Мариам Петросян - Дом, в котором… Том 3. Пустые гнезда
Он потрогал свой синяк пальцем и сказал, что не хочет со мной ссориться. Так и сказал.
– Я тоже не хочу ни с кем ссориться. Так что вы лучше сразу скажите, что мне будет, если я не соглашусь. Чтобы я знал.
Я был уверен, он скажет, что меня продержат в Могильнике до выпуска. Это хуже, чем отправка домой, потому что намного скучнее. А никаких других угроз у него в запасе быть не могло.
Он встал. Вытащил из своего пакета толстую тетрадь, положил ее мне на постель и отошел к окну. Выглянул в него и вернулся.
– Ничего не будет, – сказал он. – В любом случае, тебя завтра выпишут.
Я не понял, в чем здесь подвох. Звучало это совершенно не угрожающе.
– Тогда какой мне смысл стучать? – спросил я. – Из любви к искусству?
Он промолчал. Опять сел на стул. Взял тетрадь и пролистал ее. Тетрадь была совершенно чистая. Он сказал:
– Рассказчик из меня плохой. Но я все же попробую рассказать тебе кое-что о прошлом выпуске. И о позапрошлом. Если после этого ты откажешься мне помогать, я не стану настаивать. Ты просто вернешься в четвертую и постараешься забыть о нашем разговоре.
Он не спросил, согласен ли я его слушать. Просто начал рассказывать. Не вдаваясь в подробности, как будто нарочно неинтересно и сухо, но от этого то, о чем он говорил, звучало только жутче – как заметка в газете без лишних соплей.
– Это правда? – спросил я, когда он замолчал.
Спрашивая, уже знал, что да – правда. Я видел, как Слепой убил Помпея. Я видел Рыжего той ночью, когда его пытались зарезать. И как все спокойно это восприняли и в одном, и в другом случае. Я знал, что никто в Доме не называет Слепого убийцей даже про себя, потому что никто его убийцей не считает. Кроме меня. Никто не перестал общаться с ним, никого не напрягало его присутствие. Я выставил себя полным идиотом, не надев его рубашку в ночь убийства. Для них было нормально многое, что для меня – за гранью, и – да, я верил, что те, кто был здесь до них, немного на них похожие, могли поубивать друг друга в финале своей Большой игры. Я так и не отказался от этого слова, просто признал, что в Игре все всерьез, а не понарошку, а финал всерьез – это и есть что-то наподобие того, о чем рассказал мне Ральф.
– Это правда, – сказал он. А потом спросил, веду ли я дневник.
В первой все вели дневники. Читать их, должно быть, было еще скучнее, чем заполнять.
Я сказал, что у меня сохранился старый дневник, но я давно в нем только рисую.
– Можешь рисовать и в этой тетради, – сказал он. – Но и писать придется. Никого не удивит, что ты заново стал вести дневник в Могильнике, здесь ведь довольно скучно.
– Но я пока еще не согласился, – сказал я.
– Разве нет? – он опять пощупал свой синяк. – А мне было показалось, что я тебя убедил.
И я взял у него тетрадь.
Я сижу на своем старом месте, между Табаки и Лордом. Свет выключен, магнитофон завывает в ногах кровати, все молчат. Длится это уже дольше двух часов. Может, это такая безмолвная Ночь Сказок. А может, они просто наслаждаются музыкой. Лучше не уточнять, потому что ты или дышишь в унисон со стаей и знаешь все обо всем, или не дышишь и не знаешь, и раздражаешь окружающих.
Поэтому честно слушаю музыку, любуюсь красными огоньками магнитофона и курю. За один этот вечер я уже выкурил больше, чем за все время пребывания в Могильнике.
Одна из сумеречных теней, слоняющихся вокруг кровати, подсаживается ко мне.
– Как ты себя чувствуешь, Курильщик?
Это Слепой. Непривычно любезный.
– Нормально. То есть хорошо, – отвечаю я.
– Что все-таки с тобой стряслось, если не секрет?
Вот именно, что секрет.
– Родители попросили досконально меня обследовать, – говорю я. – Раз уж все равно не будет экзаменов и уроки закончились. А у меня оказался понижен гемоглобин и…
В этот момент кто-то включает свет. Я зажмуриваюсь, а открыв глаза, начисто забываю, что собирался сказать.
Потому что впервые после Могильника вижу Слепого при свете, а выглядит он так, словно его от души потерли наждачной бумагой. Щеки, подбородок, шею. В общем, это, скорее, мне бы следовало спрашивать, как он поживает. Я, конечно, не спрашиваю. Кое-как собравшись с мыслями, начинаю опять про гемоглобин, но Слепой, не дослушав, встает и уходит. Вообще из спальни. Если его не интересовал ответ, зачем было спрашивать? Или он вдруг вспомнил, что заразен? Чтобы успокоиться, я опять закуриваю.
