Сергей Носов - Страница номер шесть (сборник)
Ибо он сам был Чибиревым.
Опрос родственников, и прежде всего своей престарелой матушки Алевтины Антоновны, показал, что «наших» Чибиревых в тридцатые годы в Ленинграде не проживало; дед Бориса Петровича перебрался в Ленинград перед самой войной, когда Алевтине Антоновне было одиннадцать лет. Так что та Чибирева – «не наша», не их. Но фамилия в самом деле редкая. Кроме родственников, других Чибиревых Борис Петрович не встречал никогда.
Попутно обнаружился факт, объяснить который Борис Петрович был не в состоянии. Оказывается, немногочисленные строения на Ташкентской время от времени перенумеровывались, да так, что конец улицы становился началом, а начало – концом. Адрес подозрительного завода, на котором работала бухгалтер Чибирева, дом номер 3, однажды обрел многозначительный номер 13.
И все же.
Погребать на Митрофаньевском прекратили в 1927-м. Утилизационный завод вовсю дымил своей кирпичной трубой еще до тотального разорения кладбища, приходящегося на предвоенные и особенно послевоенные годы. Следовательно, заключал Борис Петрович, неправ друг Щукин, завод использовался (скорее всего) по заявленному назначению – утилизация трупов павших животных. Однако стоило представить Борису Петровичу, какого рода учет вела его (скорее всего) однофамилица, как ему становилось не по себе. В том же справочнике, в адресном отделе (избыточность информации поражала воображение) сообщался ее адрес, номер квартиры, а номер дома совпадал с номером дома, относящегося к предприятию. Значит, она жила там, где работала. Борис Петрович не поленился и посмотрел, где жили директор Егоров Г.Н. и технический руководитель Келлер К.Г. (любопытно, что в справках о других предприятиях кроме прочих обязательно указывалась фамилия парторга, – значит ли это, что на Утильзаводе работали беспартийные?). Егоров жил на Коломенской, Келлер – на Оренбургской. И лишь бухгалтер Чибирева Александра Георгиевна жила, как проклятая, между двух заброшенных кладбищ, вдали от магазинов, бань и аптек, в том же здании, где и работала – вела финансовый учет утилизации трупов существ, некогда бывших одушевленными.
Бог ты мой, чем она здесь дышала? Мертвым воздухом? Трупным ядом? Паленой костью?
С кем жила? С мужем? С детьми? Одна?
Какие видела сны?
Знала ли она, от чего происходит ее фамилия?
Борис Петрович не знает, от чего происходит его фамилия.
Может быть, знала она?
А Щукин охраняет олифу.
А участок у него за бетонным забором.
Металлическая дверь была не заперта изнутри гостеприимно.
Щукин – гостеприимно – появился на крыльце своего сторожевого фургона; он держал стакан; его лицо светилось.
– А мы думали, не дойдет!
Следом выходили со своими стаканами Дядя Тепа (который, кажется, и не постарел вовсе) и молодая коротко стриженная незнакомка, обнимаемая Тепой, который Дядя, за талию.
Она была в джинсах и в белой футболке навыпуск.
Доверив стакан Дяде Тепе, она высвободилась из его объятия, проворно отбежала в сторону и присела.
Борис Петрович обратил лицо вбок и вниз и увидел жерло объектива.
Он не успел подобрать лицу выражение.
– Круто, – сказала особа.
4
Разговор на тему «как жизнь, как дела?» оказался более формальным, чем ожидал Борис Петрович. Никто не жаловался. Он тоже. Он как-то слишком не хотел хмелеть и не попадал в другую, главную тему. Слушал – и не понимал: о чем?
С некоторых пор Борис Петрович знает за собой недостаток – он быстро пьянеет. В былые, безрассудные годы, хорошо взяв на грудь, он преодолевал последние метры до родного жилища, глухо сосредотачиваясь на своем неповоротливом языке, дабы в ответ на ледяной выразительный взгляд супруги по возможности бодро доложить, что выпил будто бы бутылку пива. В результате жена стала пенять ему: ты пьянеешь с бутылки пива. Помни (когда уходил), ты пьянеешь с бутылки пива, будь осторожен. Договорилась до того, что он действительно стал быстро пьянеть.
Он считал себя жертвой логократии – вербальной власти жены над собой. Он был бы рад раскодироваться, но не знал как.
Он стал себя контролировать. На педагогических девичниках пил только сухое.
Из всех удовольствий, связанных с алкоголем, он более других ценит радость общения. Ясность мысли ему дорога, игра нюансами ему подозрительна. Он давно перестал дорожить дешевым кайфом размагничивания, разадекватничания ситуации. Чуть что – замолкает и молча пытается вновь обрести искомое понимание – обязанной быть – логики происходящего.
«Бди!»
Первое – Дядя Тепа; второе – она – тем более иностранка; третье – экзотика этих мест. Хвастаться третьим перед вторым было вполне в характере первого, чем и объяснял Борис Петрович присутствие здесь того же второго – ее, чужестранки, очаровательной и почти юной Катрин.
