Мария Метлицкая - Ее последний герой
Магда со своей любовью навалилась на него, как тяжелая болезнь, наехала, как многотонный грузовик, почти раздавила. Он задыхался от силы ее чувств, от ее темперамента, пытался вырваться, освободиться, но увязал еще сильнее. Это был как наркотик и для нее, впервые охваченной таким пожаром, и для него. Вскоре он понял, что полюбил эту странную, пылкую и непонятную женщину. Так полюбил, что не мог без нее дышать. А с ней начинал задыхаться.
После Индии последовала Япония. Там они были почти счастливы. Они реже выясняли отношения, меньше ссорились, упивались местными красотами, любовались и восхищались всем: архитектурой, едой, обычаями.
И все равно она мучила его. Все время задавала один и тот же вопрос: что и как, что и как будет? Он отмахивался, злился, хлопал в ночи дверями и уходил на улицу. Она догоняла его и хватала за руки. Он пытался объяснить ей, что он старше, что многое пережил, что хочет покоя. Она обижалась, рыдала, снова хватала его за руки, клялась в вечной любви и готова была служить ему ежеминутно. «Как твой пес», – говорила она ему. Без «ё».
После Японии, где, как он понял потом, было много счастья, так много, что он устал, почти захлебнулся, особенно захотелось вырваться в Москву.
В аэропорту она рыдала в полный голос. Ему было неловко: ее, знаменитую актрису, все узнавали.
Она тут же ушла от мужа, оставив свой любимый дом, водителя, садовника и кухарку. Уехала к старой и почти безумной матери в ее крошечную квартирку и никому не открывала дверь.
А через пару месяцев взяла турпутевку и ранним утром позвонила ему в дверь.
* * *– Может быть, еще немного? Ну, совсем чуть-чуть? – виновато спросила Анна и погладила его по щеке. – Я понимаю, ты устал…
Он отмахнулся:
– Поехали!
И снова включился диктофон.
– Друзья? – спросила она. – Были ведь в твоей жизни настоящие друзья?
– Настоящие… – Он саркастически усмехнулся. – Наверное, все-таки были.
Комар. Комаров, однокурсник. Наверное, друг. По крайней мере, мы так оба считали до определенного момента. Я тебе рассказал. Был еще Вовка Ходасевич. Врач. Хороший мужик, крепкий и верный. Хирург в Склифосовского. Хороший хирург. Познакомились мы с ним, когда он оперировал Фаечку. Он был женат тоже на враче, Тане Светловой, тихой хорошей женщине. Рос у них сын Мишка, тихий, белобрысый и очень начитанный, весь в Таньку. Жили они бедно, в крохотной комнатушке в коммуналке с буйными алкоголиками и копили на первый кооперативный взнос. Мечтали об отдельной квартире.
И тут попутал честнейшего Вовку бес, впервые в жизни он взял взятку – аккурат столько, сколько не хватало на первый взнос. А больной, восточный торговец помидорами, возьми да помри. Не от осложнений, просто нажрался плова. Жена покойничка заявила на врача. Возбудили дело, Вовку «закрыли» – и он сам, дурачок, тут же признался. Времена стояли андроповские, ничего не помогло – ни заступничество коллег, знавших Вовку как честнейшего человека, ни письма руководства, ни выступления вылеченных пациентов. Дали Вовке четыре года по 285-й. Четыре года и потом без права работы.
Танька совсем свихнулась: решила, что все это из-за нее. Он, Городецкий, тогда приходил к ней пару раз в неделю. Предлагал перебраться с Мишкой к нему, все же отдельная квартира. Пытался давать денег, Танька отказывалась. Иногда, когда, видимо, было совсем голодно и тяжко, молча, не благодаря, брала продукты. Он приносил деликатесы: рыбу, икру, хороший сыр, сухую колбасу, растворимый кофе, индийский чай. Она молча потрошила пакет и колбасу, рыбу и икру швыряла обратно.
– Мы будем есть все это? – страшным шепотом говорила она, сверкая безумными глазами. – Мы будем это жрать, а он там будет давиться баландой из рыбьих голов?
Городецкий бессильно разводил руками. Она откладывала только чай и кофе.
– Это Володе, – жестко отвечала она и все остальное подпихивала ногой: – Забирай!
Он, вздыхая, забирал. Потом стал приносить простую еду: курицу, кусок говядины, первые мартовские огурцы, сайру и масло. Танька безучастно сидела на подоконнике и молча смотрела в окно.
С Мишкой, слава богу, проблем не было. Сам научился варить суп, кормил мать, выгуливал ее по вечерам на лавочке у подъезда.
С работы Танька ушла, не было сил. Как врач, она понимала, что диагноз ее понятен: неврастения, депрессия, но ничего делать с этим не собиралась. Мишка уговаривал лечиться ради него – не работало. Наконец он произнес «ради папы» – и это сработало. Танька начала пить таблетки. Мишка разносил по утрам почту и мыл полы в овощном магазине рядом с домом. Денег от Городецкого они по-прежнему не брали. Спустя полтора года Танька устроилась в поликлинику в регистратуру. Сказала, что по специальности работать больше не будет никогда. Из-за солидарности с Вовкой.
