороже родной матери! Тебе на мать наплевать! Она про Олю думает! Сама скоро такой же швалью станешь! Уличной швалью. Вот во что ты превращаешься потому, что у тебя нет круга! Нет нормальных подруг из интеллигентных семей!
Ах, как отчётливо Аделаида представляла себе этот самый «круг», именно которого у неё «не было»! Он был похож на красный пластмассовый Кощейкин хула-пух, который папа называл «хло-хло». Так ведь не было не только хула-хупа, не было вообще ничего: ни квадрата, ни треугольника, ни многоугольника. Не было ничего, если не считать Кощейки, которая всё реже и реже стала появляться во дворе.
– Tрусы я собираю в целлофановый пакетик, чтоб потом постирать, ты зачем-то сама их оттуда вытаскиваешь… – Аделаида не хотела очередного скандала. Она почти всхлипывала, но всё ещё ёрзала и пыталась сопротивляться.
– Да! Вонь такая будет в доме стоять от тебя и твоих трусов, пока ты постираешь! Ждать я буду, как же!
Трусы действительно были отдельной историей. Иногда Аделаиде казалось, что мама специально выискивает и вынюхивает места, в которых они могут быть спрятаны. Мама находила целлофановый пакет с трусами в ванной комнате, захороненный глубоко под общим грязным бельём, под матрасом в кровати Аделаиды, на дне выварки… Этот маленький пакетик мама, как опытная гончая, обнаруживала буквально через минуту после начала поисков. Только зачем она это делала, Аделаида не понимала. Казалось, мама вовсе не из принципа, чтоб засовестить Аделаиду, не потому, что действительно «воняет», оно не может «вонять» из целлофанового пакета. Мама из какого-то болезненного любопытства и странного удовольствия вытаскивает её трусы, стирает, что-то на них высматривает, о чём-то думает. Причём лицо Аделаиды заливала краска, когда она даже с собой наедине только пыталась угадать, о чём мама размышляет, теребя в руках её нижнее бельё. Тем не менее, она очень стеснялась и себя, и своих трусов, почти физически ощущая на себе какую-то несмываемую грязь, от которой уже никогда в жизни не отмоется. Её мучало чувство какой-то невнятной, но от этого не менее страшной вины перед окружающими, душило ощущение безысходности. Нечто подобное, наверное, чувствуют безвинно приговорённые к смертной казни. Мама желала Аделаида только добра. Она всегда знала, что делала. А мама считала, что в воспитательных целях надо именно публично – при папе, при Сёме входить в комнату и докладывать об очередной постирушке:
Э-э-э! Что это за девочка такая грязная, за которой мать трусы стирает! Если не я – коростой покроешься! Никто к тебе близко не подойдёт! Кто на тебе такой женится?! Стираю и стираю! Стираю, хожу за ней, подбираю и снова стираю! И всё равно на тебе ничего не видно! Сколько я за тобой ухаживаю, всё равно не видно… Да! Воняли страшно твои трусы – вот я их и нашла! По вони! И это вместо «спасибо», да? Ты ещё разговариваешь, да? Ты грязная! И люди вокруг тебя заболеют! Холерой какой-нибудь!
Сёмка смеялся от души. Папа «улибался».
Аделаида не знала, что такое «короста». Про холеру знала. От неё в средние века умирали целые города. А про «коросту» – нет. Но само слово было такое страшное, такое колючее и шершавое, что ей мгновенно представлялось её собственное тело, покрытое с головы до ног этой самой «коростой», пожожей и на рыбью чешую и на засохшую, растрескавшуюся глину.
– С тобой жить никто никогда не захочет! – мама уже разглагольствовала больше для своего удовольствия. – Э-э-э! Всё ничего, только потом будут говорить: это что за мать её воспитала?! Кому я потом объясню – сколько сил на тебя положила?! И кто мне поверит?!
Такие разговоры про грязь, трусы, вонь мама вела довольно часто. Казалось, это ей доставляло особое удовольствие. Именно разговоры про Аделаидину грязь и диктанты маму как бы развлекали и успокаивали. Иногда даже больше, чем «Семья и школа». Мама, просматривая по телевизору фильм, могла где-то в середине внезапно вспомнить:
– Так! Хватит, насмотрелась уже! Глупость какая то! Я устала от неё! Давай неси тетрадь, будем писать диктант!
Диктант… диктант… вместе с проверкой это уже на час, никак не меньше.
Всё равно, когда Аделаида не была на маму в обиде, она и сама свято верила, что всё это делается только для её пользы! Она знала и то, что многие родители вообще не занимаются своими детьми, им не интересно, «что из них вырастет», как говорила мама, им «всэ равно», как говорил папа. А её мама с папой «живут только ради них», «кладут жизнь» на них с Сёмой и «в лепёшку расшибаются»! «Что нам асталас? – любил грустно рассуждать папа. – Ха-ха, эшо лэт дэсат. Ми уже стариэ. Нам ничэво нэ нада. Всо, што у нас эст – ваша. Ми живём для вас!» (Сколько нам осталось? «Ха-ха» здесь употребляется в смысле «максимум». Максимум – лет десять. Мы уже старые. Нам ничего не надо. Всё, что у нас есть – ваше. Мы живём только для вас!)
