Людмила Улицкая - Лестница Якова
Глава 16
Тайный брак
(1911)
В Москве Маруся провела всего несколько дней, но когда она вернулась, Яков почувствовал, что Маруся его как будто старше. Она и впрямь была его старше – на одиннадцать дней! Яков, при всей своей склонности к философствованию, еще не наткнулся на эту тему – течение возраста, его неравномерность, а в особенности совершенно разные возрастные ритмы и циклы у мужчины и женщины. Та нота снисходительной нежности, которая накопилась в нем от общения с младшими сестрами и которую он поначалу перевел на Марусю, оказалась недостаточной. Неожиданное повзросление Маруси вынуждало и его повзрослеть. В своей записной книжке он вскоре после возвращения Маруси сделал запись:
“Все, что происходило со мной до сегодняшнего дня, это был щенячий восторг при виде хорошенькой барышни, даже наши чудесные разговоры не имеют значения, потому что в них лишь мечты недоразвившихся молодых людей, но теперь я понял, что только мужское поведение, сильное мужское поведение может все исправить. А если нет, то все пропало. Я со стыдом вспоминаю, как мы стояли у Провалья в Царском саду и минута была подходящая очень, а я даже поцеловать ее не посмел. Вот я пишу «ее», и мне самому от этого не по себе. Ведь наши отношения складываются как отношения двух личностей, с общим кругом интересов, а то, что мы принадлежим к разным полам, то, что в наших отношениях чисто «половое», – не должно бы иметь такого основного значения. Это плен своего рода и преодолеть его можно только через единение, через совместность. Ведь, если я правильно понимаю Платона, идея «андрогина» в этом и заключается – быть настолько единым существом, чтобы пол этой совместности не мешал…”
Яков, по утвердившейся привычке делиться с Марусей своими сокровенными мыслями, изложил ей в менее связной форме свои соображения. Да, да – она тоже размышляла на тему пола, на нее произвели сильное впечатление лекции по биологии – из них Маруся усвоила, что женщина платит большой ценой за способность к деторождению, а само неравноправие полов связано именно с разными биологическими фукциями женского и мужского организма, но ее мысли шли в другом направлении – не в сторону андрогина, а в направлении подлинной эмансипации женщины в области духовной, потому что в биологическом отношении никакой речи о равенстве быть не может, раз природа отвела женщине роль продолжателя рода, рождение и кормление детей – это не дает ей возможности полного развития. Яков вполне разделял Марусины взгляды на эмансипацию и даже указал ей, что идею эмансипации непременно должны разделять мужчины, иначе вместо разумного партнерства получится одно соревнование, что к хорошему не приводит…
Эти беседы еще более сблизили их, размышления Маруси каким-то образом подкармливали мужество Якова. В июне они закончили экзамены – Яков перешел на второй курс коммерческого института, сдал экстерном экзамены в консерватории, где он занимался по классу теории музыки, а Маруся получила свидетельство об окончании Фребелевских курсов. Жаклина Осиповна предложила ей до осени работать в Фребелевском обществе секретарем. Теперь Маруся встречалась с Яковом почти ежедневно, он приходил к ней в дом, познакомился и с родителями, и с братом Михаилом, который как раз приехал из Петербурга. Двенадцатого июля, задержавшись в городе на две недели из-за болезни Раечки, семья Осецких уехала на дачу в Люстдорф, под Одессой, где снимали много лет просторный дом.
Яков остался в городе. Обоим ясно было, что звезды привели их к неизбежному, желанному и страшному часу. На другой день после отъезда родителей Яков привел замиравшую от ужаса и решимости Марусю к себе домой. Ее родители в это утро уехали в Полтаву на похороны какой-то дальней родственницы из материнской родни. И это усиливало чувство преступности. Квартира Осецких находилась в третьем этаже одного из самых красивых домов на Кузнечной улице. Уже в парадной Маруся почувствовала раздраженное стеснение от жутко-красного ковра на лестнице, от сияющей люстры над пролетом.
– Какой буржуазный дом, – неодобрительно заметила девушка.
– Да, да, конечно, – рассеянно отозвался Яков.
– Я никогда не смогла бы жить в таком доме! – ей захотелось немного поссориться с Яковом, уж больно страшно было входить.
– Конечно, Маруся, мы с вами выбрали бы себе другую квартиру…
– Можете быть в этом уверены, – подтвердила Маруся.
Яков открыл дверь ключом, захлопнул ее и крепко и неловко обхватил Марусю, прижав к двери.
