Олег Рой - Писатель и балерина
Впрочем, пустое. Работать надо, пока мысль свежа.
Молодец Ген-Ген, что позвонил, теперь с сюжетом все прозрачно и очевидно, осталось только написать. Марк усмехнулся.
Значит, так.
Павлищева знает про Петеньку и, когда того убивают, шантажирует Алину, чтобы получить роль в премьерном спектакле, – сцену в пустой гримерке напишу вечером. Алина отказывается от роли – а что поделать! – в пользу Аллочки, та танцует премьерный спектакль, а после этого ее убивают. Причем в таком, «маньяческом» духе убивают. Ну… скажем… забивают до смерти куском водопроводной трубы. Ломают ноги – вроде как гипотетический «маньяк» ненавидит балет, – возможно, уродуют лицо.
Бр-р-р. Марк поежился. Ну ничего. Нечего морщиться, работа у тебя такая.
* * *– Значит, вы просто шли, а на вас свалился труп, так?
Полина стиснула пальцами колено – под столом, незаметно. Господи, когда же это кончится?! Я же ему все уже рассказала, он четвертый раз одно и то же спрашивает. В голове что-то тихонько звенело – надо было все-таки перекусить после репетиции, но она торопилась, и вот теперь совсем ничего невозможно сообразить, в голове совсем пусто, только нудный комариный звон, – но Полина, тихонько вздохнув, терпеливо повторила:
– Я пошла домой после репетиции, завернула за угол, и тут он на меня налетел. Ну то есть это я подумала – налетел. Даже как-то обозвала его, ну, мысленно, конечно. А он валиться начал. И руками за меня цеплялся. Я, правда, сперва думала, что он просто поскользнулся. А потом увидела… кровь… – У Полины задрожали губы. На самом деле задрожали, она не притворялась: ее чудесная шубка была в ужасных пятнах, вряд ли удастся отчистить. Еще и забрали в качестве вещественного доказательства. Обещали, правда, вернуть, но ведь тогда пятна уже заскорузнут, ни одна химчистка не возьмет. Шубку было очень жалко.
– Вот ведь странная штука выходит. – Следователь смотрел на нее вроде и по-доброму, но не совсем. – Я чуть не двадцать лет убийствами занимаюсь, но на меня ни разу труп из‑за угла не падал. Странно это, Полина Степановна. Может, все совсем не так было? Может, вы с ним встретились – и раз? – Он резко двинул рукой, показывая это самое «раз».
Отчество свое – Степановна, ну что это такое, как бабка рыночная, – Полина терпеть не могла, поэтому рассердилась. Очень кстати вышло. На такой вопрос нормальный человек и должен рассердиться:
– Что за чушь?! Зачем бы мне было убивать незнакомого человека?
– Так-таки и незнакомого? – усомнился следователь.
– Да абсолютно! – взгляд распахнутых глаз был прозрачен, как у изумленного ребенка.
– Неужели? – Он усмехнулся. – В театре-то вашем Мельничук бывал частенько, и наверняка не только в директорском кабинете. А?
– А-а… – Она чуть нахмурилась. – Вот вы о чем. Ну да, в этом смысле – конечно. Его все знали. За кулисами шатался, в гримерки заходил без стука. За попы щипал.
– Вас, пожалуй, ущипнешь. – Следователь покачал головой.
– Что вы имеете в виду? – Полина гневно сверкнула глазами.
Под строгим взглядом этой хрупкой девочки (ну вот так на улице встретишь – ведь не старше пятнадцати лет, ей-богу!) он почему-то устыдился, замялся:
– Ну я это к тому, что… не в том смысле «вас», что вас лично, а вообще – вас, балерин… мышцы же…
Она едва заметно улыбнулась, как бы прощая бестактность.
– У вас рост какой? – сухо спросил он, пряча сурово-официальным тоном неловкость.
– Сто пятьдесят восемь сантиметров. Сорок три килограмма, – заученно отрапортовала она.
Слишком быстро ответила, подумал он. Впрочем, да, это ж у балерин, так сказать, часть этих, как их там, рабочих показателей: рост, вес, сколько фуэте крутит. Глупое слово – фуэте. Как «фу-ты, ну-ты, ножки гнуты». Забавно. Ножки-то во время фуэте и впрямь «гнуты». Одна во всяком случае. Что за чушь в голову лезет?
Девочка эта, конечно, ни при чем. Долбил ее, долбил, и так и эдак – а она хоть бы хны, хоть бы глазом моргнула. Не напугали ее вопросы. Сперва, когда ее только привезли – шутка ли, чуть не в обнимку с трупом стояла, если не убийца, так первый свидетель, – тряслась, как овечий хвост, клацала зубами по стакану, воду чуть на себя не вылила. Поуспокоилась, правда, быстро – ну да у этих театральных должен иметься навык мгновенно собираться, что бы там перед выходом на сцену ни случилось, а show must go on – рассказала все аккуратно, без истерик и обмороков.
Специально для повторного опроса – как важного свидетеля, имею право! – задержал, пока работал с теми, кто с ней после репетиции вышел, – убили-то Мельничука в двух шагах от театра, мало ли, может, кто что видел или знает. Сидела – он посмотрел – в коридоре тихо, спокойно: спинка пряменькая, ножки вместе, подбородочек вверх. М‑да. И на повторном опросе все то же самое твердит: шел, споткнулся, упал, закрытый перелом, очнулся – гипс. Даже если она что-то скрывает – а она совершенно точно что-то скрывает, – к убийству, по всей видимости, непричастна. Слишком спокойна. И рост маловат, пожалуй. И ударить точно в сердце – тут навык нужен. Да и мотива у нее особо не просматривается. Чиновника этого в театре знают, но чтоб он именно с этой балеринкой шуры-муры крутил, никто пока не заикнулся. Но даже если и крутил, зачем убивать-то? Тем более так… изощренно.
Скорее всего, это убийство к театру вообще отношения не имеет, надо служебные связи покойника копать. Чиновничьи разборки, бизнес всякий – какой-нибудь бизнес наверняка ведь с управлением культуры дела имеет: гастроли всяко-разные или народные гулянья. Ну и бюджетные деньги, соответственно. Способ, правда, не совсем подходящий: в бизнес-разборках все больше из пистолетов пуляют, ну, или машины взрывают. Да и имел ли покойник доступ к бюджетным потокам? Это надо у коллег по экономическим делам уточнить. Но все-таки ножиком – это больше на личную неприязнь и тому подобные штуки похоже. Девочки, ревность и всякое такое.
Ну да, ясно, что тот, кто первым оказался возле свежего покойника (в смысле: когда труп действительно свежий, только-только убитый), тот, безусловно, должен рассматриваться как один из первых подозреваемых. Очень потому что удобно: убить и сразу «обнаружить». Оправдывает и собственное присутствие возле тела, и возможные следы.
Но, похоже, не в этом случае. Простовата девочка, чтоб такую хитрую конструкцию выстроить – зарезать надоевшего любовника и тут же завопить на весь район. И это еще в том случае, если ее и впрямь с Мельничуком что-то связывало и никаким другим способом она от него не могла избавиться. Что, согласитесь, больше похоже на притянутый за уши бред, чем на версию. Угрожать он ей вряд ли чем-то мог. Даже если любовник, на что, опять же, никаких указаний.
Тьфу, Федор Иваныч, ты что-то совсем зарапортовался, скомандовал он сам себе. По третьему кругу пошел.
Может, там все-таки шантаж какой? Тоже как-то… хлипко. Вот если бы девочку убили – тогда шантаж в основных версиях был бы. А так… Нет, ни при чем девочка. Следователь по особо важным делам Федор Иванович Добрин огорченно вздохнул, подписывая госпоже Ижорской пропуск на выход:
– Из города попрошу не выезжать. Если вы еще понадобитесь, мы вас вызовем.
Полина держалась из последних сил.
Когда она появилась на крыльце мрачного серого здания, Марк сперва отстраненно подумал: у живых людей не бывает таких белых лиц… И только через секунду бросился подхватить, поддержать, ругательски себя при этом ругая: ты, писатель чертов, отложил бы свои мысли, девочка же сейчас в обморок грохнется, если не что-нибудь похуже.
Ведь ей, бедной, пришлось весь этот ужас в одиночку пройти! Когда, всполошенный Полининым звонком, он примчался на место убийства, ее уже куда-то увезли. Марк долго не мог выяснить куда, тыкался с вопросами к одинаковым людям в одинаковых формах – или ему казалось, что они одинаковые? – сходил с ума от беспокойства. Потом, выяснив наконец, куда ехать, бесконечно долго сидел в такси возле угрюмого серого здания, ждал, думал, терзался. А когда увидел наконец ее фигурку – нате вам, в голове вдруг проснулся писатель, чтоб его!
Всхлипывать Полина начала уже в такси, по дороге домой. Марк, набросив на узкие плечи собственное пальто, нежно прижимал девушку к себе и думал почему-то не про нее и даже не про роман, а про эту самую «дорогу домой». Искал синонимы – выражение казалось затертым, неточным, искусственным, царапало, как какое-нибудь «волнительное кино» или «девственные меры». Но ведь, в самом деле, по-другому и не скажешь. Это их первый общий дом – в трех кварталах от театра, с крошечным «писательским» кабинетом и настоящим репетиционным залом, к которому примыкала светлая, просторная, очень уютная Полинина спальня – теперь уже их общая! Квартира, на пороге которой Полина совсем, кажется, недавно стояла, застыв и почти не дыша, точно не веря своему счастью.
