Олег Рой - Фамильные ценности, или Возврату не подлежит
– Не слыхал, – досадливо отмахнулся Солнцев. – Вот еще, больно мне надо всяких богатеев по фамилиям знать. Ты лучше скажи, как это вышло, что вы от голодухи бежали? Неужто, раз у ювелира работал, неужто себе ничего не прикопил?
– Да прикопил, конечно. Только не сказать, чтоб много, да и… – Привалов вздохнул, окончательно вжившись в роль мифического помощника мифического тамбовского ювелира. – Хозяин-то мой раньше еще сбежал, еще весной, не то в начале лета, прихожу как-то в мастерскую – а там никого и ничего, голые стены да верстаки. Выгреб он, ясное дело, все подчистую. Вообще жук был тот еще, вот как нынче говорят – кровопивец. Точно. Как есть кровопивец и был. И платить норовил копейки, и дела в руки старался не давать, так, по мелкому ремонту держал. Ну да, что-то у меня было припасено, как без того. Но вот как пошла вся эта кутерьма, как Временное правительство начало указы клепать да деньги свои печатать и всем совать, так и продать или сменять стало… да никак и ничего. Все на своих подвалах сидят и трясутся: нет-нет-нет, сами чуть не голодаем, и весь сказ. А золото, хоть ценность и имеет, а есть его всяко не будешь. А у меня семья, что ж. Вот и подались в Москву. Ну а тут… Что было припасено, прожили, начал работу искать, а куда ткнешься, я ж, кроме ювелирного дела, ну и цифири бухгалтерской, ничего ж толком не умею. Плотничаю, слесарю там помаленьку, но не так, чтоб заработать. Да и нет ее, работы-то, где искать, все ж вверх дном, никому ничего не нужно. Ну а потом на вас, Николай Александрович, наткнулся. Повезло мне.
– Ты брось меня Николаем Александровичем звать, – нахмурился вдруг Солнцев. – Прямо как царя бывшего, тьфу на них на всех, век бы не слыхать! Зови Колей, а? Я-то тебя с отчеством, потому что ты меня старше чуть не вдвое, так? Ну и человек ты опытный, с понятием, с головой, знаешь эвона сколько. Что на «ты», не обессудь, я уж не отучусь, это вроде как мы ж свои. Но – со всем моим уважением. А ты меня Колей кличь, ладно? Если уж на «ты» тебе несподручно, пусть на «вы», но попроще, Колей. Так мамка звала… – Николай вдруг крепко, так, что аж костяшки пальцев побелели, вцепился в край стола. – Ее пьяный пристав зашиб, я тогда пацаненком совсем еще был. Вот бы ей… – Солнцев выдернул из дерюжного кулька тонкую серьгу – от изящной швензы[7] с французским замком три мелкие жемчужины стекали цепочкой к узким бледно-золотым листьям, обнимавшим ограненный «слезкой» голубовато-зеленый аквамарин. – Горбатилась всю жизнь ни за грош, полы в чужих людях мыла да обноски чужие чинила, а себе так ничего и не выработала. А она ж красивая была… Понимаешь?
– Да… Коля, – кивнул Привалов, сам удивляясь, чего это так растрогался.
Впрочем, чего удивляться. Он давно уже чувствовал к Солнцеву самую искреннюю симпатию. Этот примитивный, нередко косноязычный, чудовищно невежественный, упертый, разговаривавший лозунгами грубиян иногда попросту пугал своей неколебимой убежденностью в том, что все проблемы решаются «просто, и нечего цирлих-манирлих разводить», почти звериной ненавистью к «кровопийцам» и готовностью рубить направо и налево. Но при этом в нем не было… злобы. Совсем. Ни капли. И лозунги, которыми он разговаривал, были не заученными, не вытверженными, а шли точно из самого сердца.
Во всей своей «идейности» матрос был невероятно, неправдоподобно искренен. Он в самом деле считал, что революция творится «ради счастья народного», и действительно не помедлил бы ни минуты, если бы понадобилось «отдать правому делу всю кровушку, до капельки». Это тоже пугало, но это было… настоящее. И сам матрос был настоящий, не плакатный.
Он не притворялся. Ходил все в одной и той же тужурке, тельняшек у него имелось, кажется, две, во всяком случае, Аркадий Владимирович так заметил въедливым своим «ювелирным» глазом: у одной разошедшийся на плече шов был зашит черными нитками, у другой ворот слева чуть махрился от потертости, в одних и тех же штанах и в единственной паре сапог. Настолько пожилых, что в один прекрасный день правый развалился.
