Ольга Покровская - Рад, почти счастлив…
Несколько дней прошло, а отцовская оплеуха горела. Иван надеялся остудить её прогулками по бережку, прикладывал к ней Баха, и на ночь – две строчки. Всё напрасно. Со вспухшей совестью, понимая, что сам себя замуровал, сам обратил столько добрых возможностей в камень, Иван проводил дни. Хорошо, что он знал по опыту: из любой тоски рано или поздно найдётся выход.
Опыт не подвёл. Однажды утром его жизнь распахнулась. Иван обернулся на звонок телефона, как на щелчок замка, и увидел на экране мобильного тоненький Бэлкин номер. Номер был сложен из четвёрок, семёрок и единичек. Веточки эти ещё не поросли листвой, но они пахли, сквозь их тонкую изгородь дуло мимозой. Ринувшись в этот цвет, Иван взял трубку.
Бэлла Александровна звонила по делу. Со всей деликатностью она просила Ивана навестить брата. Оказывается, Костя болел. Её мучили подозрения – нет ли у него воспаления лёгких, потому что кашель, услышанный ею по телефону, в последние дни звучал ужасающе. Доверить дело матери, не имевшей с ребёнком никакого контакта, она не могла. «Если есть необходимость, я сразу прилечу», – сказала Бэлла, и Иван, мучимый противоречием, надеясь, с одной стороны, что необходимость есть, с другой, волнуясь за Костю, решил немедленно навестить больного. Он упаковал в сумку забытое Костей пальто и отправился на Краснопресненскую.
Больной и правда был болен. Он стоял у двери, подперев плечом стенку, и пьяно смотрел на гостя. Его тёмные волосы, белое, с «синяками» лицо, порезанная рубашка и уличный шарф составляли цельный сценический образ.
– Бэлка наябедничала? – неприветливо встретил он Ивана. – Дубина я, спросил её – что пить от кашля. Ты проходи, конечно, но вообще-то мне не до тебя.
– Перебьёшься, – сказал Иван и зашёл в дом. В последний раз он бывал здесь давно, ещё вместе с Бэллой. Ещё и мысли у неё не зародилось тогда об Австрии, а пятнадцатилетний Костя шумно и весело варил им какао.
Нынешняя пустота и лёд жилища, единственная курточка на вешалке, коридорный дух сигарет – всё это сразу приметил Иван. Не то чтобы у Кости было грязно или беспорядок – но по-сиротски.
Не дожидаясь приглашения, Иван направился в комнату. Там был всё тот же серый воздух и пустота. Даже книжки нигде не валялось.
– Где ж ты живёшь? На кухне? – спросил Иван. – Ну, пошли тогда на кухню!
– Это ты от меня наглостью заразился? – догадался Костя. – Или ты меня передразниваешь? Ну ладно, ладно! Садись, устраивайся, я тебя сейчас тоже передразню! – и Костя включил чайник.
Иван сел к столу и оглядел холодное Костино обиталище. На голом столе стояла сахарница и пять чашек в чешуе засохшего кофе. На подоконнике – два погибших цветка в горшках. Невозможно было определить по останкам, кем именно они являлись при жизни. «Надо Бэлке сказать, чтобы приезжала, – думал он. – Скажу ей…» А вслух произнёс:
– У тебя тут чёрт знает что! Разве так живут!
– А я и не живу! – сказал Костя, кашляя в шарф. – Я здесь сплю.
И, неожиданно сменив гнев на милость, сел напротив Ивана – доложить обстановку. Костины дела были плохи. От влюблённости у него дрожали руки, он искурился до белизны и благословлял свой бронхит, полагая, что с кашлем из сердца выходит избыток страдания.
– Больше не виделись? – спросил Иван.
– Как же не виделись! Виделись! – улыбнулся Костя. – Виделись – ещё как! Я выбрал правильный момент, пошёл к Фолькеру и сказал, что они маются дурью. В общем, уволился по собственному желанию.
– И что Маша?
– Сказала, что я блефую и фиглярствую. Но это ничего не значит. Понимаешь, – произнёс он, переходя на полушёпот, – Машка устала. Я чувствую, мне бы надо её спасти – вернуть туда, откуда мы её украли. К бабушке… И ещё мне дико жалко Фолькера, – продолжал он, помолчав. – Что я его так из-за Машки пнул. Правда, мне плакать о нём хочется! Ты бы знал – что за человек! У него дел – целая планета, а он со мной возится… Он ещё вертолёт водить умеет! И у него дуэль на скалах была – я тебе рассказывал, помнишь?
– Раз сто, – кивнул Иван.
– Он там дрался с одним придурком, – не слыша, продолжал Костя. – Понимаешь, за правду…
– А придурок за что дрался? Или он так полез – шею свернуть?
– Ну не знаю! Вспетушился – и полез. А Фолькер шёл за людей. Тебе это дико, потому, что ты живёшь на бульончике. А Фолькер – это Фолькер. И Машка этого не может не понимать. Фолькер – главное очко в Женькину пользу. Он для Машки гарант живой жизни – понимаешь? Чей катер? Чьи сайты? Чьи полёты-самолёты?