Вовка писал веселые письма: все неплохо и даже почти хорошо, работаю в медпункте, меня уважают, жратвы хватает, и вообще, «лепила» на зоне – царь и бог: болеют же все – и зэки, и вольные, и даже начальство.
Городецкий ездил к нему в Мордовию, прихватив с собой Мишку. Тане такая дорога и такие эмоции были не под силу.
Вовку он не узнал. Все, что писал друг, было враньем. Ему, человеку честному и порядочному, жить в бараке, слышать, наблюдать все это, сосуществовать с ним было невыносимо. К тому же в Танькиной болезни он винил только себя, и это было хуже всего. Потеря честного имени, стыд, изломанная психика сына, инсульт у отца – более чем достаточно для честного человека.
Вовка понимал: жизнь пропала, прежняя честная, правильная жизнь. Есть больная и истерзанная жена, обездоленный сын, обезноженный отец, сидевший на хрупких плечах младшей одинокой сестры – муж бросил ее, не выдержав трудностей. И во всем этом виноват он, Владимир Иванович Ходасевич.
– Как со всем этим теперь жить? – тихо спросил он у Городецкого, когда тот приехал к нему на зону. – Ты бы смог?
Городецкий ответил:
– Да, смог. А у тебя есть выбор? Когда ты выйдешь отсюда, запьешь или ляжешь на диван? Ты должен, Вовка! Обязан, потому что отвечаешь за них.
Вовка махнул рукой и пошел прочь. Выходя из комнаты свиданий, обернулся:
– Спасибо, брат.
Городецкий отвернулся к окну, чтобы друг не увидел его слез. Не потому, что стыдно, а потому, что будет еще тяжелее. Ему, Вовке. На себя наплевать.
Ходасевич вернулся через три с половиной года. Беззубый, тощий, больной и растерянный. Честно пытался собраться. По специальности не брали. Пошел санитаром в морг – и там стал пить. Много было не нужно, через два года Вовка был уже законченным алкашом. Бороться за мужа у Таньки сил не было, да и за себя тоже, и они стали пить вместе. Бедный Мишка поначалу бился с родителями и пробовал их лечить. Не смог. Махнул рукой и уехал в Монголию, в степи, с геологической экспедицией, куда его устроил «дядя Илюша».
Городецкий почти не бывал у Ходасевичей. Смотреть на происходящее было просто невыносимо. Танька, озлобленная, тощая, неприбранная, пьяненькая, жалкая до спазмов в горле, кричала с порога:
– Что пришел, режиссер хренов? Побахвалиться? Порадовать нас успехами? Ну, расскажи! Поделись. – Она садилась на шаткую табуретку и клала ногу на ногу. – Что в мире нового? Как Париж? Как Нью-Йорк? Какая у вас нынче машина, уважаемый патриарх от искусства?
Вовка валялся на диване и вяло пытался заткнуть жену. Танька распалялась еще больше. Вовка, махнув рукой, засыпал.
Однажды она, провожая Городецкого, прижалась к нему тощим, почти детским тельцем и прошептала, дыша прямо в лицо застарелым перегаром:
– Пошли со мной в ванную, а? Я столько лет не нюхала нормального мужика! Пожалей!
Городецкий, залившись по самую макушку горячей, злой и жалостливой кровью, отпихнул ее:
– Допилась ты, мать. Может, в больницу, а, Тань?
Она пьяно расхохоталась:
– Поверил, да? Ну и балбес ты, Городецкий! Чтобы я, да тебя… После моего Вовчика!
И плюнула ему в лицо.
Он выскочил за дверь и бросился прочь, словно от чумы.
Потом начались пьянки с соседями-уголовниками. В одной из них Таньку, повздорившую с собутыльниками, зарезал сосед. Вовка, на минуту протрезвев, бросился на того с кухонным ножом. В итоге три трупа и конец их несчастной жизни.
Это был второй друг Городецкого. Пожалуй, даже первый по близости духа.
На похороны он не пошел. Причин не искал, не пошел, и все. Не мог на это смотреть. Ни на неузнаваемого Вовку, ни на Таньку с порезанным лицом. На подъездных плакальщиц и сплетниц. Не мог подумать и про поминки. Какие поминки! Накроют стол в коридоре и зальются водярой. И снова кого-нибудь ткнут ножом. Дай бог, не насмерть. А если и насмерть – то тоже ерунда. Жизнь там стоила полкопейки, и никто за нее не держался.
Про Мишку он вспомнил спустя пару недель. Никто не мог его найти и вызвать, кроме него, Городецкого. Только он знал номер Мишкиной партии. А он забыл! Забыл, что у Вовки и Таньки есть сын Мишка. А может, и хорошо, что забыл? Еще одна травма для несчастного парня – знать всю правду и наблюдать завершение страшной истории.
