Дмитрий Вересов - Смотритель
«А и правда, иногда сладко помечтать о том, где же окажется твоя могила», – с замиранием сердца подумала она. Вот и человек, прославивший этот парк, например, можно сказать, всю жизнь мечтал о здешних краях, как о некоей сказочной стране, в которой, наконец, он мог бы упокоить не только плоть, но и дух. Не о лиловом Петербурге мечтал и не о швейцарских горах, а о дебрях со всякой аксаково-тургеневской дичью. И, разумеется, не домечтался. Точно так же, как и другой его последователь так и не пришел умирать на Васильевский остров.
Возможно, потому, что для мечты настоящей, а не условно-поэтической не было у него какого-то органа, не задавленного блеском рассудка и насмешки. А вот другой, хоть и мечтал куда скромнее – всего лишь о милом пределе, – все ж оказался рядом с отеческими полями и гробами, потому как был плоть от плоти этих полей и гробов. И пепелища его давно проросли жизнью, а бледный огонь первого так и продолжает лизать все оставшееся, и они все горят и не сгорают, хотя при этом и не становятся реальностью. Но, кажется, и этот оказался там, где просил.
«Нет, все-таки надо добраться до петушиной Выры и поговорить. Все надо выполнять до конца. А еще главнее – не отказываться от первоначальных движений души», – все пыталась прийти к какому-то определенному решению Маруся и успокоиться. Конечно, она робела. Она, как человек ищущий и живой, всегда испытывала смущение перед людьми, которых считала умнее, благороднее или талантливее себя. Другое дело, что в жизни их встречалось не так-то и много. И в то же время она всегда с радостью признавала чье-либо превосходство и с тоской смотрела на большинство, бездарно уверенное в себе, своих детях и своих делах.
Встреченный в болоте старик был, конечно, далеко не из числа всех этих самоуверенных посредственностей, если он, конечно же, существовал в действительности, а не лишь как плод ее воображения, как Артемий Николаевич и остров посреди неизвестной речушки. Подслушанный разговор про Ортегу-и-Гассета все-таки еще ничего не доказывал. С другой стороны: если он даже и человек вполне реальный, а не дух, охраняющий дьявольское наследие любителя эльальбумов и карамор,[73] то чем он может помочь ей?
* * *И все-таки Маруся дождалась, когда тучи, будто небесную мышеловку, раздвинули свои края и поманили щелью беззащитной голубизны. Денег, которых было обидно мало и которые могли появиться теперь совсем не скоро, Маруся решила не тратить и идти пешком. На столе жалким укором лежала очередная книга про ни в чем не повинного сэра Эндрю, наверняка жаждавшего выбраться из опасных венецианских каналов, а заодно и из жалкой обыденности английских фраз на простор русских полей и предложений. Марусе было жалко героя, но оказаться сейчас на Лидо вместо Выры она позволить себе не могла. Правда, вишневый плащ мигнул тревожным огоньком, но быстро погас, растаяв в глубине палаццо и картины. Перед выходом Маруся суеверно бросила карты – сверху лег, как и следовало ожидать, валет бубенчиков.
* * *Маруся медленно шла с обиженным Выриным на поводке под косыми переплетениями дождевых и солнечных нитей. Они были такими щекочущими и ласковыми, что она даже подумала – вот эти тонкие ниточки, пожалуй, куда надежней толстой брезентовой ленты в ее руках. Небо связано с землей гораздо более прочными узами, чем люди, животные и вещи. Пес, поначалу резвившийся вовсю, после того же Парушина, где Маруся недавно разговаривала с прижимистой бабкой, вдруг успокоился, потом загрустил, потом захромал, а у самого поворота на Батово демонстративно улегся на обочине, вздыхая и даже постанывая. Маруся внимательно осмотрела его лапы с ороговевшими от постоянного беганья подушечками и не увидела ни пореза, ни заноз. Однако собака судорожно дышала, сглатывала слюну и заводила зрачки под веки, отчего казалась едва ли уже не готовым покойником.
– Зачем ты притворяешься, Вырин? – строго потребовала Маруся, хотя какая-то доля испуга все-таки закралась ей в сердце. – Чтобы опять убежать? Так я тебя отпущу и без всяких фокусов. Но только чуть позже. Ты мне нужен сейчас, понимаешь? Я без тебя… ничего не найду и не узнаю. Понимаешь? – Пес томно выкатил один зрачок. – Куда ты собрался бежать? Давай я пойду с тобой… – Теперь оба глаза смотрели на нее с неподдельным изумлением, словно говоря: «Ты, видно, голубушка, с ума сошла! Куда это ты собралась идти? И, вообще, как не стыдно путать человеческий путь с собачьим…» – И потом, ты опять сейчас исчезнешь невесть на сколько, и мы с Сережей… – Тут Маруся остановилась, не будучи в состоянии сформулировать мысль дальше, а Вырин, пользуясь этим явным замешательством, гордо встал и, не торопясь и не скрываясь, легонько потрусил, делано прихрамывая, к холму. За ним беспомощно волочился поводок. – Постой. Дай хоть поводок отцеплю, запутаешься же где-нибудь, дурак! – запоздало и не совсем уверенно крикнула Маруся, но Вырин только весело оглянулся и припустил прочь волчьим размеренным махом.
