Таньчо Иванса - НеСказки о людях, случившихся на моем пути (сборник)
Но она не хотела. До самой последней минуты. До той ночи, когда ее желания в один миг перестали иметь значение.
Она не говорила мне, что больна. Но я знал об этом и тоже ей не говорил. Я знал даже о том, сколько ей осталось. Не представлял только где взять сил пережить ее уход.
То была первая ночь весны. Ветер сорвал с петель форточку и бросил к моим ногам охапку мокрого снега. Я с полчаса пытался починить ее. Не вышло – пришлось закрыть отверстие одеялом. Она очень мерзла той ночью. Я грел ее своим телом до самого рассвета. И рассказывал ей сказку об Оле-Лукойе. Она попросила меня, пока еще могла говорить. Ей нравилась мысль покинуть мир в финале этой сказки, в том самом месте, где Андерсен упоминает о вечном спутнике Лукойе, рассказывающем только одну сказку, ту, которая всегда последняя. Она даже улыбнулась, когда просила об этом. Только боялась недослушать до конца. Но у нее все получилось – она всегда была умницей. Я успел рассказать ей не одну сказку. Не две, и даже не три. Недосказал лишь пятую из них. Просто подумал вдруг: «А что если…»
Она спала, тяжело вздохнула, когда я осторожно высвободил свою ладонь и подложил под ее головку небольшую подушку.
Сложно было найти их под завалами старого хлама. В кладовой не зажигался свет. Лампочка перегорела еще несколько месяцев назад, а я просто забыл купить новую. Не до того было. Кое-как примостил мобильный телефон с включенной вспышкой на высокий ящик от напольного вентилятора, набитый старыми газетами. Худо-бедно он исполнил роль фонарика.
Мои крылья лежали аккурат между старым комодом и стеной. В другой момент я бы вряд ли нашел их, но не тогда – в минуту, когда на них только и была надежда.
Потом я пропел первую фразу колыбельной, ее любимой. Она почему-то всегда просыпалась, стоило мне начать петь эту песню. Проснулась и тогда. Говорить она не могла, только вопросительно смотрела полными боли васильковыми глазами.
– Я должен попробовать, – шепнул я. Ее губы разомкнулись, но вместо возражений я слышал только шелестящий свист. Она попыталась отрицательно помахать головкой, но у нее и это не получилось. В конце концов, она обессилила и смирилась.
Уже через минуту она стояла возле распахнутого окна. Но не улетала – медлила. Ее тело стало прозрачным и светящимся, молодым и невесомым – как мое когда-то. Мои крылья очень шли ей. Почему я их не отдал ей раньше, да хотя бы в начале болезни? Столько боли испытано зря.
– Зачем ты это сделал? – спросила она. Ее губы дрожали. – Ты же погибнешь. Без крыльев ты стал человеком.
Я вытер слезы на ее щеках и коснулся ее золотых волос:
– Ангелы не люди, глупенькая, они не умирают. Разве ты еще не поняла? Разве я хоть немного постарел за эти годы? Нет, видишь, тело мое сильно, волосы все того же золотистого цвета, у тебя сейчас тоже такие, нечего расстраиваться попусту, еще немного и мы снова будем вместе. Лети же!..
Она мне не поверила. И осталась рядом. До самого моего последнего вздоха. И еще вечность после…
Точка видения
Эти двое встретились случайно. Один был невысокий, с совершенно гениальной золотисто-рыжей растительностью на лице. Второй – напротив, белесый и лохматый как финские музыканты.
Рыжий флегматично взирал на лохматого, а тот менторским вкрадчивым тоном пытался его образумить:
– Повторяю, уважаемый, я психиатр. Я могу вам помочь. Только для этого вам придется пойти со мной.
– Скажите еще, что вы хотите мне добра, – усмехнувшись, парировал рыжий.
– Да, я хочу вам добра. Или вы считаете, что лаять посреди Центрального парка это нормально?
– Я – собака и лаять мне никто не запретит.
Белесый вздохнул. Сколько он видел на своем веку Наполеонов, Апостолов, Спасителей, и прочих уверенных в своей правоте личностей с неизменным в таких случаях диагнозом «шизофрения» – не перечесть. И все как один уверены, что являются тем, кем себя представляют.
– Вы человек, – профессорским тоном, снисходительным и требовательным одновременно продолжил он. – Вы выглядите как человек, говорите человеческим языком, стоите на двух лапах, то есть, простите, ногах… И все это говорит о том, что вы человек.
