Каринэ Арутюнова - Скажи красный (сборник)
Но это будет потом, в почти неправдоподобном будущем, до которого еще десятки и сотни дней, ночей, праздников и будней.
Например, таких, как этот.
Когда крепко держа за одну руку меня, – за другую – Риту, вплывает Селя в невообразимой красоты здание с колоннами, лепным потолком и рядами кресел, обитых темно-вишневым бархатом.
– Боже ж ты мой, боже ж мой, это такая красота, – восторгается она, украдкой поглядывая на Риту в новом, буквально на днях сшитом платье с присобранными рукавчиками и белым воротничком.
Мы входим по контрамарке, оставленной одной из Селиных клиенток. Обязательно запасаемся программкой и биноклем, чтобы потом вырывать его друг у друга из рук, всматриваясь в изможденные лица балерин и мощные торсы их партнеров.
На торсы смотреть неловко, потому что очень уж выразительно…
Рита подталкивает меня локтем и шепчет на ухо… Я опускаю глаза. С правой стороны – вздымающаяся от восторга Селина грудь, – слева – сверкающий Ритин глаз, – впереди, на сцене – порхающий в обтягивающих бедра рейтузах… почти голый…
Я сдерживаюсь из последних сил, пытаясь не смотреть ни вправо, ни влево, ни…
Плотно стискиваю губы, закрываю лицо руками. В какой-то момент тешу себя надеждой, что ничего в этом смешного нет, но ловлю на себе Ритин взгляд, и вот тут-то…
На сцену выпархивает полуобнаженная дева в блестящих шароварах и. Сладострастно извиваясь, она исполняет нечто зажигательное, шаг за шагом сокращая расстояние между собой и порхающим по сцене мощным торсом.
Сидящие впереди сердито оборачиваются, сзади шипят.
С грохотом откидываются сиденья кресел. Тяжело дыша, Селя выволакивает нас в фойе.
Даже там, уклоняясь от подзатыльников, мы продолжаем корчиться и стонать.
– Чтоб я еще когда-нибудь, – пылая щеками, шеей и грудью, Селя втискивает обе руки в рукава шубы, – крохотная вышитая бисером черная сумочка плотно прижата к груди, – Селя как огня боится уличных хулиганов, – в этой стране, – разве можно ходить спокойно по этим бандитским улицам приличной женщине, – у входа в ближайший гастроном она задумчиво роется в сумочке и шевелит губами, – ну шо, убийцы, – шо вы скажете за два маленьких пироженых, – допустим, с заварным крэмом?
У Риты одна нога чуть короче другой. На мой взгляд, ничего ужасного в этом нет. Ну, короче и короче, подумаешь. Зато у Риты растрепанная шапка пепельных волос, напоминающих облако. Волосы у Риты не падают вниз, а растут вверх и в стороны. И вдобавок вьются мелким бесом. Оттого всякие банты, косички и невидимки – вещь совершенно излишняя на Ритиной голове. Наверное, ей и причесываться по утрам бессмысленно. Из-за торчащих волос и прихрамывающей походки Риту можно узнать издалека.
Вон несется она из гастронома через дорогу, – несется, размахивая авоськой, в которой серый ржаной, и полбатона, и двести грамм докторской.
Мужчины у пивного ларька умолкают.
Еще вчера Рита была малоинтересной пацанкой в растянутой майке, с чернильными пятнами на ладонях и шее.
Сейчас же ее шея стремительно вырывается из воротничка, и так же стремительно вырываются ноги из-под подола слишком короткого школьного платья. Учебный год подходит к концу, и девочки донашивают купленное «на вырост» в прошлом году, в конце августа.
Сентябрь, октябрь, ноябрь, декабрь, январь, февраль, март, апрель…
За несколько месяцев учебы в плохо проветриваемых классах так много важного происходит.
«Пацанка» становится «неисправимой босячкой», – напрасно Селя призывает свидетелей и богов, – Рита неуправляема.
В сумерки ее можно видеть раскачивающейся на детских качелях. Упираясь ногами, она приседает, и качели взмывают вверх. Шальная улыбка и взметнувшийся подол короткого платья.
Будет кому-то головная боль, – посмеивается Сима из будки на углу. У Симы глаза будто вакса, а волосы похожи на щетку с самой жесткой щетиной. Многие думают, что Сима – цыган, – смуглый, поджарый, только серьги в ухе не хватает. Сима так черен, что им можно пугать маленьких детей. Но найдите хоть одного ребенка, который испугается и заплачет при виде Симиных глаз.
Сима знает жизнь, целыми днями наблюдает он ее из окошка своей мастерской и видит разных женщин, – старых, молодых, юных.
