Борис Горзев - Два романа о любви (сборник)
Да, все-таки так, лучшими. Не потому, что я не погиб, а значит, понял, как прекрасно по эту сторону крышки гроба, в который тебя уже уложил твой животный страх. И не потому, что взаправду испытал «есть упоение в бою и бездны мрачной на краю» и даже «блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые». Нет, не поэтому. А почему? Потом я понял. Понял почему. Потому что поднялся до собственного достоинства. Вот за него, за свое личное достоинство, вдруг осознанное, не абстрактное, не идеальное, а действительно реальное, которое, оказывается, у тебя есть, вот за него и стоит идти туда, на баррикады, под пули, или под танки, или бэтээры, или под газовую атаку с вертолетов. Ты свободен выбрать такого себя, который, оказывается, сосуществует с «нетаким». Оказывается, нас двое – такой и нетакой. Выбирай. А до остального и остальных нет дела.
Так я стал наконец таким.
Собственно, пора заканчивать.
Через несколько месяцев после этого события я подал заявление в ОВИР на выезд в Чехословакию на ПМЖ. Причина простая: воссоединение с женой и дочерью. Нет оснований отказать. Мне и не отказали. Сложность была лишь в том, чтобы меня не лишали российского гражданства (именно российского, поскольку СССР только что благополучно развалился). И в конце концов я остался при своих, то есть человеком с двойным гражданством.
И я простился с родиной. Она меня достала. Но она моя. Мы еще встретимся, надеюсь. Я имел право сказать ей: «Пока!» – потому что именно в ней стал наконец таким (см. выше) и вышел защищать ее от нетаких и от себя нетакого.
Теперь я живу в городе Праге. Живу постоянно, вместе со своей семьей. Работаю – то есть пишу. Уже подписал договоры на две книги, в чешском и германском издательствах, в переводах на их языки. Грабиловка, конечно, но надо привыкать. Привыкаю. Всё хорошо. Ностальгия – это есть, есть, однако я не ощущаю себя изгоем и эмигрантом. Я – дома. Беру уроки чешского, платные. Расплачиваюсь не кронами, а ночами, поскольку мой учитель – Петра. Она говорит, что я стал скуп, мы так не договаривались. Шутит… Что еще? Есть несколько друзей, иногда встречаемся, ходим в бар пить пиво. Один из них – Карел Черны, у нас теплые отношения, и Петра этому рада, я знаю, да и я рад. Еще мы планируем обзавестись собственной квартирой, хотя у нас чудесные отношения с родителями – парламентарием паном Густавом и его супругой. Просто хочется жить втроем – моя Петра, моя Кветослава и я. Ах да, и собачка, шерстистый кобель, дворянин-еврей Кrásné blázen, или просто Бла́жен, Дурачок.
А что до меня и Петры, то так:
Я знаю, что она выполнит обещание. А точнее говоря, даже не обещание, а то, что сказано в последних строках Протокола любви, подписанного девственной кровью этой некогда юной женщины. Там, где о ее мужчине, муже: «И будешь следовать за ним, и в старости его и болезни его ходить за ним, и выносить смрады его».
2011Итальянский роман
Часть первая
– Это было после Рисорджименто, то есть после 1861-го года, хотя вообще-то окончанием Рисорджименто следует считать присоединение Рима к Итальянскому королевству в 1870 году.
Экскурсовод смолк, но эта его последняя фраза почему-то заставила очнуться давно задремавшего путешественника. Слова так и стояли в ушах. Рисорджименто, рисорджименто, после рисорджименто… Ну да, расхожее понятие для итальянцев. Это почти то же, как если у нас сказать «после революции» или «после отмены крепостного права». Кстати, оно тоже случилось именно в 1861 году. Такое совпадение…
Путешественник огладил лежавшую на коленях шляпу и скосился в окно. Автобус плавно катил по шоссе под мягким полуденным солнцем. Оно висело справа над горной грядой. Красивые горы, живописные, Доломитовые Альпы. Еще не очень высокие. Скорее, предгорье. Это в правом окне. А в левом – поля, поля, виноградники. Наверное, скоро Верона.
И точно. Экскурсовод так и сообщил, привычно придвинув микрофон к губам: подъезжаем к Вероне. А Верона – это… Ну да, Шекспир, Ромео и Джульетта, балкон Джульетты, дом Джульетты, дом Ромео, всё это к вашим услугам. А про то, что эти здания не имеют ничего общего с персонажами той, как сказано в первоисточнике, печальной повести, решил не говорить. Это понятно, так положено.
