Ирина Степановская - Женись на мне (сборник)
– Да я знаю, знаю! – вздохнула жена. – Но деревенских мне жалко! Всех жалко! Как трудно все достается здесь людям! – Она помолчала, потом стала рассказывать снова: – В прошлом году меня встретила Колькина мать. Как она печалилась о нем! Как убивалась, что он исчез! Отец его тоже переживал, но не так. У них еще ведь трое детей, он больше всех любил младшую дочь, все таскал ее на закорках. А мать места себе не находила! И где Колька, и что с ним, и за что он обиделся на них, и самого его кто обидел? Какие страшные кары сулила она тому, кто подучил его уехать после восьмого класса, кто стал манить его дальними странами! Говорит, узнала бы, так разнесла бы в пух и прах, чтобы и духу того человека на земле не осталось!
Я вздохнул. Что я мог сказать? Этому горю я мог только посочувствовать, а помочь – вряд ли.
– К тебе заходил кто-нибудь?
– Да, соседка была. Принесла молоко. Вся деревня только о Кольке и говорит. Он, оказывается, учился в Питере, да недоучился, за что-то выгнали, или сам бросил. Последние годы прирабатывал где мог – слесарил, обои клеил в квартирах, двери железные ставил, дерматином их обивал. Выпивал, как водится. А этим летом подрядился работать на садовых участках. Соседка говорит, что он выпил и стал подключать неисправную электропроводку.
– Откуда же такие сведения?
– Женщина рассказала, с которой он жил. Официального не был женат никогда. Детей не имел. Она и позвонила сюда, в сельсовет. Сказала, что денег на похороны у нее нет, что если он кому нужен, так чтоб приезжали и из морга его забирали сами. Вот Иван и договорился с директором, чтобы выделили ему машину привезти Кольку. До Питера путь неблизкий. Выехали вчера утром, чуть свет, а сейчас скоро вечер…
Она опять замолчала, погруженная в невеселые мысли. Ушла на кухоньку и стала готовить незамысловатую деревенскую еду – картошку, огурцы, хлеб, масло, чай. Мы больше не разговаривали, но, казалось, чего-то ждали.
Наконец на улице раздался истошный собачий лай, и открытый совхозный грузовик показался на въезде в деревню.
– Привезли, наверное, – сказала жена.
Меня ситуация раздражала. Я уселся пить чай, потом наносил воды в баню. Был уже поздний вечер, когда на улице снова началось движение. Жена вышла к калитке. По единственной асфальтированной сельской улице по направлению к кладбищу медленно катился все тот же открытый грузовик. За ним двигались несколько женщин, около десятка ребятишек бежали впереди грузовика. В стороне шли пять-шесть мужиков. Процессию сопровождали лаем собаки. Возле машины выделялась небольшая женщина в черном. Рядом с ней торжественно шел Иван, шагая неровно, с высоко поднятой головой. Женщины причитали. Жена с трудом узнала в идущей с Иваном старухе Колькину мать. Процессия скрылась за поворотом. Видно, хоронить поторопились из-за жары.
– Не стали, значит, до завтра ждать, – сказала жена.
Я вышел к ней за калитку. Мы постояли еще. Потом вернулись в дом. Она срезала в палисаднике пару лилий и поставила в вазу на стол.
Каким-то образом жена угадала мои мысли. Уселась в углу, поднеся к свету вложенные в целлофановое окошко своего портмоне фотографические карточки наших детей, перецеловала каждую и спрятала портмоне назад в сумку.
На столе оставался лежать раскрытый альбом. Я перевернул страницу и увидел свою жену – молодая, двадцатилетняя, она стояла с группой ребят на берегу широкой северной реки. Как раз рядом с ней, в группе одноклассников, неопределенно смотря куда-то вдаль, восторженно улыбался четырнадцатилетний пацан в капитанской фуражке и пионерском галстуке. Его лицо показалось мне смутно знакомым. Ведь и я был с ними тогда на этой экскурсии. Я же и фотографировал их своим стареньким «Киевом». Жене нужно было доработать тогда учебный год, и в конце мая, как тогда было принято, она повезла свой класс на экскурсию в Устюг.
День тогда выдался прекрасный. Облака, сверкая, плыли по ярко-синему, как на Севере бывает только весной, в мае, небу, зеленела трава на берегу, и хоть этого не было видно на старой черно-белой фотографии, я отчетливо вспомнил свежий порывистый ветер с реки, мерное течение огромной массы воды и ароматный дым нашего костра. Церкви монастырей стояли тогда без крестов, и купола были не позолоченные, а голубые, но величие русского города угадывалось вовсе не в скорбной поверженности веры, а в мощи камня, воды и ветра. Жене тогда хотелось похвастаться передо мной своими талантами, и она была необыкновенно красноречива. Она рассказывала ребятам о Дежневе и Хабарове, которые начали здесь свои жизненные пути, о Ломоносове, о его мужестве и силе, тяге к знаниям, вере в себя… Ребята окружили ее и слушали, кто внимательно, а кто по обязанности, некоторые же умудрялись по не изжитой до сих пор мальчишеской привычке тузить исподтишка друг друга или обмениваться оплеухами. И только этот мальчик стоял как завороженный, с прижатым к сердцу крепким кулачком, в чужой, оставленной кем-то в гостинице и отданной ему капитанской фуражке. Таким он и получился на моей фотографии.
