Владимир Шаров - Воскрешение Лазаря
Феогност был в настоящем капкане, и Катя не сомневалась, что если ему не помочь, он и сам не выберется, и ее за собой утянет. В принципе, рассказывала Катя тетке, главное было увезти Феогноста из Перми, куда угодно, только подальше от Судобова. Она не понимала, почему Судобов оказался так опасен для сильного, умного Феогноста, но похоже, что, вернувшись в Христову веру, он сделался в этой вере как бы Троянским конем. То есть по слову Судобова зло отдавалось Феогносту в полную власть: «На, бери меня, владей мной», – и Феогност на это клевал, ловился, не замечая, что скоро сам делался его частью.
Летом им немного полегчало. Обычно, как только село засыпало, они выбирались из дома и шли в лес, бесконечную чащобу, тянущуюся отсюда чуть не до самого Урала. Там, в лесу, они дни напролет гуляли, иногда собирали грибы, ягоды и возвращались обратно лишь следующей ночью. Они не сразу пришли к этому расписанию, но придя, уже от него не отступали. Вдвоем на воле они как будто забывали о судобовском доме, и молился в лесу Феогност совсем по-другому. Тут он казался ей настоящим отшельником, древним монахом, покинувшим суетный мир и теперь подбиравшим себе место для скита.
Их ночная конспирация долго работала неплохо, но как они ни старались не попадаться никому на глаза, в середине июля в округе возник слух, что по окрестным лесам бродят какие-то незнакомые и явно не местные люди – по виду из дворян. Судобов, к которому уже и так начали приглядываться местные комсомольцы: кто он, откуда, почему не работает и на что живет, – испугался, снова стал требовать от Кати, чтобы, пока разговоры не улягутся, они никуда из дома не выходили. Положение для всех сделалось невыносимым, но как развязаться с Судобовыми, Катя придумать не могла, и наверное, это еще тянулось бы не один месяц, если бы не судобовская жена. Идея была ее, Катя лишь так все скомпоновала, что разрыв был полным и окончательным, более того, все исходившее от Судобова было скомпрометировано для Феогноста раз и навсегда.
Катя знала, что нижегородского сумасшествия Судобовы Феогносту не простили, история лишь замазана, из-за этого все, что им становится известно о Феогносте, они перетолковывают в дурную сторону, так что в плохое они поверят легко и сразу. Судобов давно был убежден, что, уйдя в свое сумасшествие, Феогност струсил, испугался неизбежных Соловков и неизбежного же мученичества. Сам Судобов не раз говорил, что лучшие люди церкви гибнут один за другим, и, наверное, церкви надо хотя бы немного поберечься, затаиться, что ли, а то выживут лишь те, которые не Христу служат, а большевистской власти. Церковь с ними, может, и вправду уцелеет, но это будет другая, не Христова церковь. То есть на словах он Феогноста как будто одобрял, и все же Катя видела, что Судобов разочарован, что тот, кто возвратил его к Богу, не настоящий мученик, не человек, для которого смерть за веру истинное благо. У нынешнего Феогноста как бы не было прав убеждать его порвать с чернокнижием и пойти ко Христу. Так что и он искал повода для разрыва, но хотел в нем, в этом разрыве, быть правым, чтобы не он предал, а его, и не святого он выгнал из своего дома, а заурядного грешника.
Позже Катя узнала, что из-за этого он, едва они уехали из Перми, написал письмо ее сестре, Нате, где подробнейшим образом изложил все причины разрыва с Феогностом.
С июня жена почти беспрерывно внушала Судобову, что больше они не могут рисковать своей жизнью и прятать Феогноста с Катей. Да Феогност и не стоит того. Она объясняла мужу, что Катя в гимназические годы была в Феогноста влюблена, и они не просто так уходят на целые сутки в лес, она его любовница и это продолжается давно, может быть, даже еще с московских времен. Вообще Феогност никакой не праведник, а обычный слабый и не очень честный человек, выбравший себе церковную карьеру, теперь же, когда священников расстреливают пачками, он струсил и решил притвориться сумасшедшим.