Интересно, если бы Ромео и Джульетту ждала не трагедия, а счастливый финал в виде венчания и брака, то через какое время их чувства подостыли бы? Что несомненно. Не исключено, кто-то кого-то даже мог бросить или обзавелся любовником. Вполне возможно. Но тогда не возник бы любознательный Шекспир. Ибо зачем ему банальный сюжет? Это не повод для высокого искусства. Оно скорее зиждется на исключениях из общего правила. Как наша «Анна Каренина», например. «Например» – это в XIX столетии, не сейчас. Сейчас такое тоже банальность, даже суицид в конце. Впрочем, сегодня его тоже не было бы. Вот так время влияет на отбор сюжетов…
Он опять машинально огладил шляпу и тут услышал:
– А вот поворот на Леньяго, где, кстати, родился Антонио Сальери, композитор, связанный известной легендой с Моцартом. Вы понимаете, о чем речь… Этот городок Леньяго, как и Верона, на реке Эч, или Адидже, так правильнее, если по-итальянски. В общем-то, это отсюда совсем близко, около десяти километров. Но мы мимо, мимо, сейчас въезжаем в Верону.
– Стойте, я тут сойду! – напряг голос человек со шляпой и, быстро поднявшись из кресла, двинулся по проходу к выходу из автобуса.
– А как же дальше и обратно в Венецию? – послышалось ему вслед.
– Нормально, спасибо, сам доберусь.
Российский турист (а если сказать правильнее, русский путешественник) остался один на шоссе. В чужой стране. Это хорошо, это он любил. Любил неизвестность. Что впереди? Что и как выйдет? Что откроется, увидится? При себе, в карманах, только деньги, кредитные карточки и документы. А, ну и шляпа на голове. Хотя по этой погоде и шляпа не особо нужна. Однако привычка.
Привычке изменять нельзя. Один – это тоже привычка. Хорошо, когда ты тот, кого не особо любишь и кто тебе почти безразличен, а иногда и раздражает. Некоторые личные дела раздражают. Скажем, необходимость бриться если не ежедневно, то через день. И стричься раз в месяц. Ну и прочие раздражающие необходимости – много говорить, например, улыбаться чужим людям, что-то еще. Что? Долго перечислять…
Он глянул на огромный щит перед развилкой на автотрассе. Если ехать прямо, как он только что делал, то так: отсюда до Вероны 1 километр, до озера Гарда 30 километров, до Брешии 55, до Милана 160. А обратно до Венеции, откуда он прибыл, 114 километров. Нормально, за пару часов можно добраться хоть в Милан, хоть опять в Венецию. А можно… Можно свернуть вот на это шоссе, уходящее влево, и попасть в упомянутый экскурсоводом Леньяго. Всего-то девять километров, как явствует из указателя. Если даже пешком, то часа два.
И пошел туда. И через пару минут даже не среагировал на притормозившую машину, хотя она направлялась в нужную сторону. Однако «фиат» старой модели (кажется, 60-х годов прошлого века) упрямо остановился в десятке метров впереди. Остановился, но из машины никто не вышел. Стало быть, ждут, пока он сам подойдет. Если это как в кино, то там должна сидеть приятной наружности молодая итальянка с интересным, но загадочным прошлым, подумал наш путешественник. Кино с тривиальным началом. А дальше? Тоже тривиально… Однако, поравнявшись с машиной, различил в ней за рулем седоватого старика. Вот тебе и кино!
Старик тут же распахнул дверцу, напялил шляпу и выбрался из своего «фиата». Улыбнулся, будто знакомому.
– Синьор, вы намереваетесь оказаться в Леньяго? – произнес не то вопросительно, не то утвердительно. – Правильное решение. Это действительно там, – и махнул рукой вперед, в сторону уходящего от Вероны шоссе. – К вашим услугам. Вы… э…
– Моя фамилия Чичерин. Пётр Чичерин. Можно просто Пётр.
– О, синьор Пьетро, чудесно! – Улыбка не сходила с лица старика. – И вы… что, кто?
– Я из России, путешествую. Праздно.
– Еще раз чудесно! Праздно – это perfetto, perfetto!
– Да, согласен, прекрасное занятие.
– А вы хорошо говорите по-итальянски.
– Моя прабабка была итальянкой.
– О, опять чудесно! Это невероятно – русский, а прабабка итальянка!
– Да нет, ничего невероятного. Банальная история по тем временам. В начале прошлого века, перед первой войной и великой революцией, черт занес ее в Россию. Верней, не черт, а богатый соблазнитель, мой прадед, тоже страстный путешественник, за которого потом она вышла замуж и родила кучу детей, один из потомков которых я и есть. Я ее хорошо помню. Она прожила ровно сто лет, ее почему-то не тронули революционнее бури и последовавшие штормы, поэтому она успела привить мне любовь к Италии и ее языку.
– Как ее звали, не подскажете? – учтиво осведомился старик.
– Подскажу. Красивая была фамилия – Грациани, и имя тоже – Лоренца, в семейном кругу – Лора.
