Маргарита Олари - Хорошая жизнь
Идет Филиппов пост, холодильник набит колбасами и сырами. Их запах постоянно вызывает острое чувство голода. Отец подолгу оформляет бутерброды для себя, я жарю картошку с рыбой. Колбаски хочешь, протягивает мне бутерброд. Папа, прекрати издеваться, иначе не дам рыбы. Точно не хочешь. Да ну тебя. Завтра воскресенье, мне нужно петь литургию, но я не причащаюсь, поэтому думаю, что съесть на завтрак. Вытащила из-под колбас банку со шпротами, для утра, конечно, тошнотворно. А с учетом поста нормально. Утром лихорадочно привожу себя в порядок, пока вскипает чайник. Бегу на кухню, открываю холодильник, хватаю шпроты и понимаю, что-то не так. Держу в руке пустую банку с вогнутой внутрь крышкой. Ё-мое, он сожрал мои шпроты, осенило меня, какое блядство. Надо же. Но надежда, что папа оставил хотя бы одну шпроту, не покидает. Принимаюсь ковырять крышку, заглядываю в банку. Внутри банка оказалась девственной чистоты, даже без признаков масла, и все же, надежда меня не подвела. На дне лежала рыбка. Рыбка из картона, которой отец пририсовал зубастую улыбку, свирепые глазки, чешую, плавники, хвост. Папа никогда не был пошлым, и быть пошлым не умел. Я стояла на кухне в семь утра и смеялась. Да, лишилась завтрака. Представляла, как, съев шпроты, отец понял, что провинился и стал рисовать на картоне рыбку. Рисовал рыбку, вырезал ее из картона, тщательно вытирал банку изнутри, любовно укладывал рыбку на дно, давил на крышку, а главное, верил, что рыбка его извинит.
Мой отец порой совершал странные поступки, у которых не могло быть ни объяснения, ни оправдания. И я знаю множество людей, поступавших так же. Но лишь папе удавалось, переступив черту, непринужденно сделать шаг назад. Ему удавалось, уходя навсегда, вдруг передумать и вернуться. Он умел просить прощения так, как никто другой, подчеркивая твое неоспоримое право казнить или помиловать. Ему одному удавалось показать незавидное положение прощающего, выбор между благородством и напрасной злобой. Он один умел сказать, все это несущественно, если мы любим друг друга. Он один так просил прощения. Он один так прощал. Прощал легко, будто отпускает, чего бы это ему ни стоило. Так он прощал меня. Так я прощала его, когда он, капризничая, превращался в большого ребенка.
Мне тридцать лет. Папа, я попрошу Виталика, чтобы он нашел для тебя сиделку среди прихожанок. Да зачем мне сиделка. Она будет за тобой ухаживать, ты же не можешь сам ходить. Ну и что, а если он пришлет страшную. Папа, я попрошу нестрашную. А можно молодую тогда. Ну, может быть, найдется молодая. И сколько денег она хочет. Какая разница, сколько денег, папа, тебя это вообще не должно волновать. Ну да, я знаю Виталика, он пришлет страшную бабу, которая начнет читать мне проповеди. О, папа, а деньги тогда при чем. Что папа, она не ухаживать за мной будет, а проповеди читать, вот увидишь. Рита, когда ты приедешь. Приеду в январе после праздников. Ладно. Ты только не вздумай умирать до моего приезда. Куда я денусь, пока тебя не увижу, не умру, не волнуйся. Это был наш последний разговор. Отцу нашли сиделку, но она показалась ему старой и страшной. Он отказался от ее услуг. Он также отказался от услуг медсестры. Отец решил, таблетки заменят капельницу. На самом деле, он всю жизнь боялся уколов. Приезжай, я тебя жду, пока. Пока, папа, обнимаю тебя, будь молотком. Буду, пока. До его смерти оставалось две недели. Он первым понял, няня, медсестра или домработница ему больше не нужны.
