Мария Воронова - Кроткая заступница
– А вы не подумали, что становитесь единственным подозреваемым?
– Често говоря, нет. А если бы и подумал, что толку? Врачебный долг всё равно не позволял мне бросить человека до приезда «Скорой». По мне, так лучше уж быть подозреваемым в том, чего не делал, чем взять на душу реальный грех.
Лиза пожала плечами. Она не считала себя гениальным психологом и знала то, о чём только что напомнил Максимилиан Максимилианович: все люди разные и ведут себя по-разному – самые честные на вид граждане могут оказаться отъявленными лжецами, точно так же и говорить правду можно так, что всем кажется, будто ты врёшь. Порой искренние люди, когда сильно боятся, что им не поверят, начинают говорить таким тоном, что выглядят отъявленными лгунами.
При первом допросе Голлербах говорил просто и открыто, отвечал на вопросы чётко и без запинки, но когда разговор подходил к моменту обнаружения им трупа, сразу замыкался, настораживался, и речь его приобретала скованность. Теперь же он рассказывал о произошедшем в своей обычной манере, и Лиза, хоть не считала себя детектором лжи, поверила ему. Осталось только уточнить кое-какие детали, в которых, как известно, таится дьявол.
– Как выглядела женщина, запомнили?
Голлербах пожал плечами:
– Невысокая, хрупкая. Помню, ещё подумал, как она смогла завалить Пушкаренко одним ударом.
– А лицо?
– Лицо как лицо. Наверное, узнаю её, если увижу, но описать… Глаза, кажется, светлые. Волосы под шапочкой… Что ещё… Очень красивый маникюр.
– Что?
Голлербах усмехнулся:
– Вот знаете, заметил. Когда камень вынимал. Такая красивая форма, и белые полоски по краю ногтевой пластинки.
– Это называется французский маникюр, или, сокращенно, френч, – сказала Ирина Эльханановна, и все трое внимательно на неё посмотрели.
– На руках, стало быть, вы не заметили следов борьбы? – опомнилась Лиза. – И вообще, она была в порядке? Не было ничего в её облике такого, что позволило бы предположить, будто они дрались с потерпевшим?
Максимилиан Максимилианович пожал плечами:
– Не заметил. Такая аккуратная, ухоженная дама.
– Одежду можете описать?
– Тёмная какая-то. Шарф, кажется, был такой большой, намотан вокруг шеи в несколько витков, хотя не уверен. Знаете, на меня в тот момент свалилось слишком много дел, и любоваться женщиной было недосуг.
– Хорошо-хорошо, – не выдержал Вася, – она уходила или убегала?
Голлербах нахмурился:
– Да, точно, убегала! Я ещё подумал, как она легко и профессионально двигается. Женщины обычно бегут довольно смешно, да ещё по скользкой дорожке…
Услышав такую двусмысленность, Ирина Эльханановна фыркнула, и Лиза, пряча улыбку, постучала по столу кончиком карандаша.
– Таки вы смотрели ей вслед? Какого цвета была спина?
– Синяя! Точно! Там на углу фонарь, когда она пробегала под ним, я заметил, что синяя.
– А вы были в перчатках?
Максимилиан Максимилианович кивнул и пояснил, что надел замшевые перчатки, когда спускался по лестнице из квартиры Тиханской, и уже не снимал их до того момента, как подъехавшая «Скорая» освободила его от необходимости проводить реанимационные мероприятия над телом Пушкаренко. Тогда он увидел, что перчатки пропитаны кровью, и с сожалением выкинул их в мусорный бак, подобрав заодно и валяющуюся на земле плёнку для СЛР.
– Послушайте, у вас было время до приезда полиции, почему вы не с… то есть не ушли с места преступления? – спросил Вася азартно. – Врачебный долг исполнил, что ещё надо?
Голлербах поморщился.
– Как-то неловко было тело оставлять. Какой-никакой, а всё-таки человек. Я ж не знал, как он попал к нам, легально или нет, есть ли документы у него при себе.
– Н-да…
– Ладно, а чего ж про женщину молчали? Может, мы б её по горячим следам нашли?
Наступила очередь Лизы фыркнуть.
– А что? Или мы не оперативники? Так почему молчали-то?
– Понимаете, – Голлербах вздохнул и замялся, видимо, подыскивая правильные слова, – я не одобряю постыдный самосуд, но имею все основания полагать, что у неё была веская причина напасть на Пушкаренко. Если он делал с ней то же, что с Христиной, я не могу осуждать её. Она обещала прийти с чистосердечным признанием, и я не хотел ей его портить.
– Нет, ну блин!
– Василий! – цыкнула Ирина Эльханановна, а Лиза только развела руками.
Слов не было.
– Действительно, как-то это… – сказала адвокатесса растерянно, – крутовато.