Она знала, зачем шла в эту пустую квартиру. И теперь его сила и страсть, его настойчивость, крепость объятия, запах мужского одеколона, гладкость выбритых щек и щеточка усов, которые он недавно отрастил, не оставляли ей никакого иного выхода. Это даже нельзя было назвать капитуляцией, и неизвестно, чья это была победа и над кем.
Детали этой ночи незабываемы. Многие годы они с улыбкой вспоминали и о первой неудачной попытке, и об отчаянии, которое овладело ими обоими, и как они плакали, уткнувшись друг в друга от стыда непроизошедшего, как уснули, обнявшись, оплакав свою неудавшуюся любовь, а под утро, одновременно проснувшись, обнаружили, что все происходит наилучшим образом именно так, как оно воображалось и даже еще лучше…
– Жена моя, – сказал Яков и поставил ее тонкую ступню себе на голову.
– Мой муж, – ответила Маруся и попыталась поцеловать его руку. Он попытался вырвать руку, тогда она быстро повернула кисть и поцеловала в ладонь. – Яков, Яшенька, Яночка, Яник мой!
Потом они долго целовались.
– Пойдем в ванную, – позвал Яков свою жену, и она пошла за ним по коридору в глубину квартиры. Это была вторая в жизни, после московской квартиры брата, ванная, которую видела Маруся. Роскошь, роскошь – белая ванна на чугунных лапах. Буржуйская ванна, буржуйская жизнь, но – черт возьми! – как же красиво! Вода была холодная, потому что колонку не топили с отъезда семьи. Они плескались в холодной воде, пока не замерзли. Чувствовали себя молодыми зверьками, щенками или бобрятами, и совсем не стеснялись наготы. Потом Маруся постирала простыню, на которой растеклось овальное пятно крови. Больно не было, только немного пощипывало внутри.
Настало утро. Проголодались ужасно.
– Что ты ешь на завтрак? – спросил он, не заметив, как естественно перешел на “ты”.
– Булку… с маслом. И молоко.
– Молока нет. Я чай приготовлю?
Он пошел в кухню. Белая булка, завернутая в полотняное полотенце и слегка подсохшая, лежала в хлебном ящике. Масло он вынул из подсоленной воды, положил в масленку. Ему хотелось, чтобы все было красиво, и он взял в буфете две парадные китайские чашки. Вскипятил воду на спиртовке, заварил чай в чайнике из сервиза и принес на подносе в свою комнату.
Маруся, уложившая волосы под бархатную ленту, в блузке голубиного цвета стояла у окна. Яков чуть поднос не уронил от неожиданности – чужая, совсем чужая красивая дама обернулась на скрип двери. Но она улыбнулась и стала собой…
Они завтракали за Яшиным рабочим столом, другого не было. Книги и тетради были сдвинуты, в центре стола поместился поднос.
– Какие красивые чашки, – заметила Маруся, приподняв чашку.
– Папа подарил маме, когда родился их первый сын. Он умер от дифтерита в два годика. Бабушка говорит, что мама от горя чуть с ума не сошла, даже топиться собиралась.
Маруся промолчала, сдержала слова, которые просились с языка…
– Она тогда уже была мною беременна, ее помрачение прошло, когда я родился. Папа отправил ее тогда в санаторию в Германию, она вернулась уже со мной. И совершенно выздоровела.
Тут Маруся уже не сдержалась и сказала то, что вертелось на языке:
– Богатые могут себе позволить лечиться за границей. Посмотрели бы вы, как живут простые женщины-работницы. Ребенок умирает, а она на другой день после похорон идет на фабрику, работает десять часов, – ни помрачения, ни санатория. Богатые люди этого не желают знать.
Яков намазал на хлеб масло плоским ножом, положил перед Марусей на ребристой тарелочке.
– Ну, социальное неравенство не мы придумали, изначально мир так был устроен, – сказал он миролюбиво.
Маруся отодвинула от себя тарелочку с гневом:
– Я ненавижу весь этот капиталистический мир. Это несправедливо! Эта красивая чашка стоит столько, сколько работница на фабрике зарабатывает за месяц!
Яков был обескуражен – такое чудесное утро, такой особый день в их жизни… И общая несправедливость мира как раз в этот день обернулась так, что именно он был избранником счастья, на него обрушившегося, такого большого, что и выдержать едва возможно… Вспоминать о том, что кто-то этого счастья лишен, совсем не хотелось.