Он видит их ступни, – узкие, непорочно гладкие, точно морские камешки, – тяжелые, неповоротливые, шершавые, как пемза, – лодыжки, – стройные и отекающие, подъем, – чем круче, тем сладостней, – округлые колени, мощные икры, – часами он мнет в пальцах набойки и, не вынимая полдюжины гвоздей изо рта, сыплет анекдотами, – женщины любят, когда смешно, – они любят, когда смешно и красиво, – уж будьте уверены, Сима умеет делать красиво, и Сима понимает в красоте.
– Зай гезунд, Селя Марковна, зай гезунд, – ваша девочка – тот еще бриллиант, – произносит он и поднимает вверх жесткий палец.
Кто, скажите, уже не первый год шьет на заказ сапожки, – один чуть тяжелее, другой – легче, – кому, если не ему, как свои пять пальцев знать чудесные Ритины ножки, каждый сладкий пальчик и каждую косточку.
Опираясь на костыль, Сима не отрывает взгляда от качелей, – они взлетают все выше, – над гаражами и сапожной будкой, в звонкой тишине июльского вечера.
Сима хорошо знает женщин. Он знает, когда они упрямо молчат, когда заливаются румянцем и вызывающе смотрят в глаза. Даже если им только тринадцать и груди у них маленькие и твердые, будто зеленые яблочки.
После семи он запирает будку, возится с замком, но не спешит. Дома все равно никто не ждет, а девочка стоит рядом, кусая губы.
Иди домой, к маме, уроки учить, – повторяет он, не сводя с нее глаз.
Какие уроки, Сима, когда лето, какие уроки, – будто бы говорит Рита, хотя на самом деле молчит. Молчит и глаз не отводит, бесстыжая.
Зайди, босоножки починю, – спохватывается он, – как же, уже зашла, – качает головой Рита и будто бы делает шаг назад, а потом – вперед. Вперед – назад, вперед-назад.
Иди уже домой, Рита, – почти умоляет Сима, продолжая возиться с замком, пытаясь то ли закрыть, то ли открыть его снова.
* * *За стеной низкий грудной голос умоляет о чем-то невыразимом, – я различаю слова на чужом языке, – бесаме, бесаме мучо, – голос рвется и плачет, – тропические птицы щелкают клювами и сверкают радужным оперением.
Там, на дне этого голоса, – солнце, море и что-то еще. Может быть, большой сочный фрукт, похожий на грушу бере, истекающую приторно-сладким соком.
Краешек лета, – осталось совсем чуть-чуть, – оранжево-синий лоскуток августа, с отгорающими садами, с примеркой прошлогодней формы.
Селя всплескивает руками и пытается натянуть подол платья на исцарапанные Ритины коленки. Рита задумчиво накручивает на палец выгоревшую прядь и ужасается, увидев в зеркале серьезную растрепанную девочку в хлопчатобумажной майке, длиннорукую и чем-то взволнованную, – собираясь во двор, она плотно стягивает ребра обрывком ткани и, когда мяч с разбегу летит ей в грудь, уже не прикрывается пугливо ладонями.
Глиняный человек или человек-гора.
С каждым днем образ его обрастает новыми подробностями. В последний раз его видели у окон женской бани недалеко от Воробьиной горы, а до того – в женском туалете школы.
Жирная Глебова, выдыхая острый котлетный дух, припечатывает меня ладонями к стене, – он такой, – какой? – спрашиваю я, – ужасный, ужасный, – пухлые щеки Глебовой трясутся, – большой! – придвинув лоснящиеся губы к моему уху, она произносит стыдное слово, – начертанное на заборе, оно кажется вполне невинным, но проговаривать его страшновато, и Глебова, будто испугавшись собственной смелости, замолкает, помаргивая щелочками карих глаз.
Малоподвижная фигура с шеей, будто скованной панцирной сеткой, мелькает за газетным киоском и у ворот школы, – он, – вздрагивает мое сердце, – человек-гора провожает взглядом щебечущую стайку школьниц и тут же растворяется меж серыми домами, – прогулки во дворе и походы за хлебом превращаются в тоскливое ожидание встречи с ним, – возвращаясь домой, я стараюсь побыстрей прошмыгнуть вглубь подъезда, и там, не дыша, липкими пальцами ощупываю дно портфеля в поисках провалившегося за подкладку ключа.
В тот день все совпало, – странная тяжесть внизу живота, ощущение вины и страх разоблачения.
Человек-гора сидел так близко, что отступать было поздно.
Он сидел молча, обхватив руками колени и смотрел на меня.
Он смотрел неподвижными глазами, в которых застыло выражение бесконечной муки и пустоты, – это было похоже на колодец с мутной тяжелой водой. Издав горлом странный звук, я попробовала сдвинуться с места, но ноги не повиновались мне, – все пропало, – все пропало…
В то лето наблюдалось невиданное доселе нашествие красных червей. Черви были везде, – они лопались и шуршали под ногами, скатывались за шиворот, срывались с деревьев целыми гроздьями.
Червивая дорожка устилала двор, доводя до форменной истерики впечатлительных. Предвещали близкий конец света. Предчувствие конца света приятно согревало и будоражило.