Аделаида совсем не знала, какими бывают другие взрослые. Не знала, что делают другие мамы. Она только знала, что её мама с папой – самые лучшие! Иногда, конечно, бывает обидно, когда что-то несправедливо там… Но всё равно – мама с папой правы. Папа очень часто говорил, что Аделаида с «мамай дальжни бит как падруги! (Должны быть как подруги; делиться самым сокровенным. Разговаривать.) Аделаида и разговаривала, разговаривала, но почему-то всегда в какой-то момент упиралась в тупик. Минут десять разговора с мамой она была счастлива, болтала как заведённая, размахивала руками, меняла голоса, рассказывала за всех.
Тогда мама строго говорила: «Не жестикулируй! Что это ещё за манера. Стой нормально! Убери волосы со лба… и… и что дальше было?». Аделаида смахивала со лба прядь и, чтоб не размахивать руками, засовывала их глубоко в карманы.
Не клади руки в карманы. Оттопыриваться будут. И… ну, потом что, я спрашиваю, – бесстрастным голосом говорила мама. Но Аделаида не замечала, какой у мамы голос. Она же ей рассказывала та-а-акое-е-е-е! В эти минуты ей казалось, что они действительно с мамой самые лучшие подруги! Потом, в какой-то момент разговора Аделаида вдруг замечала, что в отличие от других просто людей, не подруг, а просто людей, мама никогда не переспрашивает, не интересуется деталями. Как будто ей сразу всё понятно. Но, если всё понятно, то почему мама то меняет имена, то путает, кто куда пошёл, потом переделывает слова. Она всегда обо всём имеет своё мнение и всегда всё говорит наоборот. Например: Аделаида рассказывала, как Лариска игралась с ребятами в «казака-разбойника» и её, когда пытали, то очень больно ударили по ноге и у неё теперь огромный синяк, и её даже водили в больницу. Мама не осуждала пытавших, она говорила:
– Очень хорошо! Так ей и надо! Зачем туда пошла?!
– Мам! Ну, так играли же! Что, все играют, а ей одной дома сидеть?! – Аделаида от досады готова была грызть свои коленки.
– Что, других игр мало? Обязательно в «разбойника» играть надо было?! Очень хорошо, что в больницу попала!
– «Казака-разбойника!» Не «попала», а «отвели» ногу показать.
– Одно дерьмо!
– Почему «дерьмо»?! И почему Лариску не жалко маме?.. Да, конечно, они с мамой «самии близкие падруги», но подруги же так не разговаривают! Они же как-то одинаково думают.
Вот Аделаиде уже кажется, что они с мамой уже не такие уж «самии близкии», как хотелось бы…
Мама очень просто объясняла, почему все всегда не правы. Она говорила очень просто: «Ну, я же лучше знаю!» И Аделаида знала, что правильно то, что делает, думает, считает, решает мама, потому что у мамы был железный довод:
– Разве мать своему ребёнку может пожелать что-нибудь плохое?! А другие могут!
Аделаида поняла, что весь мир вокруг – это чужие, «злобно настроенное быдло», у которых одна цель – выбиться «в люди». Они для этого идут по головам и делают всё. Поэтому Аделаида никому и не нужна, она этим людям только мешает, вот они и «стараются привить Аделаиде» всякие дурные наклонности. Разные глупости выдают за хорошее. А на самом деле хорошо то, что нравится маме, и только мама сможет воспитать в Аделаиде утончённый вкус… Хотя, с другой стороны, маме практически ничего и не нравится. И мама этим гордится. Поэтому редко брошенное ею похвальное слово приобретает такой громадный вес. Аделаида верит маме, но она какая-то любопытная, или тупая. Каждый раз начинается всё сначала, она лезет со своими вопросами, сомненьями, снова и снова хочет показать, что кроме того, что говорит мама, есть ещё интересные вещи в мире, о существовании который мама, видимо, просто не догадывается! Значит, надо просто возбудить у мамы симпатии к эти вещам, к этим людям, и всё сладится! Вот заронить интерес к своим одноклассницам, например. Несмотря на то, что у них в школьных отношениях не всегда всё гладко, но они такие хорошие! Аделаида рассказывает маме всякие истории, хихикает, делает именно то, что, наверное, делают с подругами, делает всё, что она делала с Кощейкой, потому что другого опыта дружить у неё и нет. Однако каждый раз посиделки с мамой заканчивались или ссорой и обидами со стороны Аделаиды тут же, сию же секунду, или через несколько дней. Мама, оказывается, пока Аделаида всё это рассказывала, думала, думала, вникала, переваривала полученную информацию, дорисовывала её, дорабатывала подробности, обклеивала эту шкатулку с мыслями и догадками своими ракушками и клала в ящичек своих мозговых извилин. Но не очень глубоко. Несколько дней мама сосредоточенно молчала, уходила на работу, возвращалась, почти не разговаривала, скользя безучастным взглядом по предметам, по лицам домочадцев. Шкатулочка, полная маминых гениальных «догадок» и «озарений», так и болталась на волнах серого вещества маминых извилин. Потом, видимо, утомившись от морской болезни, она начинала лезть наружу, роняя по дороге воду из кладезя родительской мудрости:
