Давид Ланди - Биоген
– Возможно, здесь никого не было с тех пор, как отсюда ушли последние пленные немцы, – высказал я пришедшую на ум мысль.
Соловей кивнул в знак согласия подбородком, носом и лбом, а собрав на затылке серьезную складку, добавил, чуть дыша:
– Точняк!
Так как фонарь был в руках у Соловья, а я шел сзади него, мне был виден только его белобрысый затылок.
Комната разделялась на два прохода. В конце первого, уходившего влево, виднелась металлическая дверь. Второй лаз заканчивался непроглядной мглой, исчезавшей за поворотом, куда свет фонарика не мог проникнуть, потому что подземелье не вело к черным дырам космоса, обладающим гравитацией, способной заворачивать кванты света не только за поворот коридора, но и назад, к Пупку с Егором и даже к истинному Создателю Земли – Солнцу.
Посовещавшись, мы выбрали мглу, надеясь встретить кого-то из группы Владимира Молодцова[297] или, на худой конец, попасть в подземные тайники нью-йоркского Федерального банка, хранящего под землей семь тысяч тонн золотых слитков, из-под земли добытых.
В те годы мы с Соловьем были уверены, что все подземелья мира соединены в одну цепочку тоннелей и лабиринтов, поэтому, не надеясь достичь конца, мы мечтали найти начало этой неразберихи.
Двигаясь уже достаточно долгое время, я догадывался, что нахожусь под той частью дома, где живет Егор. А может быть, уже и за территорией двора. Соловей шел не торопясь, прощупывая каждым шагом прочность черного грунта.
Вдруг земля вокруг нас загудела и начала дрожать. С потолка посыпалась труха, и над нашими головами (тух-ту-дух, тух-ту-дух, тух-ту-дух), скрежеща и постанывая, пронеслась стальная громадина трамвая. Мы присели на корточки, и, повернув голову вправо, я увидел боковой ход – «кротовую нору»[298], в сумерках которой маячили искаженные страхом лица.
Серые одежды людей, покрытые толстым слоем пепла и пыли, угловато торчали из темноты, где при плохой освещенности восприятие человеческого глаза становится ахроматическим, а в случае дальнейшего затемнения – черным. С первого взгляда было понятно, что стоят они здесь очень давно. Очень… Наверное, с той поры, когда бомбили Дрезден.
В ту ночь наверху слышались звуки, похожие на топот великанов. Это взрывались многотонные бомбы. Великаны топали и топали, но бомбоубежище было надежным. Только изредка с потолка осыпалась известка… Наверху бушевал огненный ураган. Город превратился в сплошное пожарище. Пламя пожирало все живое и вообще все, что могло гореть…
Такие дела[299], подумал я, пытаясь перевести взгляд из прошлого в настоящее, но он продолжал цепляться за обреченных и буксовал, волнуя воображение ребенка отдаляющимся грохотом трамвая. Начавшее было растворяться видение возвратилось: женщины и дети, которых они рожали для жизни и теперь прятали от смерти, зарождающейся в сердцах их отцов, стояли, плотно прижавшись друг к другу. Одна девочка смотрела на меня застывшим пронизывающим взглядом и что-то не то напевала, не то шептала, еле заметно шевеля серыми губами.
Прислушавшись, я разобрал несколько слов:
Ах, мамы, мамы, – зачем рожают,
Ведь знали – папы меня раздавят…
Меня раздавят – ведь знали мамы,
Меня зачали зачем-то папы…[300]
Губы ее продолжали растягиваться, округляться, вздрагивать, обнажая молочные зубы, и вновь повторять один и тот же текст…
Второй трамвай загрохотал в обратном направлении, вводя в заблуждение подростка, и без того подверженного мистическим переживаниям в условиях крайнего страха и глубокой философии подземелья, когда выступившая из полумрака женщина зашипела на девочку сухими потрескавшимися фразеологизмами: «Ад заполнен папами! Да-да, ад переполнен папами!»[301] Их там миллионы! Потому что единственным доказательством мужества для них стала приверженность Аресу![302] Потому что никто из них не понял, что геройство – это не убийство. Геройство – это отказ от убийства! Отказ в лицо генералам. В лицо президента. Перед всем строем. Перед всей страной, миром, Иисусом Христом, Аллахом и Буддой сказать: «Нет! Я не стану убивать!» Всего лишь один раз. Один-единственный раз каждому мужчине планеты сказать: «Нет, я не убийца! Я сын Создателя!..»
И генералы останутся без работы. А мир – без генералов. Без орденов и медалей. Без осколков и снарядов. Без диктаторов и вдов. Без полководцев и сирот. Так просто – сказать «нет»…
Все это и многое другое пронеслось в моем сознании вихрем Вальпургиевой ночи, и, очнувшись, я услышал шепот Соловья:
– Мы уже находимся под улицей Советской?
– Похоже, – ответил я, вглядываясь в полумрак тоннеля, где исчезающие лица женщин роняли последние слезы пепла с потолка подземелья на бесплодную равнину утоптанного фрицами черного грунта. Грохот отдалялся. Но навстречу ему приближался новый. Соловей встал и посветил вперед. Мрак расступился, приглашая нас в свои объятия. Мы продолжили путь и вскоре подошли к очередной нише. Она была больше прежней раза в три. Справа находилась толстая металлическая дверь с двумя рычагами-ручками, какие устанавливают в бомбоубежищах. Я взялся за верхнюю и повис на ней. Соловей встал на нижнюю. Моя ручка-рычаг чуть стронулась с места и замерла, издав стон разбуженного металла. Ручка Соловья осталась на месте.
– Берись за мою, – сказал я Сергею, и, уцепившись за нее, мы повисли в воздухе.
Ручка упорно не желала поворачиваться. Подтянувшись, я дернулся всем телом, и, отрыгнув грохочущий вопль, рычаг опустился вниз. Тягучее эхо расползлось по коридорам царства Аида и, отторгаясь от стен вибрацией звука, выдавило силуэты похороненных здесь призраков.
Настала очередь нижнего рычага.
– Становись сверху, а я буду бить по нему ногой, – сказал Соловей.
Я встал на ручку и нетерпеливо подпрыгнул. Рычаг поддался. Соловей взялся за меня, и, присев, мы оттолкнулись. Заскрежетав ржавчиной отсыревшей стали, рычаг коснулся земли, ознаменовав свое поражение низким коротким «до». Дверь, дожидавшаяся Третьей мировой войны, открылась до ее наступления. Нам осталось распахнуть преграду и направить фонарик в глотку подземелья.
– Давай, только потихоньку, – прошептал я, сглотнув приступ детского страха.
Соловей кивнул, и, ухватившись каждый за свою рукоять, мы потянули дверь на себя.
Из образовавшейся щели на нас пахнуло холодом. Мой друг направил фонарь в отверстие. Далее опять шел проход. Что-то таинственное и зловещее скрывалось в блуждающей вокруг фонаря тьме. На этот раз луч не достиг ни стены, ни двери. Он уходил по тоннелю вперед, постепенно сливаясь с его темнотой. Я почувствовал, как у меня засосало под ложечкой, а в горле появился ватный ком. Вдруг фонарик в руке Соловья мигнул, ослепив нас на мгновение отсутствием света, и вспыхнул вновь. Решение было принято молниеносно – назад!
Соловей шел впереди. Я следовал за ним, все время оглядываясь на догоняющий сумрак. Его холодные мягкие лапы неслышно опускались в мои убегающие следы и, маскируя их под своими ступнями, продолжали несуществующую погоню за обнаглевшими от смелости малышами.
А ведь у Соловья на фонарике есть кнопка, которой он хвастался пару недель назад, когда бабушка купила ему эту штуку, вспомнил я. При нажатии на кнопку свет гас без щелчка, и, возможно, Соловей специально воспользовался ею, когда мы стояли в той комнате, анализировал я на ходу случившееся. Ну и черт с ним! Разбираться по этому поводу не буду!
Запах сырости и духота усилились. Истосковавшееся в одиночестве безмолвие провожало нас глазами сгущающихся потемок и не желало отпускать смельчаков на свободу.
Вернувшись на перекресток второго зала, мы пересекли его, стараясь ступать по земляному полу как можно тише, чтобы не разбудить богиню ночных чудовищ – Гекату. Проход стал сужаться, и впереди замаячил свет. В этот момент я понял, что выход близок.
И хотя вздохнуть свободно
В полный вздох еще не мог,
Чую – жив! Тропой обходной
Из жары, из тьмы безводной
Душу с телом доволок[303].
Наружу мы выбрались настоящими героями, вернувшимися с того света в одном порожняке с Василием Тёркиным. Счастливые – оттого что сделали это. Оттого, что это закончилось. И оттого, что «комендант иного мира за охраной суетной не заметил пассажиров на площадке тормозной»[304].
Глядя на измазанные паутиной лица друзей, Пупок, как всегда, подсмеивался над нами, а Егор уважительно помалкивал, так как в то время он был еще скромным толстячком и духовным бутоном, раскрывшимся и расцветшим чуть позже …
Вовка Егоров вместе с мамой занимал комнату в трехкомнатной коммунальной квартире на последнем этаже. Вместе с ними в комнате числился отец Егора, которого тоже звали Владимир. Егор рассказывал нам, что его отец – мастер спорта по гонкам на мотоцикле, боксу и виртуозный игрок на гитаре.
Первый раз я увидел отца Егора, когда нам было лет семь. Это был невысокий худой смуглый мужчина с решительными чертами красивого лица. Он отсидел к тому времени очередной срок и вышел на волю – не то на год, не то на полгода, – прежде чем снова сесть в тюрьму. Так продолжалось еще лет восемь, пока он не сгинул после очередного освобождения в никому не известном направлении, успев перед этим привить сыну не только страсть к мотоциклам, любовь к гитаре, но и романтику еще одной реальности нашего мира – зоны. Егор попал в нее, даже не достигнув совершеннолетия. «Малолетка»[305] была суровой школой жизни, и, выйдя на волю, Вовка рассказывал, как залетев в тюремный лазарет после очередной неудачной драки, он разрезал лезвием заживающие на голове раны, чтобы подольше находиться в невесомости больничной палаты и поменьше – в концлагере для непослушных детей.
