Андрей Коржевский - Вербалайзер (сборник)
– Лика!
– Ой, Игорь, Игорь, привет, привет, ну, как долетел?
– Да нормально, уши только заложило, да ерунда, да дай на себя посмотреть, не вертись ты!
– Да посмотришь еще, посмотришь, но ты-то – хорош, как прежний прямо, лучше даже!
– Да ладно трепаться, – хорош, – старый, седой… А вот ты – ну совсем не…
– Ну, глупости, глупости, ну, не говори… Давай скорей к машине пойдем, нам ехать много, а метель, говорят, будет…
– «В той степи глухой?» – не заметет, небось… Хочешь, я поведу?
– Нет уж, я хоть дорогу знаю, пойдем, пойдем, вон туда…
Метель действительно началась, не такая, конечно, как бывает где-нибудь на Сахалине – если серьезно не повезет, так только весной найдут, но плотные снеговые потоки обтекали Ликин «Дискавери-3» с большой неохотой, норовя стянуть машину с дороги, местами уже и плотно прикрытой белыми наносами. «Шелоник ледовитый» – вспомнил Игорь где-то читаное древнее название такого ветра. Лика почти не отвлекалась от руля, но всю долгую дорогу, – «неудобно, елки зеленые, знал бы, что так далеко ехать, сам бы добрался, а впрочем, ей, похоже, не в диковину, – по такой дороге – да больше сотни», все три с половиной часа Игорь и Лика разговаривали, то вместе, перебивая друг друга, а то и по одному, рассказывая о разном. О бывшем и о не бывшем, о желавшемся и сбывшемся, о знакомых, о мужьях и женах, о деньгах и здоровье; они не говорили только о двух вещах – о любви и о будущем, хотя именно эти простые вещи занимали мысли обоих. Почему эти двое людей, так взаимно пригодных, складных, не прожили вместе самую главную часть своих жизней, почему они теперь едут черт-те где и черт-те куда вместо того, чтобы… – и-эхх! Кто бы знал, – не знают и они.
Дом Ликин был довольно объемный, поместительный, но осматривать его ночью ни смысла, ни желания не было, – Лика не стала будить прислугу, сделала кофе и горячие тосты сама, они с Игорем пару раз чокнулись стаканами с отличным островным односолодовым, поговорили еще чуть-чуть, довольно уже вяло, а потом Лика отвела Игоря Сергеевича в небольшую с низким потолком спальню на втором этаже, приятельски чмокнула в щеку и ушла в спальню свою. «Ну – и к лучшему, да и устал я, да и она. Да и – не дети… А все же…», – так думал Игорь, вдыхая запах свежего белья, слегка йодистый, – море рядом, слышно…
31.12.07–01.01.08
Проснувшись к середине дня, часа два уже было, приняв горячий душ, Игорь не стал, как собирался, распаковывать чемоданы, натянул те же джинсы и свитерок, в которых летел, и, направляемый Ликиным голосом с первого этажа, направился в столовую – завтракать-обедать. Семга в сливочной заливке под зеленью пахла мощно уже издалека, свежий хлеб явно был из домашней пекаренки, овощей и прочих присмаков было много и вкусных, – гость в доме. Гость, да, но Лика гостевой сути Игоря Сергеевича отнюдь не переоценивала и вышла к столу в коротком плотном свитере – только, не доходившем по длине и до середины бедер, без никаких и следов целлюлита, довольно загорелых и очень свежих. Свитер был голубой и красочно гармонировал с белой отделкой столовой. Столовые приборы были молочно-белые, как и Ликина пышная все еще тугая грудь, «вот они – сливки-сметаны нордические», щедро открытая свитеровым кроем. Очень высокая и худая рыжая норвежка-прислуга несколько раз удивленно, к Игореву удовольствию, скосила на хозяйку круглые зеленые глаза. «Понятно, – подумал Игорь Сергеевич, – вот теперь – понятно, только и я торопиться не буду, – куда?» Он выпил пару рюмок местной какой-то довольно резкой водки, с аппетитом поел, междометиями в основном реагируя на Ликины рассказки про дом, про город, про порт. А Лика – Лике нравилось глядеть, как он ест, думать, что вот он – здесь, возник из дальнего небытия по ее, Ликиной, прихоти и что она поступит с ним так, как захочется ей, Лике, и никто ей не помешает, – она поняла это сразу, как только увидела Игоря в аэропорту. «Ишь, владычица морская, как на меня жмурится, а и я на нее, сдобную, – съел бы. И съем».
На выходе из столовой он приобнял Лику, она чуть присела – полшага вперед, обернулась, взяла его щеки в мягкие ладошки, приподнялась на цыпочки, поцеловала легко – в губы.
– Давай сначала Новый год встретим, а?
– Да и встретим, а сейчас?
– Сейчас – пойдем дом посмотрим, погуляем, море здешнее поглядишь, зима – красиво.
– А метель?
– А кончилась метель, так – снег идет. Иди, одевайся, я тоже быстро.
– А я бы и на это поглядел…
– Ну-у, Игорек же…
– Ладно, ладно – иду.
Они осматривали дом, изящно встроенный в скальный над морем ландшафт, с большим гаражом, всякими разными помещениями, неплохими картинами в боковой галерейке, «а мой-то на Оке домик – получше будет, покруче, вот бы…», и там, где Лика останавливалась объяснять, водить рукой указательно, Игорь охватывал ее сзади рукой пониже груди, целовал в завитки на шее, – только помурлыкивала Лика, шла дальше.
