Мариам Петросян - Дом, в котором… Том 3. Пустые гнезда
Мне не слышно, что отвечает Слепой, но видно, как он зачем-то показывает Стервятнику ладонь.
– Ай-ай-ай! – качает головой Стервятник. – Ну до чего все-таки злобное создание!
Я решаю, что они обсуждают один из подаренных Стервятником кактусов, и переключаюсь на Рыжую.
– Кажется, ей мало осталось, – говорит она Сфинксу. – Все время спит и все чаще нас путает. Даже коты перестали на ней валяться.
Сфинкс говорит, что это печально.
– Как сказать, – пожимает плечами Рыжая. – Может, все даже к лучшему.
Я знал, что эта девчонка чудовище, и Сфинкс, наверное, тоже об этом знал, потому что не приходит в ужас от ее слов.
Чудовище достает из рюкзака потрепанного плюшевого мишку и сажает к себе на колени. Строит из себя невинного ребенка.
Мне делается худо от ее повадок и всех этих разговоров о смерти, похоронах и всем таком прочем. Я ложусь лицом к динамику магнитофона, чтобы никого больше не слышать.
Но здесь меня настигает не пойми откуда взявшийся Лэри.
– Даже если Пауки нашли у тебя что-то нехорошее, это еще не конец, парень, это еще не конец, – говорит он, протягивая мне пачку моих же сигарет.
– Спасибо, – говорю я. – Ты меня здорово утешил.Будит меня Табаки.
В спальне никого, кроме нас двоих. Очень солнечно и жарко. Пол-кровати застелено, аккурат до того места, где лежу я. Табаки в трех майках разной длины, и никаких тебе пуговиц. Я вспоминаю, что и вчера их на нем не заметил. Должно быть, этот период в его жизни миновал.
Тру лицо, чешу голову, зеваю.
– Поехали! – требует Табаки нетерпеливо. – Сейчас самое время для визитов. Давай, одевайся скорее!
В голову мне летит неопрятный ком. Я его разворачиваю, и оказывается, что это моя рубашка. Мятая, в коричневых пятнах, с прожженным насквозь нагрудным карманом. Я просовываю в него палец, и он чернеет. Решаю остаться в майке, в которой спал. Она тоже не очень чистая, но в ней я по крайней мере не буду выглядеть убийцей.
Табаки отползает к краю кровати и с грохотом падает на пол. Проделал бы он такой фокус в Могильнике, его на неделю запечатали бы в гипс. Ручной и ножной. Чтобы избавить от вредных привычек.Визиты начинаются с заезда в Кофейник. Мы занимаем столик у окна, и Табаки заказывает два кофе и булочки.
Народу в Кофейнике немного. Четыре зевающих Пса поедают омлет.
– Разве здесь подают такое? По-моему, раньше давали только булки, – говорю я, не совсем уверенный в своей правоте, потому что никогда не был завсегдатаем Кофейника.
– Теперь – подают. В столовой почти никто не завтракает, и Акула разрешил перебрасывать сюда кое-какие продукты. Здесь их разогревают, и получается жуткая гадость. Очень и очень не советую.
– А где все? Почему так мало народу?
Табаки достает из-за уха сигарету, нюхает ее и придвигает к себе пепельницу.
– Все – это кто? – придирчиво спрашивает он.
– Ну, наши все…
– Не знаю. Вот посидим, поболтаем и поедем в гости к Горбачу. И будет нас трое.
Мы допиваем кофе в гробовом молчании. Это так непохоже на Табаки, что я чувствую себя все неуютнее.
Псы доедают свой подогретый завтрак и уходят. Я вдруг вспоминаю, о чем хотел спросить Табаки.
– Слушай, а где мой дневник? Куда ты его дел вчера?
Он смотрит удивленно.
– Твой что? Ах, дневник! Где-то в спальне валяется, наверное. Я его к себе не клал.
Он хлопает по пухлому рюкзаку, притороченному к спинке Мустанга. Рюкзак этот так набит, что перевесил бы самого Шакала, если бы он не подвешивал к подножке специальные гирьки-утяжелители. Они звякают и брякают при езде и, вообще, наверное, ужасно мешают, но Табаки в восторге от своей идеи и не собирается с ними расставаться. Ему, кажется, даже нравится этот грохот и лязг.
Я зачем-то начинаю рассказывать о том, как одиноко и скучно мне было в Могильнике и как я даже не мог поползать, чтобы не потерять форму. В Могильнике ползанье не приветствуется. И курение. И чтение по ночам.
Табаки слушает меня с интересом.
– Ужас какой! – говорит он, когда я, наконец, перестаю жаловаться. – Теперь я, наверное, даже есть не смогу. А если и смогу, то без аппетита. Страшное место Могильник, я всегда это знал.
Я говорю, что на самом деле все не так страшно, что там даже комфортнее, чем в Клетке, что дергают и мешают спать только в часы обходов, а все остальное время можно наслаждаться покоем и тишиной, но Табаки опять повторяет, что давно не слышал ничего ужаснее этих историй.