Лорд зевает, зажмурившись, и больше уже глаз не открывает. Зевок отлетает от него и начинает перемещаться по лицам. На мне размножается в целую серию. Должно быть, это нервное. Я зеваю и зеваю, пока глаза не начинают слезится. Плачущими глазами смотрю на Сфинкса. Он сидит на полу, опираясь спиной о дверцу шкафа. Нет чтобы поинтересоваться, как я себя чувствую. Он, правда, тоже глядит на меня. Но тем отрешенным взглядом, который Горбач обзывает «туманным». Под «туманным» испытываешь ощущение сквозняка. Ты лежишь себе, покуривая, а на тебя откуда-то немилосердно дует. И чтобы перестать, наконец, зевать и дрожать, я спрашиваю:
– У Слепого что, аллергия?
Табаки неторопливо откладывает вязальную спицу, кончиком которой ковырялся в ухе.
– Вообще-то это Болезнь Потерявшихся, – говорит он. – Но можно называть ее аллергией, если хочется.
Я молча жду.
Он тоже ждет. Моих вопросов.
Не дождавшись, опять берется за спицу.
– Б. П. – это такая штука, которая бывает только у нас, у людей Дома. Если мы вдруг оказываемся в Наружности и теряемся там. Говорят, это такая метка, которой Дом метит своих. Тех, кому в Наружности делать нечего.
Я немедленно заглатываю наживку и уже готов выклянчивать у него подробности, но меня опережает Лорд.
– Это что-то новое, – говорит он, нахмурившись. Ему пришлось открыть глаза, и его это не радует. – Мне ты такого не говорил.
– А ты не спрашивал, – пожимает плечами Шакал. – Спросил бы, получил бы ответ.
Лорд хмурит брови и собирает на лбу паутинку морщин. Зловещий признак для любого, знакомого с его повадками, кроме Табаки.
– По-настоящему я видел Б. П. всего два раза, – не спеша начинает он свой рассказ. – В первый раз, когда Зубр погнался за каким-то наружным дразнильщиком, а потом не сразу нашел дорогу домой, а второй – когда у Волка случился приступ лунатизма, и он ушел из Дома, а потом его что-то где-то разбудило. Про остальные случаи я только слышал. У Пауков насчет Болезни свое мнение, если оно кого интересует, можно съездить и спросить, но я бы на это время не тратил. Вручат брошюрку, где будет написано: «Если у вас аллергия на кошек, держитесь от них подальше», а при чем здесь кошки и где они видели такую аллергию, можно не спрашивать, все равно не ответят.
– Погоди, – прерываю я монолог Табаки. – А Слепой как очутился в Наружности? У него что, тоже случился приступ лунатизма?
– У него случился Ральф, – фыркает Табаки. – Это самая душераздирающая история за последние полгода, уж поверь. Я даже песню не смог о ней сочинить, до того она меня напугала.
Он делает провокационно длинную паузу и продолжает:
– Представь себе, Курильщик, в один прекрасный день, вернее вечер, старина Ральф, которого мы считали человеком достойным и выдержанным, вдруг хватает нашего вожака и увозит прочь из Дома. И где-то в Наружности подвергает допросу с пристрастием. Можно сказать, даже пыткам. Потому что Б. П. – это очень чесучая штука. А когда ты ее начинаешь чесать, очень кровавая.
Я оглядываюсь на Сфинкса. Верить Табаки или не верить? Сфинкс молча пожимает плечами. «Скорее да, чем нет», – так можно расшифровать этот жест, и я снова поворачиваюсь к Шакалу, которого уже не остановить, даже выстрелом в упор.
– Ты спросишь, чем было вызвано подобное надругательство над личностью нашего вожака, и я отвечу тебе – не знаю, потому что его истинные причины остались для нас загадкой. Предлогом стало увольнение воспитательницы Крестной. Была у девушек такая. Она уволилась и уехала, а Р Первый с чего-то вообразил, что мы как-то к этому причастны, хотя это просто смешно. Мы даже не знали ее толком.
– Тогда с чего он взял, что…
– Вот именно, – закивал Табаки. – С чего?!
– Она ведь только у девушек…
– Вот именно. О чем я и твержу!
– Но может быть…
– Не может!
– Ты дашь мне спросить? – взрываюсь я.
– Не дам! То есть спрашивай, конечно.
– Где-то в паре кварталов отсюда нашли ее брошенную машину, – вмешивается Сфинкс. – Потом выяснилось, что после ухода из Дома ее никто не видел. Так что она теперь считается пропавшей без вести.
– А при чем здесь Слепой?
– А это ты у Ральфа спроси.
– Псих, он и есть псих, – подводит итог этой истории Табаки. – Может, ему просто нужен был предлог, чтобы кого-то помучить. Психи непредсказуемы.
Я незаметно дотрагиваюсь до лежащей рядом сумки. Там – мой стукаческий дневник. Неужели я связался с психом? Или они на самом деле что-то сделали с той женщиной? Но мне никак не вообразить, зачем им это могло бы понадобиться. Табаки прав, какое Слепому дело до девчачьей воспитательницы. А может, с ней что-то сделали девушки?