Мне двадцать лет. Игуменья попросила, зайди в мою келью. Что, матушка. Тебя к телефону. Меня. Тебя. Кто. Возьми трубку, поговори. Да. Рита, они не дают мне говорить с тобой. Мама, выдавила я. Рита, столько звоню, а тебя не зовут, надо мной издеваются. Я молчала. Вот и Валера хочет поговорить с тобой, Валера, иди сюда. Светлая мамина любовь берет себя в руки. Они оба пьяны. Маме все равно, какой она мне покажется, а ему еще нужно казаться вменяемым. Рита. Да. Привет. Здравствуй, Валера. Как ты там живешь, хорошо кормят. Все хорошо, ты маму не обижаешь. Нет, что ты, не обижаю. Дай трубку маме. Мама начинает кричать в трубку, когда тебя оттуда выпустят. Отсюда не выпускают, мама. Как, кричит она, неужели я тебя больше никогда не увижу. Я слушаю, как она плачет, убивается по мне, живой и здоровой. Слушаю пьяный бред. Думаю, почему сейчас, что произошло. Да, что произошло. Не пять лет назад, не десять, почему сейчас. Но ничего особенного не произошло, просто иногда становится скучно. Мама захлебывается в рыданиях, рядом с ней бормочет слова утешения будущий убийца. Мне нечего сказать матери, потому что она по-прежнему не хочет обо мне знать. Ей всего-то и нужно было, всего-то. Позвонить кому-нибудь. Вспомнить, что у нее есть дочь, которая томится в неволе. Разнообразить жизнь, да. Вешаю трубку и медленно направляюсь к двери. Останавливаюсь, не оборачиваясь, спрашиваю, матушка, сколько раз она звонила. Много, Маргарита, много. А сколько это по времени, матушка. Два года, но, пойми, они каждый раз звонили пьяные. Я вышла из игуменской кельи.
Пьяные, трезвые. Мама звонила мне два года. Иду по коридору, смотрю в пол, говорю, два года, два. Два не один. Глотаю слезы, думаю об Игуменье плохо, жалею себя, понимаю, знала бы я об этих звонках раньше, вряд ли смогла что-нибудь изменить. Я ведь бежала в монастырь от матери тоже. Не могла ее простить тогда, сейчас, и уже никогда не прощу. У нас с ней было так мало трезвых разговоров. Все они сводились к обсуждению насущных проблем. Мы никогда не говорили о том, что внутри. Будто на деньгах, еде и квартире свет сошелся клином. Мама, легкомысленная и ветреная, очень любила жизнь. Не думала над ней, любила. Для нее хлеб, деньги и крыша это всего лишь залог беспечности. Не мысли о стабильности, не процветание, не порядок, нет. Возможность легко жить. Подходя к своему закату, наблюдая себя в зеркале, ощущая неизбежный предел человеческих сил, мама по-прежнему хотела жить. В отличие от отца, она так и не поняла, что умирает. Не успела понять. Кажется, какой бы страшной ни была ее смерть, ожидание смерти и мысли о ней были для нее еще страшнее.
Мне двадцать семь лет. Звонит младшая дочь маминой сестры. Рита, Рита. Что случилось. Мама с Лилей хотят продать квартиру твоей матери. А где будет жить мать. Они нашли маленькую квартиру, тоже в районе телецентра, поселят ее туда. Зачем ей это. Мама хочет погасить задолженность за эту квартиру после ее продажи. Я ведь сказала твоей маме, что погашу задолженность после того, как она оформит квартиру на меня, чтобы мать не могла прописать у себя своего барана, так в чем дело. Рита, я убеждала ее как могла, вот поверь, они обе меня не слушают. Дай трубку маме. Слушаю. Тетя Мария. Рита, я знаю, тебе это не нравится, но мы должны продать эту квартиру. Тетя Мария, послушайте меня. Я сделала паузу. Тетя Мария никогда никого не слушала.
Пока я была в монастыре, она продала огромный дом, доставшийся ей и моей матери по наследству. Купила матери убогую двушку с протекающими потолками, не дала ей денег на ремонт и мебель. Мать тогда сильно пила, она попросту забывала, что у нее есть дом. Тетя пользовалась этим. Вернувшись из монастыря, я нашла мать в ужасном состоянии. Мама, почему ты не приведешь квартиру в порядок. Рита, посмотри, что творится в ванной. Все трубы протекают, унитаз разбит, стены в квартире покрылись плесенью, деревянные полы прогнили, в одной из комнат окна выбиты и затянуты целлофаном. Мама, а где мебель, в старом доме ведь была мебель. Мария привезла мне только вот это. «Вот это» означало фактическое отсутствие мебели. А где ты хранишь вещи, мам. На диване вон. А когда спишь. Тогда перекладываю на стул. Деньги она дала тебе. Да какие деньги, Рита, ты не знаешь Марию, что ли. Я звонила тебе в монастырь тогда, когда она продавала наш дом, но тебя же не звали. Ну а после того как она тебя сюда поселила, она тебе помогает. Иногда помогает, дарит мне вещи, которые сама уже не носит, вот, посмотри, есть очень неплохие, почти новые. А еду там, продукты, на ремонт может быть, хоть на что-то дает деньги. Мама удивленно на меня посмотрела. С того дня пять лет подряд я приезжала к ней, чтобы привезти еду или деньги, всё как раньше. Мама, откуда у тебя картошка. Сестра Валеры нам дала, и брынзу еще, и лук, и мясо в морозилке. Мария была у тебя. Нет, звонила. Что сказала. Сказала, если я буду пить как сейчас, меня уволят. И больше ничего не сказала. Ну, она поговорила там с кем-то, попросила, чтобы меня не увольняли. Сука. Рита, она просто по-своему несчастный человек. Мама, прошу тебя, даже не начинай рассказывать мне, как она несчастна.
