Захар Прилепин - Семь жизней (сборник)
Да, всё в порядке – навстречу двигалась машина, тоже, кстати, «девятка», а в километре, кажется, стояла деревня: мерцали огоньки.
Машина, обогнавшая их, вдруг стала резко сбрасывать скорость – он едва не въехал в неё.
– Да что такое-то! – сказала жена. – С ума, что ли, они сошли!
Попытка обогнуть эту «девятку» не удалась – надо было дождаться встречной машины, но та тоже сбрасывала скорость, словно опасаясь чего-то, двигалась всё медленней, медленней, и подъезжала, похоже, уже на холостом ходу.
«Надо выскочить, позвать их на помощь!» – вдруг догадался он и уже тронул рукой дверь, когда вторая «девятка» вдруг остановилась сама – ровно напротив их.
– Что это? – спросила жена, хотя сама всё начала понимать. – Что им нужно?
В багажнике проснулся, встал и вдруг заскулил сенбернар.
Окно «девятки» напротив открылось, и появилась рука. Рука держала какой-то предмет. Наверное, оружие.
В голове отца семейства царила пустота.
Можно, наверное, было сдать назад, сдать назад, сдать назад… и что-то такое потом… на огромной скорости… на скорости, превышающей все возможности… улететь…
Но его машина стояла на месте, жизнь катилась прочь, и ещё жизнь, и ещё, и ещё.
Двигатель работал ровно, будто не замечая, что мир начинает осыпаться кровавой скорлупой, а внутри скорлупы – ничего.
– Что там, пап? – спросил пацан и, отстегнувшись, полез к младшей сестре: посмотреть в окно на нечто интересное, заставившее их остановиться.
Старшая сестра тоже, подумав, склонилась туда же.
Вдруг откуда-то из растрескавшейся памяти отца семейства выплыла рыба – щекастая, усатая, нерусская рыба – она несла один последний шанс из миллиарда.
Отец семейства левой рукой заблокировал двери машины, а правой, негнущимися пальцами, ткнул в потолок, наугад ища лампочку внутреннего освещения, – и тут же попал.
В машине вспыхнул свет.
Из «девятки» можно было увидеть три детских лица, прижавшихся к стеклу заднего левого окна.
Это продолжалось пять секунд.
Нервные клетки гибли в телах родителей с немыслимой скоростью.
«Девятка», стоявшая сбоку, взревела и, взвизгнув, рванула прочь.
Оставалась машина впереди.
Ещё пять секунд, и она, с места резко взяв, промчалась полсотни метров, следом, притормозив, в несколько стремительных приёмов, развернулась и улетела вслед за другой «девяткой».
На прощанье водитель этой машины пару раз успел щёлкнуть дальним светом, словно дал три резкие беззвучные ноты: ми, ми-диез, ми. «Пока, дурачок. Рули дальше».
…в салоне по-прежнему горел свет, освещая всю семью.
По лицу жены текли слёзы – при этом даже дыхание её оставалось ровным.
Трубач куда-то пропал, спрятался, перестал играть.
– Папа, хорошо, что ты им никого не отдал! – вдруг внятно, почти спокойным, только очень высоким голосом, безупречно выговаривая слова, сказала самая младшая.
Щенок, встав на задние лапы, высунулся в салон и вертел головой, тыкаясь в детские головы, облизывая им уши, затылки, щёки.
Семь жизней
Утром выхожу к реке и трогаю воду, совсем чуть-чуть прикасаясь к ней, двумя пальцами, иногда тремя: щепотью.
Мало кто на земле чувствует себя так же хорошо, как я.
Просыпаюсь и думаю: как же мне хорошо. Засыпаю и думаю: хорошо.
Не спрашиваю отчего.
Не прошу ничего нового. Тихо прошу: оставь всё как есть хотя бы ещё немного.
Не ломай ничего, Господи. Даже не дыши.
На том берегу стоят деревья, каждое утро одни и те же.
Можно было бы сменить реку, сменить деревья – всего несколько движений: качнул воду, и отражение сломалось.
Хотя скоро зима, и отражения не будет вообще.
* * *Развернулся и пошёл в своё расположение, не молодой, а, скорее, молодцеватый офицер, скоро дадут капитана, хотя зачем мне ещё одна звезда, выше мне расти незачем, я не люблю лишних забот – взвода мне хватает, свой взвод я помню по именам.
И тот взвод, что теперь, и тех, кто устал и ушёл, и тех, кто не здесь, и пропавших без вести – а это ещё целый взвод.
Всякий, кто воюет долго – воюет живыми и мёртвыми. Сначала мёртвых нет вовсе, потом их меньше, чем живых, потом их столько же, потом больше, потом вдвое больше, потом втрое.
