Елена Минкина-Тайчер - Эффект Ребиндера
Когда он подошел? Сразу, в прихожей, или после ужина? Ольга заметила только, что очень высокий и ушастый. В уютном свитере домашней вязки. Таких свитеров у одиноких мужиков не бывает, их вяжут любящие и терпеливые руки.
Уже разливали хванчкару и киндзмараули (и где достают?!), Кира обходила гостей с тарелкой красивых маленьких бутербродов.
– Евтушенко? – спорил с кем-то бородатый Гальперин. – Извини, простоват! Пастернак, Вознесенский – это да, поэзия другого порядка.
– Ахмадулина, – возражала Кира, – и не говорите мне ничего, только Ахмадулина!
Опять повторялась знакомая история, модные имена… Малевича еще забыли с идиотским черным квадратом!
– А мне Евтушенко нравится, – вздохнул ушастый в свитере, настраивая гитару. – Каюсь, очень даже нравится. Новосибирск, глушь, что с нас возьмешь!
Руки казались грубоватыми и неловкими. И откуда он научился так хорошо играть?
О, как мне заставить
все это представить
тебя, недоверу?..
Это были ее любимые стихи! Самые-самые любимые…
Любимая, спи…
Во сне улыбайся (все слезы отставить!),
цветы собирай и гадай, где поставить…
– Почему ты тогда выбрал Евтушенко?
– Нарочно! Догадался, как тебе неуютно среди сплошных умников.
– Врун! Перестань подлизываться. Удивительно, что ты вообще меня заметил.
– Заметил?! Да, я весь вечер пялился! Такие красивые ноги не каждый день увидишь! Какой-то гений придумал эти ваши мини-юбки.
– Болтун бессовестный!
– Уже нельзя и правду сказать! Но если честно, я больше смотрел на лицо. Лицо обиженной девочки. Маленькой обиженной девочки, которой не досталось праздничного пирога.
Нет, этот разговор состоялся намного позже, в Новосибирске, а тогда он только поглядывал задумчиво и непонятно.
Любимая, спи… Мы на шаре земном,
свирепо летящем, грозящем взорваться, —
и надо обняться, чтоб вниз не сорваться,
а если сорваться – то только вдвоем.
С ним оказалось очень удобно танцевать. Потому что длинный. Даже на каблуках Оля едва доставала до воротника, вязанного крупной резинкой, можно спокойно положить голову на плечо. Знакомая щемящая музыка шуршала под иголкой проигрывателя. «Шербурские зонтики»? «Мужчина и женщина»? Да, конечно, – дождь, туман, очертания моста, старый пес со своим хозяином, похожие, как братья…
– Прогноз погоды! – рассмеялся кто-то из физиков.
Никакие не «Мужчина и женщина», это была мелодия из программы «Время», как она сразу не узнала!
– Мари Лафоре, – вздохнула Кира, – совсем новая песня, «Манчестер и Ливерпуль».
Манчестер и Ливерпуль…
Я вновь бреду среди толпы
Среди тысяч незнакомцев… —
Кира переводила вполголоса, глядя в темное ночное окно: «Манчестер и Ливерпуль…».
Разве возможно вот так танцевать, почти не двигаясь, просто топтаться в обнимку в тесном пространстве комнаты, чувствовать непривычно большие теплые руки, запах табака и дыма от его бороды, горячее дыхание на своей щеке.
Я бродила в дальних краях,
Искала прекрасную любовь,
Которую узнала с тобой…
Она совершенно не запомнила разговор, что-то про Гальперина – умница, блистательный ученый, про Киру – сплошное очарование… нет, только в гостях, проездом у старых друзей… да, несколько лет в Академгородке… да, почти каждый год на байдарках… нет, девчонок не берем, слишком опасно. Еще что-то про поход, горы, пороги – обязательные знакомые слова, словно пароль взаимного понимания. Только одна фраза об альпинистах врезалась в память:
– Такая девочка, как вы, не должна нести рюкзак в сорок килограммов.
Боже мой, хороша девочка, слышал бы брат Володька! Небось, давно считает старой девой.
– Напрасно беспокоитесь, такие девочки, как я, жутко выносливы.
– Не уговаривайте! Женщина создана для продолжения рода и хранения очага. Поэтому она хрупка и прекрасна. У меня дочке восемь лет, в жизни не пущу ни в какие горы!
Нет, она даже не слишком огорчилась. Возраст, свитер, круг семейных друзей – все говорило о положительном женатом человеке. Но что-то не складывалось, была некая странность в тихом доверчивом разговоре, в танце без движения, скрытой невнятной тоске. Только позже, в доме Семена и Вали, перетирая посуду в заставленной кухне, она услышала страшное и непривычное в их возрасте слово «вдовец».