Тетя Мария, послушайте. Ладно, только не дерзи. Не буду, что значит вы должны продать эту квартиру. Кому должны. Ты в курсе, что фамилия твоей матери на стенде в ЖЭКе в списке должников. В курсе, что с того. Как что, Рита. Я народная артистка Молдавии, все знают, Аня моя сестра, как я буду смотреть людям в глаза. Тетя Мария, скажите, это единственное, что вас сейчас волнует. Да, я защищала Аню как могла, а больше не могу. Но я же сказала вам, оформляйте квартиру на меня, мама не сможет прописать Валеру, а я оплачу долги. Мы думали об этом. Ну и что же не надумали. Ты требуешь, чтобы моя дочь не была вписана в приватизационный ордер. Да, это справедливо. Ну конечно, а кто кормил твою мать все годы, пока тебя здесь не было, тетя хорошо играла возмущение, кто содержал ее все эти годы. А теперь ты явилась и требуешь, чтобы я выписала дочь. Требую, да, пять лет содержу мать, так же, как содержала до монастыря. Ни тогда, ни сейчас никакой помощи от вас не вижу. Да ты наглая какая. Да не наглая я, вы себя-то слышите. А ты меня, вот как я буду смотреть людям в глаза. Да не ебёт меня, как ты будешь смотреть людям в глаза. Не смей так разговаривать со мной, не смей, ничтожество. Заткнись дура, я пять лет слушаю твои крики, меня совершенно не ебёт, как ты будешь смотреть людям в глаза. Хамло-о-о, визжала тетя, хамло-о-о. Заткнись, корова тупая. Ты распилила родительский дом, пока я жила в монастыре. Это был наш дом, не твой, сучка малолетняя. Ты не дала матери ни копейки. Да я все эти годы содержала ее. Заткнись, блядь, заткнись. Ты воткнула ее в старую двушку с протекающими потолками. Я люблю свою сестру, где ты была, когда я кормила ее. Заткнись и не перебивай меня, маразматичка. Ты оставила ее без денег, без мебели в квартире, без одежды, и этого тебе показалось мало. Ты вписала в приватизационный ордер свою дочь, так что у моей матери теперь вообще нет ничего своего. Ты жадная, расчетливая сука. Пошла на хуй, не буду тебя слушать, я звезда в этой стране. Ты звезда. Я звезда. Звезда, заткнись, заткнись, заткнись. Если ты продашь квартиру со своими благими намерениями, от которых всегда одни проблемы, моя мать умрет, не дожив до лета. Это ты можешь понять своими куцыми мозгами. Поэтому мне класть на то, как ты будешь смотреть людям в глаза, тупая курица, класть мне, слышишь меня, мне на это класть. Если с мамой что-то случится, ты будешь виноватой в ее смерти. Ты животное, Рита, ты тварь. Мне похеру, кто я. Ты ничего кроме денег не видишь, охуевшая алкоголичка, считающая себя приличной женщиной. Ты не звезда, ты дешевая и давно сошедшая с ума блядь, я убью тебя. Что ты сказала, повтори, что ты сказала. Повторяю, убью тебя, если после твоей очередной аферы мама пострадает, просто оторву тебе голову. Да я. Да пошла ты. Телефонная трубка разлетелась. Вены на шее вздулись. Сердце бешено стучало. Рита, может быть, в этой ситуации еще можно что-то сделать. Нет, Кузя, нет. Это их последний съезд. А дальше что. А дальше, дальше они устроят маме пышные похороны, и будут по-настоящему оплакивать ее преждевременный уход.
