Людмила Улицкая - Лестница Якова
– Знаешь, относись к Гордону Крэгу и его теориям как хочешь, но я лично за Шекспира не возьмусь! У меня кишка тонка.
Тенгиз заморгал глазами как отличник, которому ставят двойку:
– Нора! Что с тобой? Ты раньше так никогда не говорила! А Чехова можно? Гольдони? Свифта? Эсхила можно? Это же разговор о тех вещах важных, которые до смерти происходят. Нельзя отказываться, Нора! Лир! Король Лир! Это о преображении плоти, вот о чем должно быть! О переходе! Ты послушай меня. Смотри сюда! Куда ты смотришь? Там велосипед для Юрика, такой классный, – он махнул рукой в сторону коробки.
Действительно, от пришел с огромной коробкой, которую оставил в прихожей. Только Нора и не думала смотреть в ту сторону. Улыбнулась – смешно, велосипед возник живьем, овеществился из метафоры, как только она о нем подумала!
– Сюда смотри! – Тенгиз приложил руки к груди, указывая, куда ей смотреть, – на него! – Мне без тебя этого не вытянуть. Ты только послушай! Thou art the thing itself; unaccommodated man is no more but such a poor, bare, forked animal as thou art. Off, off, you lenddings!
Нора даже зажмурилась, но улыбку сдержала. Она довольно плохо знала английский язык, но то, что изобразил Тенгиз, было какой-то лингвистической пародией, к английскому это не имело отношения, но Нора все же уловила три слова – “арт”, “ман” и “пур”.
– А по-русски это как?
– По-русски, Нора, это так: “Неприкрашенный человек – и есть это бедное голое двуногое животное! И больше ничего! Долой, долой с себя все лишнее!”
Тут Нора закрыла руками глаза. Знала она этот текст. Прекрасно знала. Но тут вдруг эти слова – “долой все лишнее” – показались безумно важными для нее лично. Так всегда бывает – живешь, видишь, читаешь, сто раз проскальзываешь по одному месту, и вдруг как пелена с глаз, на самом истоптанном и проходном месте находишь то, что годами искал…
– Я не смогу, Тенгиз, я не готова. Поищи другого художника.
Тенгиз вылез из низкого кресла, распрямился во весь рост, даже как будто выше самого себя:
– Нора, полжизни копим, полжизни выбрасываем. Каждый год жизни как кирпич. К пятидесяти годам такой груз, что сил нет волочь. Понял! Кризис! Надо выбрасывать. Я все просмотрел, я выбросил половину жизни, половину людей, которых знал, любил – родню, учителей, все, что лишнее… Но ты – часть меня. Может быть, лучшая часть меня…
На этом месте разговорная часть вечера закончилась и только утром возобновился прерванный разговор:
– Дай мне две недели на размышление.
Тенгиз, по своему обыкновению, исчез. Нора на размышления не потратила ни минуты, встретилась с Тусей и выложила все свои сомнения. Туся была единственной старшей подругой, с большими и разнообразными достоинствами, среди которых было и ее семейное знакомство с Марусей в те времена, когда Норы еще на свете не было. К тому же ей была достаточно хорошо известна история ее взаимоотношений с Тенгизом… Равно как и об истории постановок “Короля Лира” в России и где угодно. Туся по-лошадиному замотала своей седой челкой… Она-то проблему видела во всем объеме.
– Отдели ты в конце концов одно от другого. О чем мы сейчас говорим? О твоих отношениях с Тенгизом или о “Лире”?
Нора задумалась. Ей и самой хотелось бы ответить на этот вопрос. Туся вышла в кухоньку и поставила на плитку кофейник. Обе молчали. Потом Туся принесла две плохо вымытые чашки, налила кофе. Пили молча.
– Во-первых, не вижу оснований для такого взрыва чувств. У тебя было несколько очень хороших работ. Несколько приличных. Ты не первый год работаешь.