Мы с женой тогда закончили в школе все ее дела, приняли в этом классе экзамены, отгуляли выпускной вечер, собрали документы и уехали навсегда. Половина ребят подались в район учиться дальше, кое-кто пошел работать, через два года их забрали в армию. Я подвинул к себе альбом и снова прошелся взглядом по их еще безусым юным лицам. И догадался, кто был этот мальчик с восторженным лицом, в капитанской фуражке, похожий на Ивана, того мужика, которого мы встретили утром возле кладбища. На фотографии рядом с моей женой стоял Колька, тот самый, который сегодня наконец вернулся домой.
Июль 1998 года
Женская дружба
Юля и Лена – мои подруги. С Юлей я сидела в школе все десять лет за одной партой, а с Ленкой училась вместе в институте. Между собой они тоже знакомы – как же, ни один праздник – мой день рождения, Новый год, 8 Марта – не обходился без красавицы Юлии и веселушки-хохотушки Елены. Позже Ленка стала появляться на наших праздниках с мужем, бывшим своим однокурсником Павлом, а мы с Юлей так и остались куковать в старых девах. Только отношение к своему положению у нас с ней было разное. Я в свои двадцать восемь лет с каким-то даже облегчением поставила крест на матримониальных планах и занялась диссертацией. Без всяких комплексов я поглощала жирное, соленое и сладкое, не думая даже измерять свою отнюдь не худенькую талию, а Юлия, наоборот, будто поставила себе цель доказать, что все у нее еще впереди. Со странным для меня упорством она посещала тренажерные залы и бассейны, сидела на различных диетах и тратила деньги на дорогие парикмахерские. Результат, без сомнения, был налицо или, вернее, на Юлином очень красивом, будто светящемся от кремов и масок, точеном личике и прелестной фигурке. Лена же занимала позицию между нами. Пока мы с Юлей забивали головы каждая своими тараканами, она успела родить двух прелестных детишек, попутно, не без помощи мужа, сделать в квартире ремонт, превратив обычную «двушку» в очень милое гнездышко, и теперь делила свое время между семьей и работой, на которую и вышла сразу после декрета. И выглядела она так же привлекательно, как и прежде, и оставалась все такой же добродетельной хохотушкой.
Но вот однажды подруги пришли ко мне не вместе, а порознь, и обе сообщили потрясающие новости. Ленка со слезами на глазах рассказала, что у ее Павлика обнаружилась любовница, а Юля со скромно сияющим видом призналась, что наконец-то встретила мужчину своей мечты. Причем раньше она его почти не замечала, а теперь разобралась «ху из ху» и пребывает на седьмом небе от счастья. Я по очереди с сочувствием выслушала обеих подруг, после небольшого размышления пришла к выводу, что героем обеих историй может быть только один мужчина, достаточно инертный и непрезентабельный, – не кто иной, как рыхловатый, ленивый (на мой взгляд, до романтического героя ему далеко) Пашка – Ленкин муж.
«Где Юльке встретить другого мужчину?» – размышляла я, пока подруга, скромно потупив глаза, изящно прихлебывала кофе из моей любимой маленькой чашечки. В парикмахерских мужиков обслуживают отдельно, в тренажерных залах «качаются» одни Нарциссы – им не до Юльки. А вот с Пашкой и Леной мы все недавно виделись. По случаю моего дня рождения этот представитель мужского племени возил нас на природу. Юлька тогда еще вырядилась, как экзотическая пернатая в брачный период, и хохотала целый день, будто ее щекочут. А Ленка, я это помнила точно, никак не могла справиться со своими орущими малышами. Они капризничали и не слушались, а к вечеру выяснилось, что у обоих поднялась температура. Поэтому расстроенной Ленке было не до нас, она хотела только побыстрее вернуться домой. Я тоже была занята мясом для шашлыков, овощами и своим любимым тортом, угрожающим растаять на солнце, – в общем, всем тем, чем обычно бывает занята именинница, если ее никто не отвлекает особенно интересными предложениями. Меня, как обычно, такими предложениями никто не отвлекал, но я запомнила, что у Юльки почему-то больше обычного блестели глаза. И еще я вспомнила, что, завезя Ленку с детьми домой, Пашка отвез меня, а уж после этого они поехали вдвоем с Юлькой. «Вот тут оно и произошло!» – проницательно подумала я и, подлив Юльке в кофе добрую порцию коньяка, прижала ее к стенке прямолинейным замечанием:
