Елена Кузьмичёва - Мёртвое море памяти
Он умолк. Я не знал, что сказать. Я всё понял, но хотел верить, что понял не правильно.
– И всё?
– Всё. Я всё видел, но не в моих силах было остановить поезд.
«Как не в моих силах остановить время и аккуратно опустить на асфальт тело мужчины, летящего из окна. Или не так?»
– Мне очень жаль. – Я ненавидел шаблоны, которые принято произносить в подобных случаях. Но разве возможно выразить словами то, что я хотел ему сказать?
– Иногда мечты сбываются таким образом. С тех пор я боялся не только поездов, я боялся мечтать. Я снял свой новый бежевый костюм, бордовый галстук и белую рубашку. Разобрал чемоданы, чтобы никогда больше не собрать. Я не мог понять, как можно винить в её смерти кого-то, кроме меня.
Подумать только. Он снял с себя сны о новой жизни, свои мечты о новых городах. Снял вместе с галстуком и пиджаком. На несколько секунд воцарилась тишина, которую нарушало лишь дыхание спящих. Я почувствовал горечь во рту.
– Что же сейчас?
– Я до сих пор думаю, что я виновен в её гибели. Но я также думаю, что у человека есть внутренний компас, который указывает верный путь. От его стрелки не убежать. Я вырос. Когда мне исполнилось восемнадцать, мои родители уехали в город, оставив меня следить здесь за хозяйством. Я сам хотел остаться. Они оставили попытки заставить меня ехать с ними. Так я остался совсем один.
Вопросительный взгляд. Я ждал, когда он снова начнет говорить.
– Вчера мне позвонила мать. Сказала, что отец умер.
Перед моими глазами словно пронеслась вся его жизнь, жизнь этого не молодого и не старого мужчины, обрамленная смертями, как траурной рамкой всего несбывшегося. Мне было бесконечно больно за него. На дно Мёртвого моря обрушилась огромная прибрежная скала. Стрелки часов ещё отчаянней замерли у меня в кармане. Стрелка компаса замерла внутри меня.
Мы можем укрыться от ветра в тёплом вагоне поезда, вечно несущегося вдаль, мы можем читать по губам беззвучные послания. Мы можем спастись от дождя и грома, но мы никогда не сможем убежать от себя. Стрелка компаса всегда указывает верное направление. Но мы можем ходить по кругу, путаться в лабиринтах, которые сами для себя выдумали, в то время как стрелка будет неизменно указывать верное направление. Когда-нибудь мы начнем внимать себе и когда-нибудь встанем на верный путь. Может быть, когда-нибудь я поверю во все сказанные мной слова. Когда-нибудь.
Алла, может быть, наше слово «когда-нибудь»? Всё между нами происходит «когда-нибудь», мы ни разу не встретились намеренно, ни разу не определили точного времени для свидания, не условились о месте, ни разу не сказали друг другу «не опаздывай». Но я знаю, что «когда-нибудь» слишком часто превращается в «никогда». Нужно поискать другое слово.
Утром меня ждал новый город, но я не мог перестать сочувствовать своему ночному попутчику. На рассвете мы пили чай и разговаривали о планах на будущее, которых не было ни у него, ни у меня. Дыхание спящих сменилось разговорами бодрствующих. Мне хотелось позаботиться об этом человеке. Хотелось поправить воротник на его рубашке, рассказать ему, как себя вести и проводить до дома, чтобы его благие намерения не споткнулись об очередную смерть. Мне хотелось помочь ему. Но мне не хотелось нового постоянства. Не хотелось закрывать за собой изнутри двери чужой жизни. К тому же я верил, что он справится сам. Каждый должен справиться сам. Я собрал вещи.
– Удачи вам.
Мы пожали друг другу руки. Мне показалось, что его рука не хотела отпустить мою, и от этого рукопожатие как-то неловко повисло в воздухе на долю секунды, слишком короткую, чтобы придавать ей значение. Но я не мог не думать об этом ничтожном отрезке времени.
Я направился к выходу с тяжестью на сердце. Что мне стоило поговорить с ним ещё немного? Я же видел, как ему нужны мои слова, как нужна ему помощь. Но как узнать себя, если всегда пользоваться помощью? Быть может, он бы никогда не узнал, что может гораздо больше, чем ему кажется, если бы я продолжил свой путь вместе с ним. Однако так же может быть, что он вышел на следующей станции и повернул обратно, потому что я не поддержал его. Но разве мало я на себя взял? Теперь его воспоминания стали наполовину моими, я помнил, как он примерял новый костюм, как смерть, а не мечту привез с собой поезд, я помнил, как он возненавидел шум поездов и как этот самый шум каждый день будил в нём чувство вины, не давая забыть. Я помнил всё это вместе с ним, ему стало от этого легче, а мне тяжелее. Потому что я сочувствовал каждому его слову. Потому что чужие истории редко проваливались в черную дыру моей злосчастной памяти.
Поезда, города, незнакомцы и попутчики становились прошлым, но в памяти не прибавлялось моих воспоминаний. В ней копилось всё больше и больше чужих жизней, которые толстой стеной отделяли меня от прошлого, которое принадлежит мне самому. Я так хотел утратить своё прошлое, когда сбежал от всего, что было мне близко. Но когда я действительно начал его терять, жизнь моя постепенно превращалась в пустошь, где чужие воспоминания давят на землю большими придорожными булыжниками, а мимолетные впечатления растут вокруг редкой травой.
Страница 57
Апатия и монолог в никуда
Как только я вышел из поезда, мне показалось, что я попал в театр, в самый центр массовой постановки, где играли тысячи актеров. Маленький городок производил впечатление хорошо нарисованной, но зыбкой декорации. Я ступал по его асфальту, как актер-новичок, который боится одним неосторожным движением разрушить всё действие.
Вокруг меня каждый играл свою роль. Парень на лавочке театральным жестом переворачивал страницы книги, то и дело устремляя рассеянный поэтический взгляд к горизонту, будто прислушиваясь к оживающим звукам наступающего дня. Девушка в зеленом платье, идущая по тротуару походкой модели, театрально сбросила с себя жакет и продолжила свой путь, небрежно поправив и без того идеально уложенные волосы. У маленького чумазого мальчика укатился мяч. Его траектория была по-театральному прямой, и мяч прикатился прямо к ногам пожилой женщины, неторопливо прогуливающейся по аллее. Она оглянулась на мальчика и заулыбалась, по-видимому, признав в нём своего внука. Всё выглядело как отлаженная, тысячу раз прорепетированная театральная постановка. Но какую роль в ней играл я?
Я сел в первый подошедший автобус. Я часто так делал, когда хотел привыкнуть к городу. Некоторое время смотрел на него через стекло. Но этот автобус был сродни дорогам, по которым он ездил. Внутри этого передвижного театра шла своя пьеса.
Высокая кондукторша в летах с авангардистской осанкой и золотыми сережками-бубликами. Полутёмный от грязи на окнах салон. Резкий желтоватый свет ламп. Старомодные старушки. Белый тюльпан в руках одной из них ритмично покачивался после каждой встряски с характерным скрипом давно отжившей свой век машины. Звон монет, падающих на дно сумки кондуктора. Звук отрываемого билета. Звон монет, падающих на дно сумки кондуктора. Звук отрываемого билета. Старомодные старушки. Скрип, скрежет. Чувство потерянности во времени и в пространстве, словно меня вместе со всеми пассажирами выбросило из привычной системы координат далеко назад по оси времени и в пустоту за ось пространства. Но вместе с тем меня не покидало чувство игры. Казалось, все молча разглядывают друг друга и вид из окна, только ожидая условного знака, когда нужно начать действовать.
– Не подскажете, сколько времени? – Приятный, почти бархатный голос слева от меня. «Как же я не заметил условного знака?»
Повернув голову, я увидел обыкновенного человека. На нём были черные ботинки, чёрные отглаженные брюки и такая же чёрная куртка. На голове, как самая важная часть актерского образа, красовался забавный бежевый берет. Уже немолодое, но так открыто улыбающееся лицо вызывало неожиданную симпатию даже у меня. Как всегда, я обратил внимание на глаза. Они были тёмными и невероятно живыми, с задорным блеском и чуть прищуренные. Длинные монологи звучали из его уст естественно, потому что я уже свыкся с тем, что нахожусь на сцене. Вскоре я узнал, что ему 62 года, и что он вполне доволен своей жизнью. То, что он доволен своей жизнью, но всё-таки рассказывает о ней, окончательно убедило меня в том, что он артист.
– Я прожил жизнь, которую не хотел бы прожить снова, но ни за что не переписал бы в ней ни одной строчки.
Его детство началось с военных действий, а закончилось на стройке. По счастливой случайности, он вместе с сестрой и матерью покинул город с первой волной эвакуации, и после войны обосновался в небольшом городке на берегу Волги. Вскоре устроился работать на стройку. Его первая должность была – арматурщик, его первая работа – строительство теплотрассы. Он действительно прожил тяжелую жизнь, но я больше не мог выносить чужих воспоминаний. Хотелось крикнуть «Хватит! Замолчите!», но на моём лице не отразилась ни одна эмоция.