Солнцев тогда приковылял в комиссариат с опозданием, плюхнулся на стул и, сокрушенно мотая головой, долго разглядывал раззявленную пасть над оторвавшейся наискось подметкой – размышлял, бурча под нос, как же это безобразие теперь чинить. Чинить там было нечего, конечно. Привалов смотрел на своего начальника в полном недоумении: человек, распределяющий сотни, если не тысячи пар реквизированной по разным складам обуви, чуть не плачет над пришедшим в негодность сапогом. В это невозможно было поверить – но это было правдой. Матрос не притворялся.
Аркадий Владимирович тогда молча вытащил папку со списками «по распределению нуждающимся» и молча же ткнул Солнцеву чуть не в нос. После минутного недоумения до того наконец дошло, что и он – тоже «нуждающийся». Звонко шлепая на каждом шаге отваливающейся подметкой, он ускакал в «соответствующий» отдел. Вернулся через полчаса – в новых сапогах и весь пунцовый, прямо как те кумачовые банты, что любили нацеплять на себя «товар-рищи р-революционэр-ры». Кстати сказать, «революционного» банта на солнцевской тужурке Привалов не видел ни разу. Может, в самые «бунташные» дни матрос такой и носил, но теперь, похоже, чувствовал несоответствие броского символа и этой нудной утомительной канцелярской работы.
Вообще чутье на фальшь у него было тончайшее, вот как у музыкантов бывает абсолютный слух. И таким же почти абсолютным был его здравый смысл. Во всех своих вариациях – практическая сметка, сообразительность, хватка и удивительное знание людей – матрос видел мотивы и подоплеку человеческих поступков буквально насквозь. Привалов изумлялся: как эта почти невероятная проницательность уживается с идеей «счастья народного», фактически сливающей, сплавляющей таких разных людей в единую безликую массу? Но – уживалось как-то. Уживалась же с преданностью примитивнейшим лозунгам готовность учиться, узнавать – и признавать! – новое, чего ни в каких лозунгах не предусмотрено!
– Эх, Аркадий ты мой Владимирович, – почти мечтательно протянул Солнцев, приподняв рубиновое ожерелье и, как маятник, его раскачивая, – раз ты в этих цацках понимаешь, ты ведь революции ого-го какую пользу можешь принести! Ты хоть представляешь, сколько этого добра по всей стране? Это, – он сунул ожерелье обратно в дерюжный кулек и махнул здоровенной ладонью на ящики, – это что, это так, по верхам. Только начали ведь кубышки буржуйские трясти. Но и то, – матрос, уже более уважительно, повел на ящики мощным плечом, – немало… натрясли. И всему же опись нужна, оценка. Это ж не просто цацки. Так глянешь – барахло, в тарелку не положишь, на ноги не обуешь. Но! – указательный палец, до сих пор грязноватый, с въевшимся машинным маслом и орудийными ожогами, назидательно возделся над сжатым кулаком с расплывающейся татуировкой «Балтфлот». – Барахло-то барахло, но денег стоит. И немалых, ты сам сказал. Его же можно заграничным буржуям продать! – Его глаза радостно сверкнули. – И зерна купить или там сапоги и винтовки. Чтоб людей накормить, одеть – фабрики-заводы стоят, управляющие вместе с хозяевами сбежали, да и сырья для фабрик-заводов нету. На железных-то дорогах вон что творится. Но главное – хлеб. Не собирают же ничего, а где собирают, по подвалам прячут. Мы за это в революцию пошли? За это народ за нами пошел? Чтоб голодать пуще, чем при царе? Деньги нужны. Настоящие деньги. Вот это, – он пнул ногой стоявший на полу ящик, – и есть революционные деньги. Заграничные буржуи эти цацки еще как купят! Но они ж в этом понимают, а мы – откуда? А продать надо с умом, чтоб не облапошили, чтоб за настоящую цену. Понимаешь?
Привалов кивнул. Чего уж тут не понять. На Сухаревке за полбуханки гадкого мокрого липкого хлеба можно бобровую шубу выменять. Ржавая селедка чуть не деликатесом числится. За стакан соли… э-эх!
– Слышь, Аркадий Владимирович, ты человек с понятием, но и я не вовсе дурак. Я ж тоже понимаю, у тебя семья, а своя рубашка к телу ближе. Сейчас-то, хоть нарком и похвалил, что, дескать, правильно старых спецов привлекать, но на тебя пока эдак косо глядят. Переведут меня куда-нибудь – и тебя, не посмотрят, что полезный спец, тут же выкинут в одночасье, а то и похуже. Но если мы как следует со всеми этими цацками разберемся, дело другое. Тут уж ты будешь не просто бумажный помощник, а ценный кадр. Вон даже полицейских из бывших – и то к работе привлекают. Ну, ясно дело, тех, кто не замарался и к революции правильно относится. Что раньше было – быльем поросло, мало ли кто кем был при старом режиме. Если есть от человека помощь революционному делу, если он за справедливость – так его и уважать станут, и если кто под такого полезного спеца копать вздумает, значит, он и есть самая контра.
