Коллектив авторов - Вслед за путеводною звездой (сборник)
Об этом мы долго смеялись в ресторанчике на Плющихе, где бывшая вегетарианка умело разделывала мраморное мясо. Располнела тростинка, а судя по тачке и шубке, удалось-таки рябинушке к дубу перебраться. Впрочем, это пошло ей на пользу. Округлившееся личико сгладило острые скулы, а огромные восточного разреза глаза, хоть и потемнели, утратив васильковую синеву, но наполнились изнутри каким-то спокойным и ровным светом, какой бывает у любящих матерей. А может, это она на меня, на юность нашу пиитическую смотрела, как на любимого ребенка – не знаю.
Впрочем, о делах семейных мы как-то не говорили. Больше дурачились, так, будто ей снова девятнадцать, а мне всего-то двадцать шесть. Я рассказывал ей сплетни про однокурсников – тех немногих, кто остался еще в литературе или нашелся в фейсбуке. Правда, я быстро понял, что ей не особенно это все интересно и она совсем не жалеет, что «в связи с положением мужа» не заводила аккаунтов в социальных сетях.
Казалось, что студенческое прошлое несостоявшейся актрисы, несостоявшейся поэтессы, вовсе ее не задевает. И лишь под конец случайного нашего обеда, когда она стала все чаще поглядывать на свой айфон, она вдруг сказала:
– А, знаешь, смешно. Я сейчас заберу сына от репетитора по математике и повезу к литератору. И вот именно сегодня, как знала, прихватила ему показать вот это…
И она вдруг достала из сумки потрепанный томик Квятковского. Этот «Поэтический словарь» – настольную книгу поэта на все времена я узнал сразу. Когда-то и у меня был такой же, пока я не подарил его Илюше Стечкину – вроде как ученику от учителя…
– Такой же да не такой, – сказала Наташка. – Вот посмотри, тут на каждой страничке пометки нашего мастера. Вот вы с Максом у него в любимчиках ходили, а этот словарь он подарил именно мне. Вот сейчас сын стихи пишет. Он все равно поступит в МГИМО, а поэтом и на старости лет еще стать успеет.
И тут зазвонил айфон. Она расплатилась за нас обоих и убежала, чтобы отвезти своего сына от математика к литератору. И я не успел ей сказать, что нельзя стать поэтом на пенсии, что искусство – это не замуж; сходить. Что поэт – это призвание с молодых ногтей и на всю жизнь, что так могут рассуждать только неудавшиеся актриски и поэтески…
Потом я понял, что это простая зависть. Не к ее тачке и золотой кредитке, а к этому зелёному томику в потрепанном переплёте. «Поэтический словарь» Квятковского с пометками Владимира Ивановича Фирсова на полях… Мастера, которого уже пять лет нет с нами, и не спросишь уже – «Почему?».
Под вечер, когда я уже хорошенько залил расстроенные чувства, в нижней буфет ЦДЛ заглянул Евгений Рейн. В Литинституте я у него не учился, хотя заглядывал пару раз и на его семинары. По традиции он снова узнал меня наполовину. Ровно настолько, чтобы не вспомнить сразу, как меня зовут, но твердо вспомнить, что я с радостью метнусь за графинчиком водки.
Вот под графинчик и бутербродик с рыбкой я и поведал старому мастеру про подарок его коллеги.
– Знаешь, – сказал Евгений Борисович, – это у Фирсова был такой педагогический прием. Он этих словарей раздарил студентам штук сто, наверное. И все с пометками на полях. Но с разными – для конкретного своего ученика и его недостатков. Он выбирал себе студента – середнячка, не совсем бездарного, но и не поэта. Такого, чтобы хоть со словарём, но научился бы стихи неплохие писать. Из вашего семинара такой еще есть у Луврикова. Я сам видел, как он Есину гордо показывал. На кафедре творчества все долго смеялись.
Я тогда успокоился. Гордился даже. Правда ведь, Макс Замшев, мой друг и главный фаворит на нашем семинаре, тоже такого подарочка не получил.
А потом я вспомнил историю своего словаря. Мне двадцатилетнему дембелю, еще до поступления в Литинститут подарил «Словарь Квятковского» мой первый учитель, прекрасный, но малоизвестный поэт Владимир Топоров. Володе же этот словарь еще в Великом Новгороде подарил его наставник – известный журналист, «золотое перо» газеты «Труд» Василий Натыкин… Я вот Илюхе Стечкину передарил…
Может, и нечем тут хвастаться, и Фирсов для меня словарика не заготовил просто потому, что у меня такой уже был?
Притча про притчу
«И в день шестнадцатой луны вошёл в додзё Великий Мастер и сказал любимому ученику:
– Запомни или запиши: «Никакое ощущение возможности возможного не дает возможности суждения о невозможности возможного и возможности невозможного». Понял?
Ученик отложил табличку, поклонился Великому Мастеру и сказал:
– Записал, запомнил, но не понял.