В этот край расположения прилетало из 120-миллиметрового миномёта, а сюда из 152-миллиметровой гаубицы, причём вчера – взрывной волной захлопнуло дверь. Куривший на приступках Василёк, шестнадцатилетний боец, успел заскочить в коридор, и, оглянувшись на грохнувшую дверь, по своей привычке – как отлично воспитанный юноша – быстро и отчётливо сказал «спасибо!». Хотя никого вблизи не было. Всех это рассмешило.
Мы, взвод быстрого реагирования, стоим в гостинице на южной стороне города.
Город бомбят с юго-запада и с востока, выезд пока есть только через северный микрорайон, но даже дорога в соседний посёлок с удивительным именем Радость – всё время забываю, как звучит «радость» на местном языке, – даже, говорю, эта дорога простреливается вдоль и наискосок.
Если в каждой воронке посреди асфальта, куда попала шальная бомба, поставить цветок, а в месте гибели одной или другой машины – крест, то от креста до цветка будет по этой дороге где минута езды, а где и меньше, но почти нигде – больше.
А расстояние от нас и до Радости – двадцать километров.
Когда иной раз летишь там, на обочине ещё томится, замерзая с непривычки, новопреставленная душа, ловит попутку, и удивляется, что никто не тормозит.
По трассе вдоль обочин стоят пробитые и сгоревшие машины – некоторые я узнаю: вот на этой «четвёрке» ездил Саха, полное его имя я так и не спросил, весёлый таксёр, худощавый, нос орлиный, «дай мне ствол – тоже буду их резать», – говорил: это было забавно – резать стволом; его, скорее всего, убили, хотя, может быть, утащили в плен, чтоб потом обменять под видом нашего бойца; или он сам уполз куда-то; но я всё-таки уверен, что убили.
Однажды он привёз нам добровольцев с границы, когда никто, ни один таксёр не хотел никуда ехать, какие бы я деньги не предлагал, а своей взводной «Волги» у нас ещё не было, вообще не было никакого транспорта. Между тем нас ждали на границе славные добровольцы – при себе у них были рации, новые карты, дымы, компасы, тактические перчатки, три бинокля – много полезных вещей, которых смертельно не хватало.
Я стал его уважать, Саху.
Он попросил у меня в дорогу гранату, я дал, «эргээнку».
Когда вернулся, попросил ещё две. Тоже дал.
Пару раз залил его 92-м, у нас имелся запас.
Другой раз на той же трассе наша новоприобретённая «Волга» пробила колесо, а боец за рулём, тот самый Василёк – ездил второй день, он даже не умел поставить запаску, а когда его отправляли, когда я его отправлял – он ничего не сказал об этом, дурак, – и Саха – я отлично представляю его в эту минуту – узнал нашу машину, затормозил, осмысленно поставив свою «четвёрку» вровень с «Волгой» – чтоб работать между двух машин, а потом, сверкая глазами и словно проклёвывая воздух носом, всё быстро сделал, никого не порицая, не забыв завернуть ни один болт – я потом проверил.
Они успели тронуться, и по ним начал бить всё проспавший снайпер.
– А я второй день за рулём! – всё повторял Василёк в расположении.
– Тебя спасло только то, что снайпер был снайпером первый день! – со своим восхитительным акцентом сказал Саха, как бы не желая шутить, но мы хохотали как сумасшедшие.
– Нет, он совсем косой был, даже я попал бы, я камнем лучше брошу, – серьёзно говорил Саха, будто не понимая, в чём причина нашего смеха; на самом деле он, кажется, всё понимал.
Он даже про то, что стволом нельзя резать, знал – просто у него была язва, ещё он хромал, и хорошо видел только одним глазом, а на правой руке у него отсутствовал указательный палец. В общем, он никак не мог воевать, но мы ему нравились больше, чем те, кто в нас стрелял.
Во дворе нашего расположения стоит «Гвоздика» – пушка на гусеничном ходу, которую мы, по легенде, взяли с боем, хотя, в общем, это ерунда, – их расчёт заблудился, они встретились нам на маршруте, спросили дорогу, думали – свои.
Так и спросили: а где здесь наши?
Никакого особенного мужества не потребовалось, всё произошло как-то по домашнему, давайте, говорю им, покажем дорогу; так и разоружили.
Я должен отчитаться военному коменданту, что взвод получил «Гвоздику», меня даже могут наградить, но «Гвоздика» дороже – её тут же отберут, поэтому проживём без награды.
Здесь всё сложно – здесь всё просто.
Меня вызвали по рации.
– Внимательно, – сказал я.
– На Лесной улице перебежки людей в форме, – передали с поста наблюдения.
Лесная находится на самой окраине, сразу за крайним домом улицы – посадка, а за посадкой – река.
В нашем районе по крышам высоток или на последних этажах, в квартирах, сидят мои бойцы, смотрят во все стороны.