Оля решилась практически сразу, не раздумывая и ни с кем не советуясь. Матвей уезжал через две недели, ждала лаборатория, начинался учебный год у Иринки, поэтому он предложил расписаться уже в Новосибирске. Как растерялись родители! Конечно, такая положительная правильная дочь, такая прилежная ученица – и вдруг бросает аспирантуру перед защитой! У отца даже гипертонический криз случился! В конце концов он смирился, но поставил условие – фамилию Ольга не меняет ни себе, ни будущим детям, все останутся Поповыми. Она поспешно согласилась, лишь бы прекратить ненужные разговоры, рассуждения о детях казались ранними и ненужными.
Хотела ли она детей?
Странно признавать, но до встречи с Матвеем тема материнства Ольгу скорее раздражала. Почему нужно превращаться в толстую уродливую клушу и ходячий инкубатор? Зачем терять независимость, переживать о детских поносах, становиться наседкой, как Наташа Ростова? А сами роды! Унизительная поза, растопыренные ноги, кровь, слизь… Какое-то бессмысленное издевательство природы. И все для того, чтобы произвести на свет еще одну бесцветную нескладную девочку, которая будет мучительно завидовать подружкам и презирать свою мать?
Почему-то она была уверена, что родится девочка. И Матвей, который страстно мечтал о сыне, тоже привыкал к мысли о девочке, заранее окрестил ее маленькой Олей. Это было отдельным страданием, потому что напоминало их любимую книгу «Прощай, оружие», где герой называл своего будущего ребенка «маленькая Кэт». Они умерли оба, и Кэт, и ребенок, как он не понимал!
С самого первого дня Матвей мучительно переживал их не слишком удачную интимную жизнь, винил себя в бесплодии после аварии, ночами молча курил на кухне. Когда через полтора года у Оли появились первые признаки беременности, он совершенно очумел от радости, заполонил дом овощами и редкими в их краю апельсинами, сам стирал белье и драил пол. По ночам он теперь крепко спал, прижавшись к Ольгиной спине, «ложка в ложку», и бережно обнимая горячей рукой ее растущий живот.
А Олю все раздражало, это было ужасно! Она мучилась мыслями, что первые роды в тридцать лет да еще в такой глуши обязательно окажутся неудачными, случится несчастье с ребенком, или она сама умрет, как умерла Кэт. Объятия мужа вызывали дрожь, хотелось отвернуться, отодвинуться, остаться одной. Разве он заслужил таких огорчений, ее преданный добрейший чудак? Хорошо, что Матвей сам догадался и предложил рожать в Москве, какая проблема взять дополнительный отпуск за свой счет!
Но и Москва Олю ужасала, вернее, не Москва, а тесная родительская квартира, ее бывшая восьмиметровая комната. Как они могли поместиться там, да еще с Иринкой?! Она хотела остаться одна, одна-одна-одна! Пусть никто не видит ее безобразную фигуру, незнакомое опухшее лицо в пятнах, пусть никто не сочувствует и не вздыхает!
И тогда Матвей затеял поход на плоту. Все, все отправлялись в поход – Иринка, Володька, он сам, давние друзья по детскому дому. Жаль, что нельзя было и родителей захватить! Только Таня была нужна ей, только Тане она могла признаться в своих страхах и отчаянии.
Конечно, Таня сразу все поняла. Она приезжала почти каждый день, привозила ягоды и укроп, рассказывала милые смешные истории. И в роддом они поехали с Таней. Схватки начались на улице, Ольга еще успела позвонить из автомата родителям, сказать, что гуляет в парке и вернется нескоро.
Никогда не позабыть тот удивительный день! Во втором часу Олю приняли в родильное отделение 1-й Градской больницы, как раз раздавали обед, и в коридоре резко пахло вареной капустой, а в шесть вечера без малейших проблем и осложнений родился мальчик. Крупный крепкий мальчик. Сказочно прекрасный мальчик, самый красивый из всех виденных ею младенцев.
Она была невыразимо, безудержно счастлива. И умирала от стыда. Милый, дорогой Матвей, как он терпел ее капризы и издевательства?
Прости меня, слышишь? Люби меня, слышишь?
Ужасно не хотелось огорчать мужа, но она все-таки не согласилась назвать сына Леонардом. Мало ее саму дразнили в школе! Скрепя сердце, сошлись на Леониде. Друзья тут же принялись шутить про «лично Леонида Ильича», предлагали позвать генерального секретаря на именины. Бессовестный Краснопольский даже смастерил разноцветные ордена из картона. Пусть так! Может быть, пока Ленечка вырастет, никто и не вспомнит никакого Брежнева.
Но именины, конечно, устроили. Родители ухитрились в собственной куцей квартире накрыть стол на двадцать человек, наварили ведро холодца, накрошили таз салата оливье. Накануне отец отстоял полдня в районном магазине за редкой и дорогой сырокопченой колбасой. Было стыдно, что она так редко вспоминает про них, почти не пишет, не додумалась купить подарки. Ленечка, удивительно похожий на Олиного брата Володьку, такой же красавчик с синими глазами, блаженно спал целый вечер, хотя гости шумели и хохотали.