– Обходы… – бормочет он, – подумать только, какой кошмар!
– Неужели ты ни разу не бывал в Могильнике? – изумляюсь я.
– Не бывал. И теперь уже вряд ли успею. Только это, знаешь ли, утешает при мысли о выпуске.
Кто-то хлопает меня по спине и говорит, что рад нашей встрече. Это Черный. С пакетом молока, из которого торчит соломинка. Он садится на край нашего столика и спрашивает, как я поживаю.
– Отлично, – говорю я.
– Ужас, ужас, – возражает Табаки, раскачиваясь в Мустанге. – Не слушай его, Черный, он только что рассказал кошмарные вещи о Могильнике, я даже не стану их повторять.
Черный подмигивает мне тем глазом, который не виден Табаки.
– А что говорит об этом Сфинкс?
– А Сфинкс ничего и не слышал. Его здесь не было.
– Я говорю, что он говорит о его возвращении, а не о Могильнике.
– О возвращении Курильщика он пока не говорит, – охотно делится Табаки. – И уже, наверное, не скажет. Он говорит сразу или вообще ничего не говорит. И потом, говори не говори, если его вернули, что уж тут поделаешь.
– Ну… – Черный залпом допивает молоко, комкает картонный пакет и забрасывает его в урну. – Я к тому что если он что-то все-таки скажет, я готов взять Курильщика к себе. В любой момент. Так и передай ему, когда увидишь.
Он встает со стола, расправляет за собой скатерть, говорит нам:
– Привет, – и уходит.
– Добрая душа, – бесится Табаки. – Готов прибавить еще одного Пса к уже имеющимся восемнадцати, если Сфинкс поведет себя как старая перечница и скажет что-то не то. Я сейчас заплачу от умиления!
– Слушай, ты обещал сводить меня к Горбачу, – напоминаю я. – Может, мы уже поедем?
– Может быть, – мрачно бормочет Табаки. – Если ты не считаешь, что я должен немедленно передать Сфинксу послание главного Пса, пока оно еще дымится.
– Я так не считаю. Послание подождет.
– Тогда поехали, – Табаки достает из рюкзака мятую бейсболку ядовито-зеленого цвета, расправляет и нахлобучивает на копну торчащих волос. – Я готов. Не забудь сигареты, а то их сразу сметут, чуть отъедем.Во дворе теплее, чем в Доме. Группа Логов под стеной принимает солнечные ванны в одежде, распластавшись в живописных позах. Тихо приветствуют нас из-под фуражек, когда мы проезжаем мимо.
– Как после расстрела, – говорит Табаки. – Только крови не видно.
Дуб отбрасывает густую синюю тень. На корявом стволе пляшут солнечные зайчики. Табаки останавливается, въехав на газон, и долго копается в рюкзаке.
– Это целая система, – объясняет он. – У каждого визитера свой сигнал и, желательно, причина для визита. Так он намекнул, чтобы не очень донимали. А то, знаешь, пошли слухи, что он якобы предсказывает будущее, и народ хлынул сюда стадами. Вытоптали весь газон. Вот ведь, как странно. Достаточно влезть на дерево, и тебя уже считают оракулом.
Не переставая болтать, он достает из рюкзака гармошку, обмахивает ее и, приложив к губам, начинает наигрывать «Дождевую песню».Я смотрю на дуб. Снизу не разберешь, где там палатка Горбача и где сам Горбач, только маячит что-то матерчатое, полузаслоненное ветками. Я всматриваюсь в этот лоскут, щурясь от протыкающих листья солнечных лучиков, и фантазирую, что это сушатся на бельевой веревке подштанники Горбача и что где-то там, в вышине, у него развешаны по сучьям котелки и плошки, и связки сушеных желудей, и что, может даже, он там готовит неведомые смеси из дубовых листьев, вороньего помета и майских жуков. Пока я представляю все это, он спускается сам, загорелый, как головешка, обросший и полуголый, – настоящий отшельник, только белки глаз сверкают в зарослях волос и на шее что-то позвякивает.
Садится в развилку двух толстых веток, скрестив голые ноги. Не высоко и не низко, нам не дотянуться, но ходячий бы смог, если бы постарался.
– Привет, – взмахивает гармошкой Табаки. – Видишь, что делается? Курильщик опять возвратился. И теперь уж останется до выпуска. Кто бы мог подумать, а?
– Действительно, – вежливо соглашается Горбач. – Кто бы…
Он в одних трусах, какой-то потертый ремешок стягивает волосы на лбу. Наверное, чтобы хоть что-то видеть. Нисколько не удивлен сообщением Шакала. Да и странно было бы, удивись он, меня-то он увидел до того, как ему все объяснили.
Сообщая последние новости, Табаки оглядывает дуб и сидящего над нами Горбача с видом гида, демонстрирующего заезжему туристу главную местную достопримечательность.
Я – как турист, и Горбач – как достопримечательность, молчим. Он рассматривает газонную траву и валяющихся в отдалении Логов, я – ветки дуба и его босые ноги.