Остальную дорогу Маруся проделала без всяких приключений, обладая счастливым – а может быть, скорее, совсем не счастливым и, главное, непродуктивным – свойством видеть окружающее не таким, какое оно есть, а таким, как ей хочется. И сейчас, проходя мимо церкви, за которой сливочной пасхой притаился склеп, мимо школы и мимо трактира, она видела лишь еловую глушь по верхам крутых берегов, плотину водяной мельницы, резную пену воспомоществовательного заведения, пыльную сирень да над всем этим розовое облако почтовой станции, откуда небесные кони все несут и несут из века в век этот край в неизвестность и тайную славу.
Улочка по случаю дождя была пустынна и молчалива, и только у нужного дома стоял у забора старый велосипед, напоминающий своим видом ту самую карамору. Маруся вздрогнула и зачем-то подошла поближе, словно велосипед мог вдруг превратиться во что-нибудь другое, в ту же карамору, например, и тотчас унестись отсюда, оставляя крошечные круги на стоячей зеленой воде. А вместе с ним исчез бы и его хозяин.
Однако велосипед, бедный потомок сверкающих «Энфилдов» и «Свифтов», так и остался стоять на месте. Маруся вместо того, чтобы постучаться, почему-то тихонько нажала никелированный язычок звонка на его рукояти. Звонок залился грустно, словно оставленное маленькое животное. Однако вслед за этим ничего не произошло. Только через пару минут, когда Маруся подумала – «А не нажать ли на этот рычажок еще раз, да поуверенней», – калитка отворилась, и появился безо всяких чудес тот самый лешачок-садовник. Ныне он выглядел самым обыкновенным пожилым человеком в футболке и джинсах.
– Добрались-аки? – усмехнулся он. – И без иголочки в отвороте? И, конечно, без вашего трусливого спутника. – Маруся растерялась, не сразу даже поняв, которого из ее спутников имеет в виду хозяин. – Ну да с ним еще отдельный будет разговор. А вы зачем же пожаловали?
Маруся пригладила мокрые волосы:
– А вы знаете Вырина? То есть мою собаку?
– Еще и Вырина! Каков ракалья, а? Подумать только – Вырин! – Хозяин вдруг остановил свой смех. – Бог с ним. Так вы насчет него, что ли?
– Нет. Я пришла спросить, не знаете ли вы какой-нибудь местной истории о чьей-то смерти в парковом гроте… – Директор снова нахмурился, и Маруся добавила, стараясь быть честной до конца: – Нет, вообще-то я с самого начала хотела не об этом, а о том, как могло получиться… В общем, не так давно я заблудилась в лесу и попала в маленькую усадьбу, настоящую, с настоящим хозяином…
– Эко диво! Нынче такого полно, вот прошлый месяц Фан-дер-Флитов купили, а в Крицах так и вовсе полноценную усадьбу с настоящей барщиной устроили. Только попусту все это, Гераклита, что ли, забыли…[74]
– Но он был… тогдашний. И дом не новодел. И бульонка серебряная…
– Нашли доказательство – бульонка!
– И самое… самое страшное… – непроизвольно вырвалось у Маруси, – что в то же время… – но она тут же осеклась, не зная, вправе ли открывать чужую, полностью не принадлежащую ей тайну.
Но хозяин, казалось, пропустил ее последние слова мимо ушей.
– А вы знаете, что вода в Оредежи самая радиоактивная по всему Северо-Западу, а? Сколько там срок распада? Тыщу лет, две? А тут всего-то пустяк, столетие, не больше. Да вы, верно, пешком. Небось устали с дороги. Пойдемте, напою чайком… царским.
Напоминание о чем-то царском прозвучало несколько двусмысленно. Прямо как некий эвфемизм, возвращающий к тем временам, когда на холме стоял не серо-сиреневый дом, а дворец пытаемого отцом царевича. Чай, принесенный на ту же веранду, где Маруся заснула, оказался, конечно же, не пыткой, но все же чем-то непривычным. Все ее существо от такого царского приема и непонятно пахнущего напитка сделалось вдруг каким-то податливым и одновременно тяжелым. И, как будто почувствовав ее состояние, хозяин с неким домашним спокойствием пояснил:
– Это эпилобия, ну, иван-чай с патокой и ромом. Раньше на него бабочек ловили…