Лиза, нахмурившись, внимательно смотрела на Голлербаха. Кажется, здравомыслящий человек, доктор наук, и вдруг такая щенячья наивность. Благородство, граничащее с идиотизмом, она готова была ему простить, зная, что в критических обстоятельствах человек может проявлять не только худшие, но и лучшие стороны натуры, но как можно было с доверчивостью младенца вверить свою судьбу в руки совершенно незнакомой женщины?
Может быть, посади она его в камеру, Максимилиан Максимилианович развязал бы язык гораздо раньше, но всё равно – терпеть допросы, обыски, подписку о невыезде ради того, чтобы чужой тётке скостили годик-другой за чистосердечное признание?
Она сухо проинформировала Голлербаха, что его молчание в судьбе женщины ничего не меняло, явку с повинной ей всё равно бы засчитали, но если бы он сразу сказал правду, на месте преступления можно было целенаправленно поискать следы присутствия таинственной незнакомки и зафиксировать их. Вполне возможно, это мало что дало бы в плане розыска дамы, но позволило бы не числить Голлербаха единственным подозреваемым.
А теперь как докажешь? Искать женщину – даже не то что иголку в стоге сена, а иголку в горе других иголок. Одна надежда на киевских оперативников – возможно, те не поленятся нарисовать картину жизни Пушкаренко, со всеми его знакомыми, среди которых Голлербах, если повезёт, опознает женщину. «А хоть и опознает, это мало что даст, – грустно сказал внутренний голос следователя Фёдоровой, – доказательства теперь ищи-свищи… Максимилиан этот, придурок, вместо того чтобы над трупом прыгать, лучше бы задержал даму до приезда полиции. Врачебный долг у него, видите ли! Эх, не зря Марк Твен говорил, если бы у меня была собака такая же назойливая, как совесть, я бы её отравил…»
– Таки мы вам верим, но доказательства где взять? – подытожила Ирина Эльханановна. – Будем думать, дорогие мои, будем думать.
* * *– Господи, неужели всё? Самому не верится…
Пока старенький компьютер в маленькой ординаторской оперблока включался со скрежетом и жужжанием, Руслан прикидывал в уме формулировку протокола операции, представляя, что его мозг после восьмичасовой работы у стола издаёт аналогичные звуки.
Тут впорхнул Колдунов, свежий и весёлый. Напевая, он включил воду и подставил голову под кран. Пару лет назад титаническими усилиями санитарного врача в оперблоках установили душевую кабину, и доктора блаженствовали, пока старые трубы не прогнили, а менять их было дорого, да и, на взгляд администрации, незачем, врачи могут и по уши в крови перемазанные ходить. На качество работы не повлияет.
– Здесь мы прошли за так на четвертак, за ради Бога… – пропел Ян Александрович, вытираясь древним вафельным полотенцем, коричневым от частой прожарки, с грозной надписью «ОБ».
– В обход и напролом, и просто пылью по лучу, – подхватил Руслан. – Слушай, Александрович, я уж не надеялся сам закончить…
– Ты молодец! Вот молодец, и всё! – Колдунов от души хлопнул Руслана по плечу. – Чисто, чётко, технично! А что просил поменяться, тоже молодец. Ставишь интересы больного выше собственных. Совсем ты взрослый стал, Руслан Романович.
Глаза Яна Александровича сияли, и Руслан вдруг понял: пожилой профессор действительно счастлив тем, что его ученик оказался способен самостоятельно прооперировать аневризму аорты, да ещё такую сложную.
Сам Руслан пока не чувствовал ничего, кроме боли в раненой ноге и тревоги за дальнейшую судьбу пациента. Никакого счастья от новой покорённой вершины профессионального мастерства он не испытывал и сомневался, что когда-нибудь сможет так радоваться собственным достижениям, как Колдунов сейчас радуется за него. Новая веха в карьере Волчеткина ничего не изменит в жизни Колдунова, между тем наставник сияет так, будто Руслан не прооперировал аневризму, а является его первенцем и только что родился.
«Всё-таки удивительный человек, – подумал Руслан, отыскивая в памяти компьютера какой-нибудь подходящий протокол, чтобы не печатать всё заново, – как умеет любить людей… Это редкий дар, ведь люди делают всё, чтобы любить их было невозможно, а Колдунов держится. В чём его секрет? Видит только хорошее, а когда не видит, полагает, что это хорошее просто слишком глубоко спрятано? Хотел бы я на шестом десятке стать таким же, как Ян Александрович…» – вздохнул Руслан.
– Пойдём в реанимацию чай пить? – предложил он, одновременно пытаясь подобрать слова для красочного описания аневризмы, чтобы, с одной стороны, не выходить за рамки казённого медицинского языка, а с другой – подбавить драматизма, дабы все заинтересованные лица поняли, с какими трудностями пришлось столкнуться в ходе операции.