“Лира” много раз ставили плохо. Поставить его плохо очень легко. Можно кое-как, прилично. Гениальная постановка – Михоэлса, в ГОСЕТе. Отец мой дружил с Тышлером. Да и Михоэлса знал. Я же вам рассказывала, что видела один из последних спектаклей, сыгранных Михоэлсом. Не рассказывала? Мне кажется, я студентам эту байку всегда рассказываю! Я уже была театральным художником, начинающим. Мне было двадцать лет. Моложе тебя! Отца пригласил Михоэлс на премьеру, в ГОСЕТ, на Малую Бронную. Отец мой был еврей разъевреенный. Он про свое еврейство старался забыть изо всех сил. Советский писатель он был – не самый бездарный, не самый подлый. Спектакль играли на идиш. Но идиш-то он знал, хотя хотел бы забыть… это я ни слова не понимала. Глаз от сцены не могла отвести. Оказалось, что текст не важен. Это я с тех пор поняла, то есть, поняла-то гораздо позже. Но тогда я увидела, что природа театра такова, что работает не текст, а актер, заряженный на текст. Жест, движение, мимика. Маруся это прекрасно знала. Знаешь ли, что Гордон Крэг был в Москве на одном из спектаклей “Короля Лира”, сказал, что в Англии нет настоящего Шекспира на театре, потому что в Англии нет такого актера, как Михоэлс. Ты подумай – Гордон Крэг, который знает каждое слово этой пьесы, слышит ее на языке идиш и так говорит! Театр тот был актерский! Тышлер там работал, замечательный сценограф, Шагал тоже в ГОСЕТе работал. Шагал как раз природу театра вообще не понимал, он строил свой собственный театр, на полотне. Но тот спектакль придумал Лесь Курбас. Был потрясающий режиссер, украинский. Но мировой… Его театр к тому времени уже разогнали. Кажется, году в 33-м… И он три месяца репетировал с Михоэлсом. На той постановке Михоэлс с Радловым, официальным постановщиком, полностью разругался. Михоэлс все получил из рук Леся Курбаса. Это была идея Леся – заставить короля Лира молодеть на сцене. И у Михоэлса получилось. Но и Лесь здесь не как художник выступал, хотя, я думаю, он много придумал. Актеры, конечно, были замечательные – сам Михоэлс, Зускин, замечательная Сарра Ротбаум. Но сегодня театр не на актерах держится. Ну, в меньшей степени… Сегодня спектакль должен придумать режиссер, художник, чтобы работали не слова сами по себе – кто этих слов не знает? Каждый школьник знает! И вся ответственность сегодня на них, на режиссере и художнике. Актер сегодня больше исполнитель, чем создатель. Про гениев не говорю! Но их – на пальцах… Во всякого рода классике сегодня важно именно режиссерское решение. Ты же справилась с Чеховым, сдала экзамен на профпригодность. А “Лир” – точно такая задача. Если вы с Тенгизом придумаете, о чем ваш спектакль – помимо общеизвестного текста! – тогда есть смысл за это браться. Но мысль Курбаса – о проживании жизни от старости к юности – ты возьми на вооружение. Про него забыли, совсем забыли. Его в 33-м посадили, вскоре убили. Понимаешь, это был голодомор на Украине. Он ставил короля Лира времен голодомора, времен геноцида… А Тышлер был хорош, но как театральный художник в сравнение с Курбасом не шел. У Тышлера свой был театр. За неимением интересных предложений на сцене – он строил театр в живописи, в скульптуре! Ужасно забавная была у меня с Тышлером история, уже позже. Я знала его с детства, он с моим отцом дружил. Чудесный, естественный, счастливый человек Александр Григорьевич, все его окружение было выбито, а он чудом жив. Красивый, всегда в шейном платочке, в то время не носили… Я, помню, пришла к нему в мастерскую на Масловку, в начале шестидесятых. Был у меня к нему какой-то вопрос, не помню, а он в те годы резал из дерева скульптуру, чудесную, надо сказать, скульптуру. Фигуры разного размера, почти все женские, вся его небольшая квартира была заставлена. Ну да, я в тот раз была не в мастерской, а как раз в квартире, неподалеку от мастерской. И разговор был длинный, обо всем, ну, про жизнь, про работу. Что-то у меня тогда сильно не ладилось. Отец умер, с мужем развелась, с работой какой-то провал совершенный. Пришла к нему, а он приветливый, уютный. Отец его был столяр, местечковый ремесленник и он, с этой деревянной скульптурой, как к себе домой вернулся – стружки, все запахи те же… Словом, он подарил мне женскую фигурку, маленькую, сантиметров двадцать пять. Я ее держу в руках, руки об нее грею, такое чувство, что в ней источник тепла. Прощаюсь, наконец, выхожу в прихожую, прижимаю скульптурку к груди. И выходит дверь за мной закрыть его жена, красивая дама, руки большие, пухлые – “Всего доброго!” – и хвать! – вытаскивает у меня из рук подарок и, слова не давая сказать, с великосветской улыбкой, в дверь меня подталкивает! Такая штучка!
А ты дурью не мучайся! Работай, Нора, работай! Романы творческим людям очень полезны! И не дай бог, счастливые! Мне кажется, бабушка твоя Мария Петровна с Курбасом работала в Киеве году в 18-м… Не рассказывала?
– Мне бабушка не все рассказывала. Она только проговаривалась иногда. Про Курбаса не помню. Знаю, что она во время войны завлитом работала в каком-то московском театре… Говорила о каком-то знаменитом писателе, про которого очерки писала… Не помню фамилии…
– Да, догадываюсь… Фамилию тебе она могла и не называть. Расстреляли его в 37-м… – Туся отмахнулась от дурных воспоминаний. – Когда-нибудь я тебе расскажу про эту историю. Попозже когда-нибудь. Не сейчас. Маруся была фантастически яркая и фантастически противоречивая особа…