Подобный разговор Катя подслушала случайно, дело было утром, когда Судобовы думали, что Феогност и она еще с ночи ушли в лес и в доме никого нет. Она тогда так и не поняла, первый ли он и удалось ли судобовской жене убедить мужа. Да это было и неважно, она видела главное – ей пришло время сослужить Феогносту вторую службу, и слова судобовской жены – подсказка, что и как она, Катя, должна делать. Уже на следующий день вечером она на глазах у Судобовых, словно бы невзначай стала прижиматься к отцу Феогносту, а когда они вчетвером сели ужинать, кокетничала с ним так, словно она и вправду отнюдь не только его келейница. Катя говорила тетке, что сам Феогност, конечно, ничего не замечал, от подобных вещей он был чересчур далек, но ее это волновало мало, спектакль предназначался для других зрителей. И у них – это стало ясно меньше чем через неделю – он имел успех. Судобову хватило пяти дней, чтобы избавиться от последних иллюзий. Он понял, что жена права, когда говорит, что редкая глупость из-за такого человека, как Феогност, рисковать своей свободой. И вот 9 августа, как раз в день святого Феогноста, Судобов за завтраком совершенно спокойно и безо всяких предисловий сказал, что больше ни содержать, ни давать им убежище они по разным обстоятельствам не в состоянии. Он понимает, как Феогносту с Катей в их нынешнем положении будет нелегко устроиться в другом месте, но они должны его понять и простить. В течение трех лет он делал для них все, что мог, и сейчас его средства на исходе. Да и с безопасностью в Перми большие проблемы. В общем, он просит их в течение двух дней собраться и уехать, по возможности не держа на него зла. Денег с собой на первое время он им даст.
Деньги Катя взяла у Судобова без колебаний, и два дня спустя, как и было договорено, они сели на пароход, идущий из Перми в Сызрань. Судобовы их не провожали, отвезли к пристани, наскоро попрощались и уехали. Из Сызрани Кате еще два месяца назад написала ее троюродная сестра, жившая в этом городе и работавшая невропатологом в местной больнице. От Кати она знала, как им жилось у Судобовых, и письмо было вполне конкретное. Она писала, что город тих, уютен и во всех смыслах очень симпатичен, в частности, славится дешевизной съестного, что в нынешние времена немаловажно. В городе есть два хороших священника, которые много о Феогносте слышали и отзываются о нем с великим уважением. Приятные люди есть и среди мирян, в основном из учительства, так что стоит Феогносту захотеть, он в Сызрани будет окружен преданными людьми, но если он пожелает сохранить уединение, это тоже будет понято правильно.
Сестра написала, что живет недалеко от сызранского кремля, снимает две комнаты у хозяев, которые глухонемые и вдобавок ничем, кроме огорода, который их кормит, не интересуются: захочет Катя, она с радостью их приютит, тем более что в доме пустует еще одна комната, а нет – найдет что-нибудь более подходящее. Жилье снять в городе не проблема, и оно не дорого, это не Москва. В письме сестра сделала Кате еще одно соблазнительное предложение. Она написала, что в городе очень не хватает врачей, и ей, по всей видимости, будет нетрудно устроить Катю в ту же больницу, где работает она сама. Катиного диплома Высших женских курсов должно хватить. Если это выйдет, сразу появится возможность получить и полноценное медицинское образование на заочном отделении института, в том же Нижнем Новгороде, например. Сестра знала, что Катя о таком дипломе давно мечтает, и приберегла это напоследок. Но и без института все выглядело вполне радужно, и Катя, не особо раздумывая, решила, что если придется уйти от Судобовых, они поедут именно в Сызрань.
В Сызрани Катя прожила шесть лет, а Феогност из-за ареста чуть больше трех. Сестра ни в чем ее не обманула, и разочарований почти не было. Как и надеялась Катя, расставшись с Судобовыми, Феогност кончил и игры с бесами. Не то чтобы он раскаялся, понял, что грешил, нет, скорее, ему просто стало скучно. Вообще в Сызрани он успокоился, снова каждый день помногу работал, в частности, меньше чем за год написал большую работу о влиянии исихазма на русское монашество. Те люди, о которых в своем письме говорила сестра, и вправду окружили его будто дети. Было видно, как раньше им не хватало подобного человека. Они приходили к Феогносту два-три раза в неделю и подолгу беседовали о божественном, просто о житейском. Сказать, что Феогност был этим визитам очень рад, рассказывала Катя тетке, нельзя, но он и никому не отказывал: «Пять-шесть человек, что регулярно бывали у нас дома, верующих целой епархии, конечно, заменить не могли. Получалось, что ГПУ он обманул, а себя – не вышло».
Феогност ведь был очень хорошим епископом – честным, искренним, добрым, а вот стать юродивым ему не удавалось. «Если хочешь, – говорила Катя, – он был чересчур непрост, и опроститься, поверить, что сейчас нельзя лучше служить Богу, чем собственным калом писать на стене тюремной камеры, что большевистская власть – дерьмо, он не мог. Головой он понимал, даже убедил себя, что другого пути нет, но повторить, сделать то, что, например, делала Варвара, не сумел бы. Он молился, просил Бога, чтобы тот помог ему, дал на это силы, он готов был проклинать свой ум, свое образование – теперь все это казалось ему помехой, злом, тем, что заставляет и церковь идти на немыслимые, преступные компромиссы. То есть ум, знания лишь ослабляли веру, мешали ей, не давали противостоять злу, и вот он ночи напролет молил Бога помочь это забыть или лучше вообще никогда не знать».
