Борис Горзев - Два романа о любви (сборник)
Тот мой первый рассказ, если помните, время от времени вытворял для меня интересные истории. И вот опять.
Я выполнил наказ Петры: написал короткое письмо президенту ЧССР Вацлаву Гавелу, не забыв упомянуть, что являюсь членом Союза писателей, а также про публикацию рассказа в Австрии в 71-м, приложил это письмо к рассказу (уже под своей фамилией, а не под псевдонимом, когда-то придуманным для Австрии), запечатал в большой конверт и поехал на улицу Фучика в посольство Чехословакии. Там попросил, чтобы ко мне вышел атташе по культуре. Ждал около получаса. Наконец появился некий мужчина и выкрикнул мою фамилию. Я передал ему конверт. Он улыбнулся: «Хорошо, хорошо, но зачем запечатали? Надо в открытом виде. Мы сами запечатаем, сами, не беспокойтесь, и отправим нашей почтой».
Итак, опять дипломатическая почта. Ладно, будем ждать. А Петре я отписал, что выполнил всё, как она сказала, я человек послушный, особенно когда просит любимая.
Ждал два месяца. Точней, не ждал, делал свои дела, а о том письме лишь вспоминал изредка.
И вот мне позвонили из посольства: приходите, на ваше имя важное письмо.
Важное, как я понял, оно потому, что было не в типичном конверте, а большего формата, с красивым штампом Канцелярии Президента Чехословакии и с оттиском дворца Пражского Града, то есть резиденции.
Читал я уже дома. Вот текст (машинописный, но на русском и, конечно, на специальном, с большой шапкой, президентском бланке):
Глубокоуважаемый господин Алексей Симонов!
Я прочитал Ваше произведение.
Я искренне удовлетворен Вашим сочувствием моей стране и тем, как Вы это сделали, стилем написания. Моя страна много пережила в годы оккупации фашизма и потом, после 1948 года, особенно летом 1968 года. Но мы стали свободной страной, и теперь так будет всегда.
Я передал Ваше произведение в секретариат, а там оно пойдет к сотруднику, который по культуре. Он будет думать и пересылать на адрес изданий по публикациям литературы. Я надеюсь на публикацию Вашего произведения в моей стране.
Спасибо за любовь к моей стране.
Желаю Вам успехов.
Президент Чехословацкой Социалистической Республики
Вацлав Гавел
(Имя и фамилия повторно вписаны от руки.)
Я сделал ксерокопию этого письма и послал Петре. Она ответила: «Петер! Я так рада. Рада, какой твой рассказ и какой у меня президент! Дай Бог ему и тебе долгих лет при большом здоровье». Потом она писала про Прагу, дом, успехи Кветки и про ее, Петры, прежнюю любовь ко мне.
Забегая вперед на год, то есть в 91-й, скажу, что рассказ пока не появился в тамошней печати. Может быть, еще появится. Или, кто знает, он затерялся в недрах президентской канцелярии, или администрации, или в каких-то пражских редакциях. Или кто-то в этой цепочке преисполнился антисоветским настроением. Не знаю, то мне неведомо. А и ладно. Мне важно письмо Гавела. Я его храню.
Вот что еще подарил мне тот первый мой рассказ. Просто невероятные события вокруг него!
Надо упомянуть о том, что некоторое время назад, после определенных мытарств и не без помощи отца (тогда он еще работал в МИДе, то есть не вышел на пенсию), мне удалось сделать нужное дело: в моем родном советском паспорте означился штамп о заключении брака с гражданкой ЧССР Петрой Новаковой. Более того, на основании присланной из Праги копии немаловажного документа в том же паспорте на страничке «Дети» было записано: дочь – Кветослава Новакова. Потом я подумал: надо заняться и тем, чтобы дочь носила мою фамилию. Но следующей мыслью было: а может, не стоит? Мне нравится, что у меня две Новаковы. Тем более через несколько лет Кветка, поди, выскочит замуж на своего длинноволосого кларнетиста и одной Новаковой станет меньше. Зато какая останется!
Вот так летело наше время. Ну да, если уже зашла речь о возможном замужестве дочери, то летело оно быстро.
Летело оно и для моего отца. В 90-м, как раз после своего 68-летия, он вышел на пенсию. В МИДе после воцарения там Шеварднадзе шли перестановки, кого-то назначали, кого-то переводили на другую работу, и, вероятно, отец понял, что не вписывается в эту круговерть и постоянные смены курса. А тут еще и возраст все-таки. И решил уйти. Так сказать, на покой. А что – и неплохо. Тем более и мама уже стала пенсионеркой – вот и будут вдвоем жить-поживать на даче, возиться в саду на свежем воздухе, а вечерами читать вслух хорошие книги, как делали в молодости. А сын, раз не хочет на даче, пусть сидит в вонючей, полуголодной Москве и пишет свои бессмертные романы…
Всё верно: Москва стала и вонючей, и полуголодной, а я, пребывая в ней, занимался писательством, и только им, потому что после выхода из печати моей новой книги (романа) тоже, как и мои родители, ушел с работы. Да, я ушел из милого моему сердцу «Искателя», но не на пенсию, понятно, а к себе, в себя. Почему? В последние годы я с трудом разрывался между редакторством и писательством. Может быть, уже возраст не тот, чтобы спокойно разрываться. Пора сосредоточиться на чем-то одном. Я даже не выбирал – я знал, на чем сосредоточиться.