– И, тем не менее, я собака. Поймете, доктор, странная вышла ситуация. Я был человеком. Уважаемым. Работал. Воспитывал детей. А потом раз – проснулся на скамейке вот в этом самом парке. Собакой. Кем был не помню, что со мной случилось не знаю. Счасливый был… Возле супермаркета поселился, меня грузчики свежими костями подкармливали. Паштетом лакомили. Зимой мне дворники будку сколотили и старыми одеялами умастили, чтобы не мерз. А я их охранял. Бывало, напьются до потери ориентации, себя не помнят… от ворья их всякого защищал, обалдуев. Мирно жили. Я почти забыл, как это – быть человеком. И не шибко-то хотелось. На воле лучше. Только знай себе пропитание добывай, а так спи сколько хочешь, гуляй где вздумается, суки, опять же, все такие гладенькие, на все согласные…
Не то, что у людей – попробуй на другую посмотреть, сразу от жены по лбу схлопочешь…
– Да, – смеется белесый, – это точно! Моя вон, давеча, пришла ко мне на работу, завтрак принесла. А у меня практикантка с психфака молоденькая. Ноги от ушей. Жена как подняла крик: вот, значит, чем ты на ночных дежурствах занимаешься, седина в бороду, а ты бес проклятый…. И все в таком духе. Потом-то помирились. Но она с тех пор держит ухо востро: рубашки нюхает, осматривает на предмет наличия пятен от помады, карманы проверяет, чтобы нигде ничего…
– Вот и я о том же, – флегматично кивнул рыжий. – В общем, не жизнь была – сплошной кайф! До сих пор иногда плачу, когда никто не видит. А потом одной февральской ночью оказался я по лесу. За одной красапедой терьершей увязался. Свет. Яркий, будто солнце вдруг решило в полночь на небо вернуться. Испугался не на шутку. Бежал не разбирая дороги. Но они все равно меня достали. Инопланетяне, ироды. Что они со мной делали, не знаю. Помню только лица их марсианские – синие как у чуваков из «Аватара». Вернули меня на планету аж в мае и вот в таком вот виде. Что они там со мной четыре месяца делали, не знаю. Опыты, наверное, проводили. Смутно помню, что болтали между собой – журчали как ручьи. Подозреваю, что они увидели, что я не всегда был собакой и решили мне помочь. Но я ведь не нуждался в их помощи! Вот и выгляжу теперь как человек. Но на самом деле я все еще собака! Я ем сырое мясо, грызу кости – кость уминаю за пол минуты – рекорд среди моей стаи! До сих пор им горжусь… Так что мне, доктор ваша помощь не требуется!
Рыжий устало вздохнул. Последнее время ему не приходилось произносить столько слов сразу. Человеческая речь очень утомительная штука.
В парке было почти безлюдно, пока недалеко от случайных знакомцев остановился прохожий. Он несколько минут наблюдал диалог белесого и рыжего. Недовольно хмурил брови, поправлял очки, но ближе не подходил. Сторонился.
Доктор же, выслушав тираду собеседника, почесал затылок. Подумал: «Да, случай запущенный! Стойкий бред, закрепленные поведенческие реакции, приступы паранойи, галлюцинации… Шизофрения, одним словом, кто бы сомневался!». Однако вслух он сказал:
– Хорошо, уважаемый, давайте договоримся… Вы ведь хотите вернуться в свое нормальное состояние?
– Да, – с нескрываемой надеждой ответил рыжий.
– Ну, вот и отличненько, – кивнул белесый. – Пойдемте со мной в клинику. Возможно, мы сможем вам помочь.
– И вы сможете меня снова сделать псом?
– Не исключено, – пространно подтвердил доктор.
– Только обещайте мне каждый вечер приносить свежие косточки!
– Обещаю, – устало выдохнул белесый.
Собеседники неторопливо тронулись в путь.
Случайный прохожий постоял еще минуту, неодобрительно качая лысоватой головой вслед чинно удаляющимся псам. Собаки были породистые, но не слишком опрятные, видать долго уже на улице обитают, – чистокровный золотистый ретривер, обладатель шикарной рыжей шерсти, и дворняга благородного происхождения – скорее всего помесь сенбернара с кем-то очень белым от природы. Их хвосты покачивались в такт неторопливой рыси, а тихий лай уж очень напоминал человеческий говор.
– Вот же развелось бездомных собак, – зло проворчал прохожий. – Правительству наплевать, а их отстреливать надо, а то бегают тут, понимаешь ли, мирных граждан пугают…
Помните, как мы подарили ей свободу?
Она была из желтого металла. Ложка, которую мы утащили из кафе. Нет, это не был приступ клептомании, мы не гнались за адреналиновым опьянением. Нам просто стало ее жалко. Когда целыми днями тучные дамы едят тобой десерты, а бюрократоподобные мужики размешивают кофе твоей гладкой чисто вымытой поверхностью, наверняка, это не слишком приятно. А если после всех истязаний, ругающаяся матом посудомойка чистит тебя железной теркой для кастрюль, потому что на тебе уже успело засохнуть очередное пирожное – то и вовсе каторга.
Неизвестно как ей жилось в том кафе. Оно не то чтобы плохое. Нет, обычное, даже лучше некоторых других, потому что в центре, потому что не бар какой-нибудь, а самое настоящее кафе-кондитерская. Пирожные, чаи разных сортов, пирожки и булочки. Но я увидела эту ложку, и многое поняла о ее существовании. Не знаю почему, я не особо склонна к фантазированию на отвлеченные темы. Прямо скажем, это совсем уж какой-то необычный случай.