Потом они гуляли, – ветра и впрямь не было, снег сыпал толстый, мягкий, тяжелый, ложился воротничками на куртки, таял на шапках – стряхивали снег, смеялись легко, и Лика целовала Игорево мокрое лицо, а ему почему-то было грустно от этой пасторали, как будто чего-то жаль – чего, кого? – он закуривал сигарету, «да-а, – говорил, – красотища у тебя тут».
– Игорь, а скажи-ка мне, ты как – надолго или ускачешь завтра?
– А ты как хочешь?
– А я не знаю…
– Тогда – совсем останусь, – неожиданно для себя самого сказал Игорь Сергеевич, «Господи, ну что я говорю, ну что я делаю, – Лика же, а Нинка, а Сережка, а дела – да что я, в самом деле?» – и повторил: – Совсем.
– Так шутить – знаешь…
– Знаю, – какие шутки…
Лика недоверчиво взглянула ему в глаза, вздохнула коротко, замолчала. Так, молча, они и вернулись в дом.
Потом они переодевались к ужину, потом сидели за столом, прислуга уже ушла, и провожали Старый год, и выпивали немного, и росло между ними что-то темное, всевластное, мешающее дышать и гонящее по телу тяжелую кровь медленными толчками, что ощущают даже кончики подрагивающих от этих толчков пальцев.
Игорь и Лика любили друг друга в Ликиной спальне на ее широченной постели с темным шелковым бельем, и никаких мыслей не было в их мокрых от сладкого пота головах, любили так, как если бы провели почти двадцать последних лет на необитаемом острове – каждый на своем. В большом и низком до пола окне непроглядная северная тьма перевалила через новогоднюю полночь, не замеченную этими двумя, да и ею самой, наверное, и двинулась потихоньку к первоянварскому рассвету. Лика с Игорем спят, и даже их короткие яркие сны перемешались в немыслимой круговерти, незримо обволакивающей влажные в теплой духовитости тела.
Когда уже рассвело, Игорь Сергеевич проснулся, приподнялся на локте, вывернул шею – глядеть в окно. Там, за толстыми чистыми стеклами, опять поднялся ветер, и снег, легкий чистый снег не падал вниз, а летел вдоль пушистыми широкими полосами, – так медленно по льняной скатерти разливается молоко из упавшего стакана, так летит вдоль деревенской улицы сдернутая северным ветром с веревки белая ночная сорочка с длинными рукавами, чтобы тихо упасть неведомо где… Он повернулся в другую сторону, увидел, как неслышно дышит в подушку Лика, потянулся, напрягшись, поцеловать и умер. Сердце с коротким рваным треском отбило последнее «тчк» в междукамерном телеграфном перестуке со вселенским эфиром. А Лика пока еще спит.
??.??.??……
«О Господи, а здесь-то я что делаю, а?»
Алкина карьера
Бабка помирала долго, нудно и неинтересно, – года два; надоела Алке до беспредела кашлями, стонами-храпами и запахом, тяжко и привычно расползавшимся по всей квартире, стыдными от соседей пыхами заполнявшим лестничную клетку, когда открывалась входная, обитая давно изодранной коричневой клеенкой, дверь. Так-то Алка была девчонкой доброй, но ночевки в комнате с прокисшей в своих болестях старухой, – как в середине весны прокисает на дне осклизлого бочонка недобранная с зимы квашеная капуста, заставляли складную, вертлявую внучку не помнить, что было у бабушки имя – Евдокия Харлампиевна, – бабка и бабка, и все.
Алка дома и во дворе, в школе была она и Аллой, и Аллочкой – училась прилично, не дерзила, слушала учительские лицемерные наставления смиренно, прикрыв ярко-зеленые красивые глазки густой ресничной тенью. К четырнадцати годам худенькое с младенчества Алкино тельце было на невнятном распутье – храня еще угловатую нимфеточную завлекательность, раздумывало как бы: не то сразу начинать округляться женскими прелестями, не то погодить несколько, подрасти, развернуть плечики, утяжелить узкую легкую кость и уж тогда обрастать молоденьким мясцом, трепетно, но не тяжко подрагивающим под тонкой одежонкой к великому искусу понимающих в этом толк. Одежа у Алки, действительно, была тонкая, холодная, на что плевать летом, когда всего-то и надо, что несколько маек, пара юбочек, да джинсы рваные, да трусишки на перемену. А с ноября, когда, проломившись между кварталами, начинает поземка скрести колючими космами по щербатым дворовым асфальтам, когда даже нажравшиеся замерзшими до смерти дворовыми котятами страшноглазые громадные вороны поеживаются, сидя на голых ветвях, то так, то эдак поворачиваясь под льющимися на Москву с арктической глобусной горки злющими ветерками, и низкое мглисто-серое небо не дает поднять глаз, – вот тогда Алка мерзла. Несыто кормленую дармовыми школьными обедами, супами из пакетов и приносимыми матерью с работы для нее и бабки вкусными объедками, ее не согревали ни пара бывших у нее курточек-обдергаек, ни подаренная соседями выношенная искусственная шубейка, ни даже полученный в школе по благотворительности хорошей вязки свитер.
