Каринэ Арутюнова - Скажи красный (сборник)
– Ну-ка, ну-ка, раскинем еще разочек, – Селя сосредоточенно тасует колоду и хищно заносит над картой ладонь, – вы что-то скрываете, Фаечка, – восклицает она обрадованно, – я все вижу! – карты не врут…
Карты не врут, и сама возможность любви, маленькая призрачная надежда на эту самую возможность таится в захватанных желтоватых уголках, в лукавых бубновых семерках и лаконичных пиковых тузах.
Любовь.
Это ради нее бегают к инженеру Петровскому две немолодые и не очень красивые женщины. Бегают, никогда не пересекаясь, возможно, даже не подозревая о существовании друг друга. Торопливо взбегают по ступенькам на пятый этаж, вторая дверь налево, и выходят через пару часов, – почти не глядя под ноги, плывут по лестнице со светящимися лицами, будто окутанные едва заметным облачком…
Мужчины. Когда-нибудь один из них возьмет меня за руку и скажет. Нет, возьмет за руку и молча притянет…
Каким он будет? Высоким? Худым? Похожим на женатого гитариста? Или на инженера Петровского? А может быть, на аспиранта-кубинца по имени Жан-Поль-Мария, который, сверкая белками глаз, пьет чай за нашим столом? И произносит слова с таким мягким, тягучим акцентом. А пахнет от него чем-то непередаваемо вкусным и экзотическим…
Его африканская шевелюра и мое жгучее любопытство. Волшебные птицы щелкают клювами, совсем как в одной сказке. В сказке живут дэвы, огромные, неповоротливые, прожорливые существа. Красный, белый и черный. Ломая ветви, продираются они сквозь непроходимые заросли на запах нежной пери. Похожие на глиняные горы с крошечными отверстиями незрячих глаз и бездонным кратером рта. Мне жаль их. Я догадываюсь о том, что юные пери не достанутся им, а отважные юноши будут стремительны и безжалостны. От дэвов пахнет пловом, жареным мясом и одиночеством. Объятые тоской, задыхаясь от обжорства, мечутся они по своим замкам, ударяясь о стены глиняными головами.
Рита смеется. Когда любишь, совсем неважно, худой он или толстый, женатый или…
Он может быть каким угодно. Даже чернокожим лысым инженером.
Рита смеется, но как-то невесело. Она поглядывает на меня с некоторым снисхождением и едва заметной грустью, как будто из какого-то далека, куда мне нет доступа.
Из загадочного далека, которое не так уж прекрасно…
* * *В больницу Рита идет в понедельник, как договорено.
– Рува – гинеколог от бога, чтоб я так жила, как он делает аборты, – у него не руки, а чистое золото, – Селя щелкает застежкой портмоне. Разит от нее какими-то очень стойкими, сладкими, тошнотворными духами.
Как назло, льет холодный осенний дождь, и фигурки, семенящие в сторону автобусной остановки, кажутся такими жалкими и смешными.
Молчаливая вопреки обыкновению Селя и понурая Рита, прихрамывающая более обычного, похожая на взъерошенную птицу.
Все началось с жаркого. Прекрасного фирменного жаркого с черносливом, над которым распаренная Селя ворковала полдня. По дому витал особый кисло-сладкий дух, а Рита то и дело жадно припадала к открытому окну.
– Закрой форточку, всю квартиру застудишь, и иди уже за стол, – ничто не предвещало надвигающегося кошмара, но когда ложка жаркого шмякнулась в Ритину тарелку…
Держась за сердце, медленно опустилась Селя на стул. Не успела бледная как моль Рита выйти из уборной, как все тайное стало явным.
Любовь.
Это из-за нее идет она по бесконечному коридору. Обернутая в мешковатый халат с нелепыми завязочками сзади. Это из-за нее ноги ее не попадают в тапки, а губы прыгают, не в силах вымолвить слово.
В конце коридора змеится очередь, состоящая из женщин в таких же халатах, в домашних тапочках, с задниками и без, разношенными и совсем новыми, купленными «по случаю». По такому вот случаю.
Женщины бледны, серьезны, неприбранны. Пахнет уколами, хлоркой и тушеной капустой.
– Не дрейфить, девочки, – на обед – гречка с мясом и тушеной…
Обхватив живот, Рита несется в уборную. Она долго мычит над умывальником, а потом с удивлением вглядывается в свое отражение.
За спиной вырастает монументальный силуэт беременной. Беременная с отечным лицом участливо гладит Риту по плечу, – у тебя какой месяц? – и добавляет с гордостью, – моим девятый пошел, – вот, на сохранение положили. Сказали – лежать, я и лежу, витамины кушаю.
Беременная похожа на комбинат по переработке витаминов. Лицо у нее торжественное и озабоченное, все в коричневых пятнах, – вздернутый нос, щеки, лоб и подбородок.