(Даже на русских барышень антураж этих мест производил сильное впечатление. Не забыть, как вспоминал Щукин однажды о беспричинном страхе своей ночной подруги: выла где-то собака, она ж была уверена – волк!)
– ...большую работу по истории актуального искусства в России, в частности в Петербурге, я так объясняю, Катрин?
– О да, Петербург, ленинградский период.
Нет, не ради экзотики, не только ради экзотики заманил ее сюда Дядя Тепа; предмет его хвастовства, его, его ж распирающей гордости – несомненно, сама она, искусствоведка Катрин, посмотреть на которую он и свел старых товарищей. Что ли, смотрины?
– Запад не знает ваших имен, это неправильно.
– Здесь наши имена тоже не очень известны, – сказал Дядя Тепа.
– Это неправильно, – повторила Катрин.
Борис Петрович вопрошал взглядом Щукина: «Help?» и напрасно – тот, ничему улыбаясь, отстраненно катал по столу катышек из газеты.
Он умел ничему улыбаться. Но чему-либо удивляться навык терял.
– Я читала книгу Стаса Савицкого, вы там даже не упомянуты.
– Просто наши имена, – сказал Дядя Тепа, – еще не стали мифом.
– О, да, да, – подхватила Катрин.
– Чьи имена? – не выдержал Борис Петрович.
– Его, твое и мое, – мрачно изрек Щукин. – Мы же художники, ты не знал?
– Мы?
– Актуальные художники, – без тени улыбки произнес Дядя Тепа. – Помнишь, Боря, двадцать лет назад... в день моего рождения... Дворцовый мост?.. – И предупреждая ответ Бориса Петровича, быстро обратился к искусствоведке: – Сейчас он скажет, что ничего не было. Было, было! – провозгласил Дядя Тепа.
В мозгу зашевелилась догадка, Борис Петрович покраснел как рак.
– Жалко, что нет фотографий, – сказала Катрин.
– Но есть милицейский протокол, вернее, копия!
– Да, да, это здорово!
– И живые воспоминания участников события.
– Это здорово! Чем больше, тем лучше. Ответьте на мой вопрос, Борис, почему вас тогда не арестовала милиция?
– Как меня, – поспешил Дядя Тепа напомнить о себе и сам же ответил заносчиво: – Потому что они сделали ноги!
– Неправда, – Щукин сказал, – нас тоже забрали, но отпустили, а тебя продержали до утра.
Щукин взял хлеба горбушку и стал дорезать на искусствоведческом журнале.
– Светка моя, – сказал Дядя Тепа, – копию протокола хранила, хотела меня шантажировать, угрожала дочке показать, какой я плохой, ну не дура ли?
Катрин спросила Бориса Петровича:
– А куда вы смотрели, Борис?
– То есть когда? – пробормотал Борис Петрович.
– Тогда. Во время вашей совместной акции.
Вниз, на свинцовые воды Невы смотрел двадцатилетний Боря Чибирев – не на Мраморный дворец, не на бастионы Петропавловской крепости, – на струю, на три жизнерадостных бодрых струи, весело низвергавшиеся гаснущими огоньками; это было за час до разведения моста; белая ночь; три дурака – на середине – плечом к плечу – хором... Борис Петрович помнил, он помнил лучше других, но сейчас он не был уверен, что это то самое – то же самое думает, о чем они говорят...
Он понял, насколько он трезв.
– Я директор школы, – сказал зачем-то.
– Полистай, – Щукин стряхнул крошки с журнала. – Они принесли.
– Борис, как вы относитесь к проблеме анонимности в современном искусстве?
– Он практик, – сказал Дядя Тепа, – а не теоретик.
Дядя Тепа и Катрин беседовали об актуальном искусстве, выражаясь: «концептуальная акция», «симулякр», «семиотическая среда». Борис Петрович дивился на старого друга. В журнале, который он неспешно листал, было много статей; он рассматривал фотографии. На одной – два голых мужика играли в чехарду в арт-галерее. На другой – мужчина и женщина, стоя на четвереньках, оба одновременно засовывали в духовку головы. Голый гермафродит на третьей поливал из лейки фикус в горшке.
– Как живешь? – спросил Миша Щукин загрустившего Бориса Петровича.
Борис Петрович пожал плечами.
Вспышка. Их фотографирует Катрин. Дядя Тепа передвинулся вместе со стулом, сел посередке. Вспышка. Всех троих – Катрин – для истории.
5
Большие все-таки юмористы давали названия здешним объектам. Огрызок дороги, никуда не ведущей, зажатый между забором, кладбищем, свалкой, – по сути двусторонний тупик, нелепый градостроительный аппендикс, нечто ухабистое, кривое и необитаемое, – красиво называется Ялтинской улицей; единственное, что мирило с названием, – теплая, почти южная ночь, в которую вышли все четверо.