А деньги? Не стало ежемесячной зарплаты, но были гонорары – то за книгу, то за периодические публикации в журналах. Меня печатали, не густо, но нормально, жить можно.
Так прошел 90-й. Теперь свободный человек, я писал очередную повесть, переписывался с Прагой. И размышлял: пора бы свободному человеку соединить жизнь с женой и дочерью, Петрой и Кветкой. Оставалось придумать – как.
9Оказалось, за тебя придумывает время.
Наше время летело, но по ходу этого занятия подкидывало нам события, которые называют судьбоносными. И верно, именно так. Сначала, еще когда я был школьником, подкинуло мне письмо от заграничной девушки, пражанки Петры Новаковой, потом, через годы, подкинуло нам с Петрой дом в Собиновском, где она стала моей женщиной, потом, еще через несколько лет, подкинуло танки в Прагу и частичный синдром Лю-Ши-Куня, лишив мою женщину возможности стать знаменитой пианисткой, потом подкинуло мне заочную дочь, ибо впервые я увидел ее через одиннадцать лет, потом подкинуло мне венчанье в католическом храме и вот, наконец, подкинуло мне повод, чтобы соединиться с семьей, обитавшей в Праге.
Жуткий повод. Но я от него не отрекаюсь. Более того, мне есть чем гордиться.
Ближе к вечеру 21-го августа 91-го раздался телефонный звонок. Петра заговорила горячо:
– Ты дома, о Боже, какое счастье! Мы смотрим телевизор, всё время смотрим – наше и Си-эн-эн. Я видела танки, толпы людей, ваш Белый дом. Ты там был, будешь? Дева Святая, Петер, опять танки, опять – что за судьба у нас! Умоляю, будь осторожным. Петер, у тебя я, Кветка! Или вот так: я прилечу к тебе, завтра же!
Это последнее привело меня в чувство:
– Ты, мамочка моя, в своем уме? У тебя под боком наша дочь! И еще: тебе мало твоего, мало твоих танков? Успокойся, со мной ничего не будет, это последний шабаш идиотов, агония. Они выдохлись, они не решатся, просто от трусости. Понимаешь – трусость пересилит злобу. Всё будет хорошо.
На том конце провода замолчали. Вдруг я услышал, как тявкнула собачка. Это было мило: здесь танки, там зажатая беспокойством Петра – и вдруг милое тявканье. Где-то жизнь, обычная, нормальная жизнь. Собачка!
– Эй, девочка моя, кто там тявкает? – рассмеялся.
– А! – будто опомнилась Петра. – Это Кветка притащила с улицы, с подъезда, щенок. Вообще-то у нас нет бездомных собак, а тут… Какой-то плохой человек щенка на ступеньки положил. Мы его назвали Кrásné blázen. Э, по-русски как-то так: «Милый дурачок». Так и зовем коротко: Бла́жен. Э, Петер, да ну его! Я подумала: что то е? Опять 21 августа, как тогда в 68-м! 21-е, опять! Мистика прямо! Что это – судьба?
– Совпадение. Ладно, родная, выбрось всё это из головы. Уже ночь скоро, ложись спать. Кветке привет и родителям. А, еще этому Дурачку… А он кто по крови – чех? Или еврей? Где его Кветка нашла? В Йозефове! Значит, он местный, то есть еврей.
– Ай, Петер, как ты можешь шутить, когда…
– Ложись спать. Я тебе завтра позвоню, обязательно.
Я не раз слышал потом и читал, что те дни (те два дня и две ночи) были лучшими в жизни. Несмотря на всё. Несмотря на многое всё, мерзкое, хитрое и героическое. Всё-таки те дни были лучшими. Так говорили, да и я так считал. Те дни были лучшими в жизни.
Да, все-таки так, лучшими. Не потому, что я не погиб, а значит, понял, как прекрасно по эту сторону крышки гроба, в который тебя уже уложил твой животный страх. И не потому, что взаправду испытал «есть упоение в бою и бездны мрачной на краю» и даже «блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые». Нет, не поэтому. А почему? Потом я понял. Понял почему. Потому что поднялся до собственного достоинства. Вот за него, за свое личное достоинство, вдруг осознанное, не абстрактное, не идеальное, а действительно реальное, которое, оказывается, у тебя есть, вот за него и стоит идти туда, на баррикады, под пули, или под танки, или бэтээры, или под газовую атаку с вертолетов. Ты свободен выбрать такого себя, который, оказывается, сосуществует с «нетаким». Оказывается, нас двое – такой и нетакой. Выбирай. А до остального и остальных нет дела.