Через час две санитарки «возвращают» Риту в палату и укладывают в постель. Сквозь туман едва различимы голоса и лица, – совсем девчонка, бедняжка, доигралась, совсем стыд потеряли, куда только школа смотрит, – гречка, капуста, капуста, дети, – ее бьет дрожь, такая дрожь, от которой подпрыгивают стоящие колом больничные одеяла, – да накройте же ей ноги, – накройте ноги, – кто-то склоняется над ней и вливает в пересохшие губы каплю воды. Еще каплю.
Любовь. Точно капля воды в пустыне.
Почему так мало капель? Почему так мало любви? Разве выдают ее порциями, как гречку, заботясь о том, чтобы досталось каждому? Почему так мало любви? Почему выпрашивают ее как подаяние, вынашивают бессонными ночами, – стоят в очереди, все эти некрасивые женщины, счастливые несчастные…
– Ой, девки, ебацца хочу, – вздыхает сидящая в дальнем углу пухленькая Аллочка, – она с явным удовольствием уплетает капусту, – я как своего в окне увижу, прям не могу, – жду не дождусь выходных, – Аллочка похожа на перезревшую грушу, с маленькой гладкой головкой, облитой лаком черных волос и массивным «низом», – отправляя в рот кусочек мяса, соленый огурчик, печенье, конфету, пирожок, она сияет и лоснится, причмокивая губами от удовольствия, – сидящая по-турецки тощая девушка в толстых шерстяных гетрах с готовностью поддерживает тему.
Рита с негодованием отворачивается к стене, потому что ее любовь не такая, она особенная, удивительная, совсем непохожая…
Напротив лежит женщина с длинной рыжей косой. Лица ее не видно, но по изогнутой шее и обнаженному плечу ясно, что женщина эта прекрасна. Она неуместна здесь, среди обыкновенных теток в неуклюжих одежках.
– Ой, девки, – наш-то, Рувим Яковлевич, – ну просто мама родная, – он как руку на живот положит, хоть плачь. Рука как лопата, а нежная… Умеют они с нашим братом. Я б у него только и рожала, одного за другим. Как там наш маленький, говорит, и руку на живот, – будто благословление…
– Дура ты, Алка, дура, – в беседу вмешивается немолодая женщина в цветастом халате, – лет тридцати пяти или сорока, – нужен ему твой живот, – он этих животов по сто штук на день…
Рита закрывает глаза. Все эти люди, все эти женщины, – они будто из другого мира, куда она, Рита, попала по странному стечению обстоятельств, по недоразумению.
– Мама, – кричит она, – мамочка, – я больше не буду, – то есть, ей кажется, что кричит, а на самом деле, стонет едва слышно под одеялом.
– Вот и я говорила, – не буду, – подхватывает кто-то, – чтобы я еще раз, – да подавись он со своей любовью, – ему, видите ли, приятно, а я, значит, отдувайся, ходи надутая, как футбольный мяч.
– А потом еще обстирывай его, обхаживай, да мамаше его угождай, и так не скажи, и этак не повернись.
А потом к рыжей приходит кто-то, – наверное, муж, или совсем не муж, – пухленькая Аллочка и вторая, тощая, в гетрах, умолкают, – Вера, – он касается ее руки, – прости, Вера.
Мужчина высокий, в белом халате поверх распахнутого бежевого плаща, такой красивый, каких не бывает в жизни, только в кино, – горбоносый, с аккуратно подбритыми бачками.
Будто струя свежего воздуха врывается оттуда, снаружи, – из-за стен, выкрашенных белой масляной краской, и плотно задраенных окон.
Рыжая молчит, а коса ее свисает с кровати, – тугая, медно-красная, – лица не видно, только аккуратное маленькое ушко, детская шея и сползающая с плеча застиранная больничная сорочка – уйди, уйди, пожалуйста, уйди, – голос кажется хриплым, сорванным, как после долгого крика.
– Прости, Вера, – мужчина стремительно разворачивается и хлопает дверью.
Слышно, как всхлипывает рыжая и вздыхают остальные.
На минуту Рита забывает о своем горе и любуется медной косой. Если ее расплести, то каскад медных пружинок накроет женщину с головы до ног.
Все молчат, переваривая увиденное. Шаркая тапками, санитарка вносит увесистый пакет с мандаринами. Килограмма три, не меньше.
– Которая тут Вера? Велели передать, – мандарины лежат на тумбочке, просвечивая и благоухая.
Подтягиваясь на руках, рыжая усаживается в кровати и нетерпеливо разрывает пакет. Лицо у нее бледное, худое, заплаканное, редкой какой-то тишайшей красоты. Хотя в отдельности – ничего особенного, – глаза небольшие, нос длинноват, щеки впалые.
– Налетайте, девочки, – произносит она едва слышно и улыбается сквозь высыхающие слезы.
– Тебя как звать? Держи мандаринку, и на вот, вытри нос, до свадьбы все заживет, увидишь, – пухленькая Аллочка подмигивает и ерошит Ритину шевелюру.