Великий Мастер достал кагану, посмотрел, как играет на лезвии луч шестнадцатой луны и сказал:
– Видишь ли, любимый мой ученик… Я – Великий мастер, и превзойти меня невозможно, но возможно ли что ты превзойдешь меня?
– Кхуйя! – воскликнул ученик и воткнул мастеру в глаз палочку для письма.
– Невозможно! – сказал Великий Мастер за миг до этого и отрубил руку любимому ученику и умер от кровоизлияния в мозг».
– Что ты понял из этой притчи? – спросил меня мастер.
– Видите ли, мастер… – начал я и призадумался…
Дал мастеру по яйцам и гордо вышел.
Ибо: а ну его нафиг, не знаю я, какая сегодня Луна, но лучше я в писатели пойду – так безопаснее.
Побасенка
Вышел орати оратель. Вздел орало, вздыбил зябь, да притомился на первой борозде. Опростал он пол-литру да пал ликом в пашню.
Вышел сеятель сеяти. Раскидал семя в ту борозду да окрест, опростал пол-литру да и пропил свою борону. Налетели тут птицы-вороны и стали клевать.
Вышел жатник жати. Опростал он пол-литру да пожал лебеду вместе с житом, и упал в лопухи под скирдой недоскирдованной. Налетели тут злые ветры и разметали скирды по колосу.
Вышел мельник молоти. Ан, нету ни хлеба, ни жита. Опростал он в сердцах пол-литру и запричитал, что есть мочи: «Твою мать, твою мать, твою мать!».
Восстал тут оратель из борозды, сеятель из лебеды да жатник с репьями в полбороды и стали мельнику пенять: «Где наш хлеб, где наше жито? Это ты, мироед проклятый, все смолол да пропил».
Развел мельник руки и послал всех к монаху.
Разобиделись добры молодцы: оратель, сеятель да жатник, и стали мельника жизни учить. Да и убили его сгоряча насмерть. И мельницу его сожгли, чтобы другим неповадно было трудяших людей обманывать да обворовывать.
Это ведь мельник во всем виноват.
Михаил Зверев
51 Мурманская обл, г. Североморск (Пенза – Североморск – Санкт-Петербург)
Дневник моряка
Я листаю дневник, написанный в период одиночного плавания – перехода эсминца «Современный» с Балтийского на Черноморский флот. Даты стоят с 27 декабря 1981 по 5 января 1982 года. Тридцать пять лет прошло, целая жизнь… Интересно ли это кому-нибудь сейчас?.. И флот другой, да и страна уже дважды другая… Всё другое. Может быть, моим годкам и припомниться молодость, а может быть, кто-то из салаг нашего флота прочитав, узнает, как мы служили, какие ценности ценили. Сейчас, ведь всё больше с юмором о ВМФ пишут – Александр Покровский и его друзья, мой друг Саша Козлов, ещё многие… Нет, я не брюзжу, не вышел ещё годами-то брюзжать по-стариковски – немного и лет-то прошло, как уволился в звании 2 ранга с должности офицера штаба знаменитой, да я бы даже сказал – великой 7-ой Оперативной Эскадры надводных кораблей Северного флота. Да и что брюзжать, если близко мне всё это, всё пройденное нами… Короче, плавали – знаем. Когда слышу: «Да что Покровский, да кто он такой?! Каждый из нас мог бы не хуже написать байки», – отвечаю всегда одно и то же. – «Могли бы, да ведь не написали, кишка тонка оказалась, а он смог». Хотя, на самом деле, я лично А. Покровского не очень-то ценю, как писателя. И вот почему: за первую и вторую «Расстрелять» готов пожать ему руку – молодец (хотя вторая часть второй книги уже грешит матерком, что вообще недопустимо в литературе, и тем, что стало характерно для его творчества позже), а вот дальше… Ну, не везло автору на хороших парней вокруг – такое складывается впечатление. Все герои у него какие-то ущербные, недоделанные какие-то. И не только «замы». И старпомы, и «румыны», и даже механики чего-то всё дурят… Ну, в общем, вокруг меня всегда другая атмосфера складывалась, везло, наверное, больше… в течении всех 30 лет флотской службы. Сыну сейчас тоже, по-моему, везёт. Хорошие, умные, интеллигентные парни, в основном, окружают нас с ним и друзей наших флотских, женщины замечательные – верные подруги моряков. В семье не без урода, конечно, встречались и мне герои Покровского, но как-то меньше, чем ему – одно слово – повезло.
Впрочем, к дневнику. Да, я ли писал его? Может, кто другой? Со стороны смотрю сейчас на того бравого старлея – старлеи, они же все бравые, да не всем это заметно. Кто он, этот пацан, автор записок? Искренен ли был он, заполняя странички дневника по ночам после вахт и в свободные минуты (были, были у нас свободные минуты, всё мы успевали. Пусть ура-патриоты не врут, что денно и нощно л/с воспитывали да технику чинили… Денно и нощно, конечно, но минуты были)? Пропущены некоторые дни – почему пропущены? В общем, получается некое эссе в виде дневника с комментариями. Да, Бог с ним, с жанром, критики потом разберутся, если захотят, конечно…