– Слушайте, вы её на конфеты что ли покупаете? – возмутился Иван. – Да ты бредишь просто – у тебя всё в кучу – и любовь, и скалы, и катера! Ложись и градусник поставь! – он расстроено помолчал и добавил. – Ты почему своей маме не звонишь? Почему себе разрешил быть свинтусом?
– Вот-вот! А в самом деле! – подхватил Костя и уставился на Ивана смеющимися больными глазами. – Почему же я не звоню? Маме, тебе, Бэлке? Интересный вопрос! Ты понимаешь, как тебе объяснить? Я в космосе – мне вас не видно! Вот ты ко мне пришёл, а у меня всюду Маша! – И Костя охлопал себя по груди и бокам.
– Понимаешь, Иван, я ведь не горжусь, не хвалюсь! – продолжал он уже без насмешки. – Наоборот, прекрасно сознаю: влюблённость – это никакой не рай. Это предательство всех и вся ради одного человека. Вот мне Бэлка звонит, а я на неё ору – мол, давай, покороче. Ещё бы – у меня ведь нет своего времени, всё – Машкино. На улице, ещё до той ссоры, я пнул нищую собаку, потому что она полезла обнюхивать Машкину сумку! Какой тут рай? Это бесы! Бесы меня волокут – а ты как думал? – Костя посмотрел в потолок, и у него из глаз вылились слезы. – Всё, – сказал он, вытирая ладонью нос и глаза. – Всё! Я становлюсь занудный, как ты. Знаешь, болезнь, температура – это такая грядка для сантиментов!
Иван растерялся.
– Ну что ты! – сказал он. – Раз ты осознаёшь – всё в порядке. Не ты первый, выживали люди!.. Всё пройдёт.
– Да? – с внезапной язвительностью произнёс Костя. – А ты-то откуда знаешь? Если б с тобой такое было хоть раз, ты бы бросил и бабушку, и эту дуру-Олю, и меня! Вон я всё бросил ради Машки, а ты ради Бэлки с места не сдвинулся! И ты не смеешь судить! Ты вообще ничего не смеешь, потому что некомпетентен!Иван встал, собрал чашки и молча перенёс в раковину. Некого было винить, кроме себя. Его, кажется, просили проведать, а не читать мораль.
– Пепельницу верни! – крикнул Костя. – Вот эта, без ручки – это пепельница!
Иван отдал ему чашку без ручки и пошёл в коридор одеваться.
– Завтра вызови врача! – велел он на прощанье. – Надо, чтобы тебя послушали.
– Не могу, у меня полис потерялся! – крикнул Костя. – И вообще, отстаньте от меня все! Я антибиотики пью, сегодня – вторую капсулу. Слышишь – отходит! – и Костя демонстративно откашлялся. – Ты Бэлке, главное, скажи, что я в порядке! А то ведь она прилетит, ты её знаешь!
Иван дёрнул дверь и вышел.
– Иван! – крикнул Костя, вылетая за ним на порог. – Ты не переживай! Это ж не навсегда. Подожди, вот успокоюсь, схлынет – и буду снова человеком. А пока, понимаешь, да, не справляюсь с собой! Пока объявляю свинство!Костя объявил свинство, как объявляют мораторий или войну, и Иван не обладал полномочиями отменить объявленное. «Интересно, – рассуждал он, – а какими полномочиями вообще обладает “манная каша”?»
Вот был краткий итог его визита к больному «крестнику». С ним Иван бесцельно прибыл в офис, помаялся и вернулся домой.
Вечером он честно отзвонил Бэлле и сообщил, что Костя живой, не то чтобы здоровый, но на ногах держится, и главное, пьёт лекарства. Они поговорили – о Костиных планах на будущее, о том, как бы всё-таки в эти планы вписать институт. Жаловаться на влюблённое «свинство» Иван не стал.
– У меня контракт по июль. Осенью вернусь. А весной приеду на Пасху, – сказала Бэлла. – Ты меня не осуждай, что я здесь. Это, прежде всего, по материальным соображениям. Всё-таки на мне мама, Костя.
– Ну что ты! – воскликнул Иван. – Почему я буду осуждать? Конечно, нет…
– Мне Костька донёс, что ты Андрею задаёшь трёпку за его эмиграцию.
– Да, – признал Иван. – Но Андрей – другое дело. Мало того, что он в Европе работает, он ещё себе на каком-то там острове дачу купил – чтобы уж совсем сгинуть…Полететь к ней завтра же и остаться, – думал он, улёгшись с погасшим телефоном в руке. – Полететь и остаться. Вон Костя из безнадёжного положения – свято верит в победу. А тут всего-то – взять «Чемоданова», полететь и остаться!
Так искушал он себя до полуночи, а затем, безо всякого порядка в мыслях, от одной только грусти, взял да и позвонил Андрею.
«Я готов посмотреть твою приморскую развалюху, – сказал он. – Когда приезжать?»Вечером накануне отлёта они с мамой спорили о неизменности и переменчивости. Ольга Николаевна утверждала, что Андрей окончательно отряхнулся от детства, сдул дачные ромашки, и Ивану не стоит рассчитывать – родство ушло. То, что держало их вместе, было всего лишь вихрем юности, улегшимся и оставившим каждого со своими делами.
Сын протестовал.
