Коллектив авторов - Альманах «Истоки». Выпуск 9
– Не ссорьтесь, мальчики! – продолжал Мишенька. – Всё у вас будет хорошо, и скоро вы поедете домой! Я вам сейчас спою дембельскую!..
Немало повидали, немало пережили,
Два полных года Родине
Мы с честью отслужили.
Нас солнце жгло нещадно,
Мы грудью снег пахали,
Но на судьбу солдата
Напрасно не роптали.
– Но даже на припев не хватило Мишеньки, – он начал мучительно заикаться, – так, что только судорожно всхлипывал, – и всё повторял: Домой… Домой… Мне здесь жарко!..
Случившаяся поблизости нянечка обняла его за острые плечи, и увела куда-то.
До настоящей своей войны он когда-то так и не доехал: камаз, который Мишенька первый раз в жизни вёл через перевал, подорвался на мощном итальянском фугасе. Когда его извлекли из покорёженной кабины, то решили, что он мёртв. И только случайно уловили слабое, нитевидное биение пульса. Вертушка доставила Мишеньку в госпиталь, где он целых четырнадцать дней не приходил в сознание, – настолько тяжелой оказалась контузия. Но он выкарабкался, хотя ни память, ни рассудок к нему так полностью и не вернулись.
Сначала его не отправляли в Союз, потому что опасались: контуженная голова не выдержит взлёта-посадки, и дело кончится кровоизлиянием в мозг.
А потом он как-то сам собой прижился в госпитале, и отправлять его уже не торопились, жалели. Мишенька был детдомовским, поэтому возвращаться-то ему особо было некуда, да никто и не ждал его. Уже шестой месяц жил он в госпитале. Здесь дождался даже своего ордена. Специально, – по такому случаю, – приезжали его командир батальона и замполит, вручили Мишеньке бордовую коробочку. Сказали какие-то дежурные слова, а Мишенька, казалось, толком и не понимал, что происходит, – только вздрагивал и смотрел на них испуганно. Офицеры помялись, потоптались, выпили спирта с дежурным врачом и уехали. А Мишенька остался. Ушёл на свою койку, долго возился там и что-то бормотал. После этого он и появился с орденом и значками на пижаме. И с тех пор всегда ходил так по палатам, всем обещал скорое возвращение домой и пел один-единственный куплет дембельской песни.
На другой день Мишенька остановился в коридоре, недалеко от окна, и долго наблюдал за тем, как Гвоздик делает свои упражнения. Этот пристальный, словно остановившийся взгляд Мишеньки раздражал его, и он, не удержавшись, зло прошипел сквозь сжатые от напряжения зубы – «Слышь, отвали! Чего уставился?»
Мишенька даже отшатнулся, словно его толкнули в грудь, сглотнул слюну и часто задышал. Казалось, что он вот-вот заплачет. Но не заплакал, просто повернулся, и медленно, шаркающей походкой побрёл в палату.
А он, натрудив руку до надоедливой тянущей боли, вернулся к себе, лёг на койку и в какой-то момент провалился в тяжёлый сон. И сразу же увидел себя у дороги: непонятно почему, лежал на обочине, – может быть, раненый, – а мимо в клубах пыли и металлическом лязге двигалась колонна. Он слышал треск и выхлопы, видел, как проходят танки, бэтээры, отчётливо различал солдат, сидящих на броне. Тут его охватил панический страх, – страх, что они его не заметят, проедут мимо. Хотел позвать, окликнуть: «Братцы, заберите меня!», но голоса не было, и во рту так пересохло, что распухший язык прилип к нёбу. И вдруг он почувствовал, – не увидел, – всей незащищённой спиной своей почувствовал чужой взгляд. Повернул голову – дух! Стоит на склоне с автоматом наизготовку, смотрит на него. Враз обессиленный жутким сознанием непоправимости случившегося, он, как лежал, так снизу вверх и смотрел на духа, а мысль металась лихорадочно. Вот ведь только что все ещё было совсем по-другому, а теперь уже ничего не изменишь! Дух, морща лицо в едкой усмешке, нажал на спусковой крючок. «Бакшиш, шурави!» – гулко, как эхо, отдалось в ушах. Это была смерть, – он понял сразу, и уже не мог оторвать взгляд от брызжущего в него огня. Потом сердце полетело в бездну, он дернулся, вскрикнул и проснулся. Лежал, вздрагивая от толчков крови, еще до конца не веря, что жив. Почему во сне всегда так страшно бывает? Ни разу в бою не было ему так страшно, как приснится потом.
И тут только он заметил, что в ногах его койки, едва различимый в полумраке палаты, сидит человек. Виден худой профиль, сутулая спина и тонкая шея. Он широко открыл глаза и разом сел.
– Тьфу ты, ччёрт!.. Мишенька!
– Здравствуй, Гвоздик! – проговорил тот негромко. Это было удивительно, потому что ко всем обычно Мишенька обращался «мальчики». – Ты сильно кричал сейчас. Звал кого-то?
– Я? Да… То есть, нет… Просто чепуха разная снилась…
– Гвоздик, скажи, у тебя девушка есть?
– Вроде… – Он даже оторопел от неожиданного вопроса. – Или была… Асей зовут… Раньше, в Мелитополе.
– Есть фотокарточка?
Он, ещё не стряхнув остатки сна, машинально пошарил в тумбочке, отыскал свой потрёпанный блокнот. Вынул маленький твёрдый прямоугольничек фотобумаги 3×4, передал Мишеньке. Тот бережно взял фотографию за уголок, – как филателист берёт пинцетом редкую марку, – повернул к тусклому свету, долго и внимательно рассматривал.
– Красивая…
– А у тебя, Миша?
– Что?
– У тебя есть девушка?
– Я не помню… – Мишенька вздохнул горестно и уронил руки. – Я ведь вообще мало что помню. Вот я Миша, фамилия моя Полухин, родом из деревни Полухино. Это Вологодская область, Грязовецкий район… Я в районном детдоме вырос, фамилию дали по названию деревни… И… и… – Мишенька начал заикаться, и взрыв фугаса, нанёсший контузию его щуплому мальчишескому телу, долетел вдруг сюда – остро пахнуло гарью и болью.
– И то не знаю, сам я всё это помню, или мне уже потом, здесь рассказали…
Мишенька встряхнул головой, словно отгоняя тяжёлые мысли, и вытащив из бездонного пижамного кармана какое-то затёртое до желтоватого блеска серенькое резиновое кольцо, положил ему на одеяло.
– Возьми его себе, Гвоздик!
– Что это, Миша? – спросил он удивлённо.
– А вот… Слова-то я и не помню… Э… э… Вот лучше дай мне руку!
Всё с тем же изумлением он протянул правую руку, и чуть не вскрикнул: хватка у худенького паренька оказалась железной. Вот тебе и Мишенька-блаженный!
– Я… я каждый день т… тренировался. Этой штукой… э… э…
– Эспандер! Я понял, Миша! – Кистевой эспандер! Ну, спасибо тебе, земляк!
– Да н… н… не за что. Видишь, Гвоздик, как всё хорошо получилось? И всё обязательно будет хорошо, скоро ты поедешь домой… Хочешь, спою тебе дембельскую?..
Поэзия
Анна Варварица
Лето
Если в лес июньский выйдешь
с первым солнечным лучом,
поклонись – в траве увидишь
землянику под листом.
Затаись – в ветвях услышишь
хор из птичьих голосов.
Вдруг солист взлетел повыше,
ноту взял и был таков!
Ветер, птичьим песням вторя,
шелестит листвой берёз.
Ждёт под ёлкой гриб, который
для тебя, наверно, рос.
На ромашковой опушке
соберёшь большой букет.
И ещё тебе кукушка
накукует сотню лет!
А потом найдёшь солиста
в книжке – жёлто-золотой,
с нежным, словно флейта, свистом,
пел тебе артист лесной!
Вспомнится зимой морозной
ветра с иволгой дуэт,
земляника под берёзой,
гриб и солнечный рассвет!
Август
Отцветают зверобой и клевер,
закраснели грозди у рябин.
Значит скоро бесшабашный север
сдует лето с солнечных равнин,
понагонит серые, седые,
с сыростью тяжёлой, облака.
Заметелят листья золотые
над землёй осенней. Но пока
есть ещё у нас остаток лета.
Может даже, с бабьим повезёт.
Допоётся всё, что не допето,
что с надеждой ждём, произойдёт.
«По осеннему лесу, по листве облетелой…»
По осеннему лесу, по листве облетелой,
где нагие деревья стоят без прикрас,
бродит поздняя осень. И какое ей дело,
что без бабьего лета оставила нас!
Красотой неземной не дала насладиться,
раньше срока с ветрами натешилась всласть,
полила дождевой, не жалея, водицей,
превращая красу в почерневшую грязь.
Нам бы солнечных дней! Пусть немного хотя бы!
Вдоль дорог – с золотисто-шуршащей листвой!
Мы до мозга костей городские. Но бабы!
И тоскливо без бабьего лета, хоть вой!
Волки
Глухая ночь. Луною озарён
тамбовский лес. Заснеженные ёлки.
На вырубку сошлись со всех сторон
тамбовские взъярившиеся волки.
Вожак матёр и зол. Тяжёлый взгляд
окинул все собравшиеся стаи.
– Братва! – сказал – Нам нет пути назад!
Сплотимся и с рассветом выступаем!
Под Брянском у волков сытней обед,
есть кабаны, косули и лосята!
Делиться с нами им резона нет,
но ведь и мы не робкие ребята!
Речь вожака одобрила братва,
кто – жутким воем, кто – рычаньем грозным.
Когда восток затеплился едва,
день обещая ясный и морозный,
из предрассветных сумерек лесных
потоком серым потекла густая
волков тамбовских, озверело-злых,
голодная бесчисленная стая.
На Брянский лес нахлынули бедой!
И логова с потомством защищая,
сомкнулись волки брянские стеной,
клыками острыми налётчиков встречая!
Что началось! Летит клоками шерсть
и вырванные с мясом клочья шкуры!
У тех и у других не счесть потерь –
жертв беспощадно-яростной натуры!
Как страшно снег в лесу кроваво-ал!
Ужасны окровавленные морды,
клыков свирепых боевой оскал
в рычании убийц победно-гордом!
Проснуться и стряхнуть кошмарный сон
из волчьей жизни. Что возьмёшь с них – звери!
Но у людей ещё страшней потери,
Где РАЗУМ – волчий вытеснил закон!
Дарья Солдатенкова
